Однако через минуту она вспомнила о письме Марко, нашла его за поясом и, вынув оттуда, показала отцу и сказала:
— Вот оно, вот оно!
— Что это?
— Помилование для Лупо. Письмо аббату, от Марко.
— Но… ничего не понимаю… Если он исполнил твою просьбу.. Уж не наделала ли ты глупостей? Ты не упоминала ему имя… Отторино?
— Но он сам меня о нем расспрашивал.
— И что же ты ему ответила? Как ты с ним себя вела?.. Да говори, наконец, скажи что-нибудь!
— Ах, оставьте меня в покое, оставьте меня в покое… Я все расскажу матери..
— Вот к чему ведут ваши хитрости. Но довольно! Запомни, что я тебе скажу: ты не должна больше с ним видеться. Поняла? Никогда не должна с ним видеться.
Биче задыхалась, оглушенная и измученная, она плохо понимала смысл его слов
Всю дорогу граф бушевал и возмущался. Он то умолкал, то вновь начинал кричать. Около двери их дома он сказал дочери:
— Дай это письмо
Биче повиновалась, и они вошли в дом
Там их уже ждали родственники Лупо, Эрмелинда, Отторино и все домочадцы. Едва граф с дочерью появились в прихожей, как все устремились им навстречу со светильниками в руках, но при первом же взгляде на их лица у всех мелькнула одна и та же мысль: бедный Лупо обречен. Вопли и рыдания вновь огласили весь дом.
Оставив дочь, тут же бросившуюся в объятия матери, граф сделал знак Отторино следовать за собой, прошел с ним в один из залов нижнего этажа и вручил ему послание Марко.
— Вот, — сказал он, — помилование для вашего оруженосца, идите и пусть вам обоим сопутствует удача, но помните, что ни вас, ни вашего слугу я не хочу больше видеть у себя в доме.
Сказав это, он круто повернулся на каблуках, быстро вышел и заперся в своих покоях
Отторино взглянул на письмо, узнал печать Марко, и радость от неожиданного спасения его верного слуги сначала смягчила ту горечь, которую он испытал, услышав странное и жестокое требование графа.
Размахивая письмом, Отторино побежал в зал, где тем временем собрались все остальные, и закричал:
— Помилование! Помилование! Вот письмо от Марко!
Все бросились к нему, чтобы посмотреть и самим потрогать этот благословенный листок бумаги, послышались радостные возгласы, плач, все стали обнимать друг друга, отец Лупо попросил дать ему письмо в руки. Оросив его слезами, он стал показывать его жене, Лауретте и младшему сыну.
— А теперь скорее на коней! — вскричал Отторино,
Тут же были оседланы два скакуна, один для него, другой для сокольничего, который захотел поехать с ним, и оба галопом поскакали по направлению к Кьяравалле.
— Дай-ка мне письмо, — сказал Отторино сокольничему, — я его хорошенько спрячу.
— Ах, оставьте его у меня! — умоляюще воскликнул тот. — Я держу его на груди, и, если бы перестал чувствовать его телом, если бы перестал придерживать его рукой, мне показалось бы, что у меня больше нет сердца.
Всю дорогу они, конечно, говорили только о Лупо.
А Лупо тем временем шагал из угла в угол по маленькой камере в нижнем этаже башни аббатства Кьяравалле. В его темнице не было ничего, кроме грубо сколоченного орехового стола с горящим светильником, висящего на стене деревянного распятия и скамеечки для молитвы перед ним. Четыре солдата несли стражу у двери, пятый находился в камере вместе с заключенным — это был Винчигуэрра, один из солдат, сопровождавших Беллебуоно, когда он отправился в свою последнюю экспедицию в Лимонту, о которой мы рассказывали выше. Заключенный ходил по камере ровным шагом, лицо его было спокойно. В эту минуту он как раз разговаривал с Винчигуэррой о том, что привело его в темницу.
— Подумать только, — говорил Винчигуэрра, — как нас провел этот мужичишка.
— Ого, — воскликнул Лупо, — не слишком ли много ты себе позволяешь?
— А в чем дело?
— А в том, что если ты хочешь остаться моим другом, то не оскорбляй добрых людей.
— Все вы такие! Друг за друга в огонь и в воду полезете: ты же горец, ясное дело.
— Конечно, и я горжусь этим: горный ястреб всегда лучше болотной утки.
— Да, да, ты из Лимонты, а я из Кьяравалле; но в конце концов все мы слуги монастыря, так зачем же нос задирать?
— Слуги монастыря — только за наши грехи, но я никогда не служил монахам.
— Неужели ты думаешь, — отвечал Винчигуэрра, — что мне самому охота проливать кровь за те гроши, которые я здесь получаю? А помнишь, как мы вместе сражались под знаменами Марко Висконти?
— Да здравствует Марко! — воскликнул Лупо, гордо поднимая голову при звуке имени, которое заставляло трепетать сердца всех ломбардских солдат. — Вот это человек! Всегда он впереди всех, первым показывает чудеса храбрости и всегда приветлив, всегда друг солдатам. