— Простите меня, госпожа, простите, но об этом не приходится и думать! Неужели вы полагаете, что я не доверился бы Марко! Благородней его нет никого на свете! Да будь я не таким ничтожным человеком, как сейчас, а бароном, или князем, или королем, и самым заклятым из его врагов, то и тогда я не побоялся бы уснуть, положив голову к нему на колени, и чувствовал бы себя безопаснее, чем в собственной постели. Послушайте, то, что я скажу, может показаться вам странным, но я так люблю этого человека и так ему предан, что пожелай он казнить меня, хоть это и вовсе невозможно, все равно я не почувствовал бы никакой горечи; я считал бы, что хорошо прожил свою жизнь, так хорошо, что и после последней исповеди не смог бы представить себе ничего лучше.
— Значит, ты поедешь!
— Да еще с какой охотой! Я же говорю, что сто лет мечтал поехать к нему.
— Одно меня беспокоит, — продолжала Эрмелинда. — Как бы те, кому, быть может, важно помешать тебе доехать до цели, не устроили по дороге ловушки.
— А чтобы этого не случилось, будем действовать быстро и без шума, — заключил Лупо, — и постараемся не попасть снова впросак. Да я и сам не буду хлопать ушами: раз уж лисица оставила хвост в капкане, поди поймай ее снова.
— Вот, возьми письмо, — сказала графиня. — Я тоже считаю, что чем быстрее мы будем действовать, тем лучше.
— Для нас, — добавил Лупо. — А сейчас я сбегаю вниз, поем, попрощаюсь с отцом и матерью и тут же поеду.
— Прощай, мой славный Лупо, — сказала графиня. — Да поможет тебе господь!
Но не успел еще Лупо выйти, как она позвала его назад:
— Если за то время, пока ты будешь в пути, Тремакольдо что-нибудь узнает, я сразу пошлю гонца, чтобы сообщить тебе обо всем Ты ведь знаешь, Тремакольдо обещал мне заняться этим делом, всюду смотреть и расспрашивать людей, чтобы напасть на их след?
— Да, да, я знаю, а теперь пора в путь, как и договорились. Одно только я хочу сказать вам до отъезда…
— Говори же, говори, не бойся.
— Я хотел просить вас, чтобы если со мной… если… А впрочем, не надо, вы и сами о них знаете… К тому же вы и так добры ко всем. Но довольно, я все сказал.
И, произнеся эти слова, Лупо вышел, чтобы приступить к задуманному делу.
Выезжая из ворот, Лупо встретился с Лодризио, который ехал верхом мимо в сопровождении двух оруженосцев. Лупо знал этого благородного сеньора и знал также, что в его отношениях с Отторино, несмотря на давнюю ссору, всегда сохранялись внешние приличия, которые, как известно, гораздо более живучи, чем дружба. А потому Лупо снял шляпу, поклонился родственнику своего хозяина и продолжал свой путь, не заметив неожиданного и непонятного удивления, которое мгновенно промелькнуло у того на лице при виде сына сокольничего. Лупо и не подозревал, что в эту минуту оба они — правда, по-разному — были озабочены одним и тем же делом, ради которого и отправлялись в путь, хотя и в разные стороны.
Предоставим Лупо ехать своей дорогой, а сами последуем за Лодризио, который, получив накануне письмо от Пелагруа, скакал в замок Розате, чтобы поговорить с ним об их общих делах.
Придя в себя от изумления, вызванного появлением пленника, который, по его предположениям, находился отнюдь не в Милане и, уж конечно, не должен был иметь возможности разъезжать по дорогам, Лодризио шепнул несколько слов на ухо одному из своих оруженосцев, и тот, кивнув головой, повернул назад.
Лодризио же пришпорил коня, снова и снова перебирая те мрачные мысли, которые все время осаждали его. Он думал о Марко, о Биче, об Отторино, о том, как быть тут и что сделать там. До самого Розате он молчал.
Уединившись наконец с Пелагруа, он спросил:
— Ну, так что? Прибыл новый гонец из Лукки?
— Да, прибыл и привез письмо от Марко, — ответил управитель, протягивая ему пакет.
