– Если тебя не остановлю я, так остановит кто-нибудь другой, – произнесла она таким голосом, словно на месте ее сердца образовалось пустое место. – То, что ты думаешь обо мне, не имеет значения. Может быть, ты и прав. Может, я и вправду ничуть не лучше предательницы. Но есть копы и получше меня. Сильнее меня. Они тебя остановят. Они заставят тебя заплатить за все.
Она умолкла, но недавно безжизненный взгляд сделался тверже, и даже соски на груди заострились, выдавая гневную напряженность.
Энгус непроизвольно сунул руку в карман и схватился за пульт. Ладонь его была скользкой от пота.
Но Мори ошибалась. У него не было сомнений в том, что она ошибалась. Как же, остановят… Не будь у них кишка тонка, эти гребаные копы с радостью распотрошили бы его корабль и прикончили его самого. И вовсе не из-за того, что он сделал с ней или с теми старателями. Это только предлог, пустые отговорки. Копы не защищают людей: с какой стати? Они защищают деньги. Защищают себя. Защищают власть, презирающую таких, как Энгус.
Они действительно попытаются остановить и убить его, но не потому, что он пролил кровь, а потому, что посягнул на прибыли Компании.
Сейчас Энгус не слишком хорошо понимал, почему он так надолго оставил ее в покое, позволив попытаться обрести мужество. И не понимал себя: то ли он возбужден, то ли разъярен. Однако пульт имплантата лежал у него в кармане, и ему ничто не грозило. А раз так, то пусть храбрится, коли у нее есть охота.
Чем смелее она будет, тем большим удовольствием будет сломать ее.
Подумав об этом, он снова ощутил сексуальное возбуждение.
Вместо того, чтобы спорить с ней, он вынул руку из кармана и расстегнул застежку комбинезона, показав возбужденный член.
– Ни черта у них не выйдет, – проскрипел Энгус, обнажая желтые зубы. – Я уже говорил тебе, я и вправду подонок. Самый гнусный подонок, какой мог встретиться на твоем пути. Но все, что я делаю, я делаю с толком. Долбанных копов я дурю всю жизнь, и буду дурить после того, как ты уже сдохнешь. Но до той поры я с тобой позабавлюсь. Теперь ты в моей команде. Тебе придется научиться выполнять приказы. А еще мне охота получить кое-что по старым счетам. У меня их накопилась уйма, и получу я по ним с тебя. Обещаю тебе веселенькую жизнь: ты будешь мечтать о смерти, но я не позволю тебе даже пикнуть.
Она взглянула на его промежность и едва не взвыла, однако изо всех сил попыталась совладать со своим ужасом. Возможно обращение к прошлому и не добавило ей отваги, однако Мори обладала собственной внутренней силой, прежде никогда не подвергавшейся испытанию.
– Если тебя и вправду не остановит никто другой, – произнесла она дрожащим голосом, – это придется сделать мне. Я найду такую возможность. Противиться действию имплантата мне не под силу, но пока ты держишь меня под полным контролем, я не могу действовать как член экипажа. Рано или поздно тебе придется предоставить мне какую-то степень самостоятельности. И я найду способ этим воспользоваться.
Брошенный ею вызов несколько беспокоил – и еще больше возбуждал. Энгусу снова захотелось избить ее, но он счел это удовольствие мелким. Раздавить ее дух, вот что доставит настоящую радость. А по существу она права: функции члена экипажа слишком сложны, чтобы их можно было выполнять под полным контролем имплантата. Если ему придется все время приказывать – сделай то, сделай се, – от нее не будет никакой пользы. А предоставлять ей свободу пока опасно. Значит, он не сможет покинуть свое убежище, пока не убедится, что ее дух сломлен.
И, вместе с тем, именно дух делал ее такой желанной.
Однако он не стал колебаться, ибо и так уже сделал слишком много шагов в направлении, которого не понимал. Достав пульт, Энгус щелкнул кнопкой и погрузил Мори в беспомощное состояние, близкое к гипнотическому.
Ему пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы увлажнить горло. Только после этого он нажал другую кнопку и приказал:
– Сядь!
Обмякшая, с отсутствующим взглядом, она села на краю койки.
Энгус достал из ящика скальпель и протянул ей:
– Возьми!
Ее пальцы сомкнулись на скальпеле. Только потемневшие глаза позволяли понять, что она осознает происходящее.
Чтобы успокоиться, ему пришлось сжать кулаки – он снова был близок к оргазму.