Лодризио вскрыл его, сел на стул и долго читал, не говоря ни слова. Пелагруа стоял перед ним, держа шляпу в руках. Прочитав письмо, Лодризио покачал головой, пожал плечами и сказал:
— Все то же самое: с немцами плохо, а с жителями Лукки еще хуже. Одни — бездонные глотки, которые не наполнила бы даже река По в разлив; другие — проклятые скряги, которые не дали бы и гроша, чтобы выкупить свою шкуру у турок или у самого дьявола. Одни вопят и требуют, другие визжат и отказываются платить, а он между ними раздает кому пинок, а кому пряник. Сегодня он отправляет на плаху солдата, завтра — на виселицу горожанина: туда — сюда, как на качелях, а кончится тем, что и солдаты и горожане вместе поднимут на рога его самого. В общем, говорит он, ему все так надоело и опротивело, что он готов поступить так, как ему сначала очень не хотелось, — продать город Флорентийской сеньории, а самому умыть руки.
— Если это случится, — сказал Пелагруа, — то он снова заинтересуется здешними делами.
— Наверняка, а та нить, за которую мы уговорились дергать, чтоб держать его на привязи, послужит — теперь-то я это вижу — нам на пользу.
— На пользу? — сказал управитель, грызя ноготь на мизинце. — Дай бог, чтоб это послужило нам на пользу! Я боюсь, очень боюсь, что эта недотрога испортит нам всю игру.
— Почему ты всего опасаешься?
— А потому, что Марко, которому я только чуть-чуть намекнул насчет нее, чтобы как-нибудь его подготовить к возможным переменам, ответил… знаете, что?
— Что он на это не пойдет?
— Проклятье! Если бы только так! А то ведь он чуть голову не оторвал бедняге посланцу, а мне написал, чтобы я оставил в покое и ее и Отторино и вообще ни во что не вмешивался. Дела, что ли, излечили его от любви?
— Тем лучше! Если прежние бредни вылетели у него из головы, то он скорее займется серьезными делами и вспомнит о своих интересах. В конце-то концов, ведь это и наши интересы.
— Понятно, понятно, но мне-то тем временем что делать с этой трещоткой?
— То же, что и раньше: добром или силой заставить ее примириться с Марко. Думаешь, когда он вернется сюда и найдет ее очаровательной и покладистой, он не растает, как прежде, даже если первая страсть уже позади?
— Да смягчит небо ее душу! Вы ведь не знаете, что у нее за характер! Представьте себе: прошло уже двадцать дней, как она здесь, а она все еще думает, что она в Кастеллето. И я никак не могу решиться…
— Хорошенькое начало! Черт тебя побери!
— А что делать?
— Если видишь, что добром не выходит, надо действовать покруче: ты что, не знаешь, что такое женщины?
— Но она от всего падает в обморок.
— Пусть выкидывает свои штучки, а ты не обращай внимания.
— Легко вам говорить! Побыли бы вы здесь в четвертый день ее пребывания в замке: у нее началась такая горячка, что я испугался за ее жизнь и каждый час казался мне последним. Умри она в самом деле — попали бы мы с вами в переделку! А тут еще надо возиться и с другой, которая живет вместе с ней.
— Служанка, хочешь ты сказать? Вот еще забота! Приставь ее к госпоже, чтобы той не страшно было спать в одиночку… Ну, и чем же все это дело кончилось?
— Выздоровела после того, как получила письмо от своего разлюбезного, которое я ей достал.
— От Отторино? — спросил Лодризио с недоверчивым и раздраженным видом.
— Да, от него, но только не сердитесь, потому что Отторино — это был я.
— Ты сам написал письмо?
— Сам написал и сам подделал почерк.
— И что же ты написал?
— Прежде всего, надо было как-то объяснить ей причину его задержки, не так ли? Я наврал тут с три короба: что Марко принял меня с большой любовью, что он хочет послать меня в Тоскану, что он не оставляет мне свободного времени ни днем ни ночью, что я все еще не решаюсь сказать Висконти о своей свадьбе, так как вижу, насколько он был бы недоволен, но что скоро, как только я окажу ему одну великую услугу, мне, надеюсь, удастся его образумить. Словом, написал ей сотни всяких небылиц, приправил их обычными слащавостями и вздохами влюбленных, начинил письмо клятвами и словечками, вроде: «Душа моя! Сладкая моя надежда! Любовь моя!» — и всяческими преувеличениями, без которых не обходятся эти сердцееды, когда они хотят вскружить голову бедняжке, попавшей в любовные сети.
Лодризио расхохотался, а затем спросил:
— Ну, и что она? Клюнула и ничего не заподозрила?
— Уж в этом вы можете на меня положиться, — сказал управляющий. — Да попадись письмо в руки Отторино, он и сам, голову даю на отсечение, принял бы его за свое собственное.
— Ну, а что было потом?