– Приставь острие к своему соску.
Он мог бы и не следить за исполнением: контроль заставлял ее повиноваться. Серебристое лезвие приблизилось к темному, напряженному соску.
– Ты меня слышишь, – пробормотал он. – Знаю, что слышишь, так что слушай внимательнее. Я могу заставить тебя порезаться. Захочу, так заставлю отхватить половину сиськи. Помни об этом, когда тебе захочется свернуть мне шею. Я собираюсь сломить тебя. Сломить так, что ты полюбишь это, будешь нуждаться в этом. А я буду ломать тебя до тех пор, пока ты не почувствуешь, что живешь лишь ради того, чтобы ублажать меня…
Ее глаза по-прежнему казались невидящими, но они полнились немыслимой, невыразимой мукой.
Она выглядела такой раздавленной, что он едва не отключил имплантат. Было бы истинным торжеством заставить ее сделать все, что он хотел, – положить скальпель, встать перед ним на колени и открыть рот, чтобы он мог вогнать член в ее глотку, – не с помощью имплантата, но силой одного лишь страха. Его палец уже лег на кнопку.
Но в последний момент инстинкт взял верх. Он не мог рисковать, пренебрегая ее угрозами. Она могла оказаться сильнее, чем выглядела. Если она… Эта мысль заставила его сохранить контроль.
Двигаясь как робот – реагируя только на приказы с пульта – она положила скальпель на место. Энгус приказал ей улыбнуться. Мори повиновалась, но то было лишь движение губ, лишенное всякого выражения. Потом она покорно опустилась перед ним на колени.
Его возбуждение уже не было таким сильным, как несколько минут назад: где-то в глубине своей черной душонки он испытывал разочарование. Его трусость лишила его чего-то желанного. Но разочарование повергло его в ярость, а ярость требовала выхода. Он заставил ее открыть рот и вогнал себя в нее со злобным неистовством. Потом возбуждение схлынуло, уступив место чувству опустошенности. Не глядя на Мори, он нажал кнопку, погружавшую в сон, и, оставив ее обнаженной на полу медицинского отсека, поплелся к своей койке.
Он думал, что устал, но на самом деле ощущал не усталость, а нечто вроде утраты. Поворочавшись несколько минут, Энгус встал и, бормоча ругательства, направился на мостик, к командной панели, где включил камеры и экраны, чтобы оценить ущерб, нанесенный его кораблю.
В борту «Красотки» имелась вмятина размером с пилотскую кабину. Стальной каркас деформировался, нос выглядел так, словно по нему ударили тараном.
Возможность починить корабль имелась. Он знал, где ему могут наложить заплаты, заварить швы, исправить все повреждения. Но знал также, что прежней «Красотка» уже не будет.
Когда Энгус Термопайл разглядывал нанесенные «Красотке» раны, из его глаз капали слезы.

7

Больше Энгус Термопайл не бил Мори Хайленд. Она принадлежала ему, а к своей собственности он относился по-хозяйски.
Побуждаемый злобой и раздражением, проистекавшими из смутного ощущения того, что он уже не распоряжается своей жизнью, Энгус использовал Мори как женщину так рьяно, что прошло несколько дней, прежде чем он начал учить ее управлению «Красоткой». Прежде он редко связывался с женщинами и, по правде сказать, всегда полагал, что в жизни можно прекрасно обойтись и без них. Но теперь его переполняло вожделение. И чем чаще он удовлетворял свою похоть, наслаждаясь ее красотой и бессилием, тем больше его тянуло к ней, и тем большую подспудную власть обретала она над его желаниями…
Между тем, торчать так долго на одном месте было чистейшим безумием. Энгусу давно следовало вылететь к известной ему нелегальной верфи, находившейся в пределах запретного пространства, куда копы никогда не совались. Он должен был лететь, но вместо того измышлял все новые способы насладиться покорностью своей пленницы. Очертания ее бедер и упругой груди постоянно будоражили его воображение, не давая уснуть. Несколько дней он и думать не мог ни о чем другом.
Как-то, когда он в очередной раз освободил Мори от контроля, чтобы насладиться ее беспомощностью и страхом, она спросила:
– Зачем ты все это делаешь? За что так меня ненавидишь?