— Потом она ответила, Отторино прислал новое письмо, она написала второе, Отторино — третье, и пошло, и пошло… Дело не прекращается, потому что она влюблена в него без памяти… И видели бы вы, какие нежные, трогательные вещи она мне пишет! С каким трепетом вскрывает мои письма, как жадно их читает, орошая их подчас слезами! А затем, с любовью сложив их своими белыми ручками, прячет на груди, опять вынимает, перечитывает и целует. Я каждый день наслаждаюсь этим зрелищем через дырочку в стене, и, клянусь вам, мне оно начинает просто нравиться.
— Ах ты старая шельма! Ах ты старый греховодник! — воскликнул Лодризио, шутливо хлопая его по щеке. — Итак, вместо того чтобы приступить к делу, ты все время развлекался милыми шуточками, и вот что получилось — двадцать дней потеряно напрасно.
— Нет, не совсем напрасно. Видите ли, кое-что я уже начал ей внушать, но пока что это все мелочь. К ней нужен такой тонкий, такой осторожный подход, а то ведь она шарахается от каждого пустяка. Она так нежна и деликатна, что довела нас всех до изнеможения, до лихорадки.
— Короче, что же ты ей такого страшного написал?
— Я слегка приревновал ее, ссылаясь на то, что Марко постоянно говорит о ней и при всех ее хвалит.
— А она что?
— Возражает, клянется, что она моя, только моя и навсегда моя. Подумать только! Но вообще намек на чью-то похвалу — это такое семечко, которое, раз попав в сердце к женщине, рано или поздно пустит корни и принесет плоды. Тут уж ничего не поделаешь. Девицы и замужние, деревенские и городские — все они скроены на один лад: с ними только начни, а остальное доделает дьявол.
— Я не могу сказать, что ты плохо взялся за дело, только все это слишком затягивается. Черт возьми! Действуя таким образом, мы и через год не сдвинемся с места. Мы теряем время, сынок, а Марко может нагрянуть к нам через два месяца, а может быть, и раньше. Ну, а сейчас как обстоят дела с этой недотрогой?
— Сейчас она ждет, что через два дня я привезу ей новое письмо: я вынужден был пообещать ей это, потому что она начала очень беспокоиться, когда прошел срок, назначенный для приезда ее матерью. Когда я ей пообещал письмо, она было совсем успокоилась, но со вчерашнего дня, не знаю почему, стала еще хуже, чем раньше: ни с кем не говорит ни слова, все время плачет, к еде не прикасается. В общем, она держится, только пока ей преподносят сегодня одну ложь, завтра — другую, уговаривают, улещивают, отвлекают и запутывают, не давая ей ничего заподозрить, а уж если мне не удастся ее успокоить, я просто не знают, что с ней тогда будет.
— Сейчас важно действовать быстро и решительно, — сказал Лодризио. — Дело в том, что есть новость, которой ты еще не знаешь. Лупо сбежал.
— Сбежал? — испуганно воскликнул Пелагруа и застыл в неподвижности, высоко подняв брови.
— Сбежал. По пути сюда я видел его собственными глазами, но я поручил его надежному человеку, так что прежде чем зайдет солнце… Ну ладно, сейчас я напишу в Лукку, а потом мы поговорим и тогда решим, что нужно будет сделать, — заключил Лодризио.
Он написал письмо, они обо всем договорились, а когда настал вечер, управляющий замка Розате провел его по тайным переходам и коридорам в темную каморку, из которой через замаскированное отверстие можно было окинуть взглядом всю комнату, где Биче обычно уединялась со своей служанкой.
В эту минуту печальная жена Отторино сидела в роскошном кресле, подперев белой рукой устало склоненную голову.
Длинные светлые волосы, разделенные пробором, обрамляли ее лицо, и их золото еще сильнее подчеркивало его холодную, ровную, матовую белизну, не оживляемую даже легким румянцем. Выделялись на нем только бледно-розовые губы.
Но самым замечательным в ее лице были глаза — огромные голубые глаза, в которых за томностью и ангельской кротостью чувствовался огонь пламенной души, глаза, в которых выражение девичьей гордости сочеталось с неизъяснимой и бессознательной нежностью. Обычно ясные, мягкие и живые, а теперь усталые и ввалившиеся, они говорили о крайнем упадке сил, о страдании и тревоге.
Лауретта, сидевшая за столиком, который стоял между ней и ее госпожой, продолжала вышивать узор, только что оставленный Биче.
Некоторое время обе сидели в молчании. Затем служанка встала и пошла к балкону, чтобы закрыть дверь. И вдруг снаружи послышались звуки лютни. Лауретта застыла, положив руку на ручку двери. Биче поднесла палец к губам и прислушалась. Этот грустный напев был ей знаком. Воспрянув духом, она встала, легкими шагами подошла к окну и выглянула наружу, чтобы лучше слышать. Потом сказала Лауретте:
— Это — вступление к «Ласточке-касатке», сейчас начнется песня.
И в самом деле, тут же раздался голос, несколько приглушенный расстоянием, который в лад с жалобной мелодией струн печально запел:
Чуть погасит звезды зорька,
Ты окно мое находишь
И словами песни горькой
Разговор со мной заводишь.
В чем тоски твоей разгадка,
Легкокрылая касатка?
Может быть, твоя кручина
Вызвана утратой друга?
Может, мой удел — причина
Грустных нот твоих, пичуга?
Да, не скрою, мне несладко,
Легкокрылая касатка.
Но охотно злую долю
Я б на твой сменяла жребий
Можно друга кликать вволю
И, расправив крылья в небе,
Предаваться грезе сладкой,
Легкокрылая касатка.
Но, увы, под крышей этой,
За решетками темницы,
Где ни воздуха, ни света,
До могилы мне томиться
Потому-то мне несладко,
Легкокрылая касатка.
Холода не за горами,
Скоро ты меня оставишь
И над новыми морями
Крылья вольные расправишь.
До чего же лето кратко,
Легкокрылая касатка!
Но в разлуке неизбежной
Будет мне в моей темнице
Завыванье бури снежной
Щебетом знакомым мниться,
Будто над моей несладкой
Долей плачешь ты, касатка.
Ты в живых, вернувшись с юга,
Не найдешь меня весною.
Спой мне, добрая пичуга.
Пролетая надо мною.
Спой, чтобы спалось мне сладко,
Легкокрылая касатка.

Глава XXVII
— Это Тремакольдо, — радостно сказала Биче, как только песня кончилась. — Я узнала его голос. О, кто знает, быть может, он хотел привлечь мое внимание… Если бы я могла его увидеть! Если бы я могла взглянуть в его честные глаза! И забыть все свои сомнения!..
— Но в чем вы сомневаетесь? Ради бога, скажите, чем вы так взволнованы? Ведь через два дня ваш муж будет здесь: он вам это обещал, и значит…
— Тише, — перебила ее Биче, приложив палец к губам.
Они постояли еще немного молча, надеясь, что песня повторится, но снаружи не доносилось ничего, кроме зловещего воя псов, которые, казалось, откликались из самых далеких деревушек, разбросанных по мрачной равнине.
Окончательно потеряв всякую надежду, Биче опять вернулась к столику и, как бы продолжая прерванный разговор, сказала задергивавшей занавески служанке:
— В чем я сомневаюсь? Ты спрашиваешь, чем я взволнована?
Эти слова были сказаны с такой тревогой, словно в ее сердце жила страшная тайна, готовая вот-вот вырваться наружу, Однако, взглянув в глаза своей подруги по несчастью, которая как раз в эту минуту села с ней рядом, Биче только глубоко вздохнула и умолкла.
— Как? — взволнованно воскликнула Лауретта. — Вы что-нибудь знаете? Это какая-то тайна? Скажите мне, скажите!
— Нет, нет, успокойся.
— Чтобы я успокоилась? Да разве я могу?.. Еще со вчерашнего дня я заметила, что у вас какая-то печаль на сердце, что вы что-то от меня скрываете. Ну, скажите же, скажите…
— Оставь меня, — повторила ее госпожа.
Но служанка, нежно притянув к себе ее руку и не выпуская ее, с жаром принялась умолять:
— Дорогая Биче, моя милая госпожа! Разве вы не обещали мне делиться со мной всеми вашими радостями и горестями?
— О, моя добрая Лауретта! — всхлипнула Биче, с трудом удерживая слезы. — Мысль о тебе лишь увеличивает мое горе: ведь из-за меня ты оторвана от любящих родителей, от родного дома и, может быть, обречена на…. Но всевышний милосерден, он спасет тебя, поверь мне, ибо я молю его об этом в муках души моей.
— Ах! — воскликнула служанка, все более пугаясь. — Ваши слова предвещают несчастье, не оставляйте меня в неведении: говорите, во имя бога, избавьте меня от мучений.
Биче открыла стоявшую на столе шкатулку и спросила:
— Ты знаешь, что за бумаги лежат здесь?
— Да, это письма, которые вам ежедневно пишет ваш муж.
— Я тоже так думала, и эта вера была последней паутинкой, на которой висела моя жизнь. Но теперь она оборвалась: эти письма — не от Отторино.
— Господь да смилуется над нами! — воскликнула Лауретта, смертельно побледнев. — Но от кого же они? И как вы узнали ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36