Они находились в медицинском отсеке, потому как тамошняя койка лучше всего годилась для утоления его страсти. Мори сидела на полу, подтянув ноги к груди и уронив лицо на колени. Ему доводилось видеть опустившихся наркоманов, нищих, обитавших в канализационной системе Станции, даже передатчиков нулевой волны, но и те выказывали больше жизненной энергии. Как он и предсказывал, она начинала ломаться. Казалось, ей уже никогда не набраться смелости, чтобы угрожать ему.
И все же она к чему-то тянулась, что-то искала…
Она походила на «Красотку»: обе они могли преподносить сюрпризы.
– А какая тебе разница? – буркнул Энгус, просто чтобы что-то сказать. – Как вышло, что гравитационную болезнь подцепила ты, а не я? Кто это знает? И кому есть до этого дело? Я тебя заполучил: так вышло, вот и весь сказ.
Она слегка подняла голову: над коленными чашечками поднялись черные от муки глаза.
– Неужели ты не можешь придумать ничего лучше? – спросила она прерывающимся, дрожащим как у безумной голосом.
Энгус небрежно пожевал губу, ощущая чуть ли не приступ великодушия. Спятила она или нет, но чувство собственника тешило его душу.
– Ладно, – неожиданно сказал он. – Пожалуй, я расскажу кое-что о себе. Одну маленькую историю, чтобы тебе легче было меня понять… – Энгус усмехнулся. – Когда-то у меня был сосед по комнате… – Мори подняла ничего не выражающий взгляд, и он пояснил: – На Земле, в исправительной школе для малолетних преступников. Я тогда был сопливым мальчишкой и еще не на учился воровать не попадаясь. Паскудные копы сцапали меня за кражу из продуктовой лавки: захотелось мальчонке угоститься. Я залез туда, потому что был голоден, но им, ясное дело, было на это плевать. Им хотелось одного – «исправить» меня. Сделать «полноценным членом общества». Сломить. Вот они и упекли меня в эту школу. Я ее ненавидел. И еще тогда, мальчишкой, дал себе обещание: никто и никогда не посадит меня под замок снова…
Тут Энгус осекся, потому что не хотел допускать даже мысли о возможности своего ареста. Одна эта мысль могла свести на нет благодушное настроение и ввергнуть его в ярость. Ему не раз случалось совершать отчаянные поступки, которые со стороны могли показаться свидетельством безрассудной смелости. Но в действительности смелость не имела к этому ни малейшего отношения. Он просто делал все возможное, чтобы не попасть в тюрьму.
– Так вот, там у меня был сосед по комнате, – вернулся к своему рассказу Энгус. – Только один: мне говорили, будто это большое везение. Куда чаще в одну каморку запихивали троих-четверых. Меня поместили с этим придурком, потому что решили, будто он сможет хорошо на меня влиять. Там всем распоряжались одни копы … – Воспоминание об их власти над ним вызвало у него желание сплюнуть. – Копы, вроде тебя. Несли всякую чушь насчет перевоспитания, хотя все их перевоспитание сводилось к грубой силе. Ничего другого у них и на уме не было, вроде как у тебя. Они хотели убить меня – или сломать, что одно и то же. Я был для них уличной крысой, пойманной на краже. Я был беззащитен. Они думали, будто могут делать со мной что угодно. Мой сосед должен был служить для меня хорошим примером, потому как являлся живым свидетельством успеха их воспитательной методы. Этот малый попался на краже купюр из бумажника собственного напаши и, отмотав в исправительной школе пять лет, твердо встал на путь добродетели. Они хотели, чтобы он помог мне исправиться. Звали его Скарл. Он был первостатейной мразью: из тех козлов, что будут тебе жрать дерьмо и улыбаться. Белозубой улыбочкой. Ему хотелось помочь мне исправиться, это точно. Хотелось прогнуться перед ними, показать себя с такой стороны, чтобы они лучше к нему относились. И уж как он старался, как сопли с сахаром мешал, чтобы я поверил в его дружеское расположение. Всячески выказывал свою дерьмовую заботу. Познакомил меня с внутренней жизнью школы. Не позволял старшим ребятам меня дубасить. Учил тому, как получать поблажки, как разжиться на кухне добавкой, как попасть в список на поощрение. После проведенного рядом с ним дня меня тянуло блевать. Но я проучил этого придурка. Каждому воспитаннику разрешалось иметь личный шкафчик, который запирался на ключ. У него тоже такой был, да только ключик свой он прятал дерьмово. Ну, я его и спер. Потом я наведался в комнатенки некоторых копов и прибрал там, что плохо лежало, – многоцветные ручки, наркоту и все такое… Кстати, у одного вашего нашлась чудненькая подборка порнографических картинок… – Энгус осклабился. – И некоторые мои нынешние идеи почерпнуты как раз оттуда.
Мори промолчала.
– … так вот, кое-что из своей добычи я взял да и засунул в шкафчик Скарла. А шкафчик запер. А ключ положил на место: он, болван, так и не заметил пропажи. А на следующее утро копы как с цепи сорвались. Устроили общий шмон. Врывались во все комнаты подряд. Заставляли нас раздеваться и стоять голыми, пока они обшаривали шкафчики. А когда старина Скарл увидел, что обнаружилось в его шкафчике, он хлопнулся в обморок. – Энгус расхохотался, однако смех получился натужным и фальшивым. Непонятно почему, но воспоминание о той ловкой проделке утратило аромат удовольствия. Откуда-то появился привкус горечи, словно кто-то его надул.
Силясь снова сделать воспоминание приятным, он продолжил:
– Но добили его те порнографические картинки. Их сочли слишком забавными для исправительной школы, и бедолагу куда-то спровадили. Наверное, перевели и колонию для старших. – Увы, почувствовать удовольствие Энгусу так и не удалось. – Ну, а меня поселили в комнате с целой компанией подонков, очень любивших от нечего делать меня трахать. Так я и жил, пока не выпал случай оттуда смыться.
Некоторое время Мори молчала, а потом угрюмо спросила:
– И какое отношение это имеет ко мне?
– Э?.. – Энгус уже успел забыть про ее вопрос.
– Ты подставил своего товарища, – проговорила она осипшим, измученным голосом. – Того самого, который тебя защищал. Скорее всего, ты навредил этим себе больше, чем ему. И какое отношение это имеет ко мне?
– Мне было приятно, – буркнул Энгус, досадуя на потерю хорошего настроения. – Вот какое отношение это имеет к тебе. Мне было приятно.
С этими словами он повернулся и уже двинулся к выходу из отсека, когда она мягко произнесла:
– Постой.
Он остановился.
– Считай, что это было сделано законно. Я имею в виду зонный имплантат. Я готова подтвердить это, сказать, что у тебя не было другого выхода. Что ты вынужден был поступить так, чтобы спасти нас обоих. Только прекрати это.
Энгус обернулся и посмотрел на нее, но теперь она отвела глаза.
– Как же так, – хмыкнул он. – Ты ведь коп. Как же все твои угрозы? Я-то думал, ты ищешь способ разделаться со мной.
– Мне страшно, – умоляюще пролепетала Мори. – Я хочу жить.
То, как она сомкнула колени и уткнулась в них лицом, наводило на мысль о действительно запредельном страхе.
– Я буду служить тебе как член экипажа. Засвидетельствую, что ты поступил законно. Они поверят мне, ведь я из полиции. Я ни словом не помяну о тех старателях… Я… – Голос ее дрогнул. – Я буду ублажать тебя в постели. Буду делать все, что захочешь. Только пощади меня. Перестань меня мучить.
На какой-то миг Энгусу показалось, что он готов прислушаться к ее словам, готов поддаться жалости. Неужто она уже сломалась? Но уже в следующий миг на него нахлынула злоба.
– Черта с два! – рявкнул он. – Пощады ты не дождешься. Никогда. Ты боишься, и это просто замечательно.
Прежде, чем она успела сказать еще что-то, он повернулся и ушел, предоставив ее себе. Пусть отдыхает. Пусть готовит себя для своего хозяина.

8

Однако Энгус чувствовал, что его вожделение необъяснимо ослабло. Воспоминания о том, как обходились с ним соседи по комнате в исправительной школе, заставило острее осознать опасность нынешнего положения. Даже если проделывать всякие фокусы с Мори и вправду приятно, удовольствие все равно не стоит риска. А торчать на месте, да еще и в поврежденном корабле, – риск немалый.
У него не было возможности оценить степень ущерба точно, в силу непредсказуемости фактора усталости металла: трудно сказать, продержится железяка долго или полетит через минуту. А вот Мори принадлежит ему и никуда не денется. Ничего с ней не сделается: он может воспользоваться ею, когда заблагорассудится А коли так, глупо оставаться на месте, рискуя нарваться на неприятности из-за плотских утех.
Пока она долго и старательно отмывалась – как с плотоядной усмешкой подумал Энгус, силилась соскрести с кожи следы его прикосновений, – он включил некоторые из систем «Красотки».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18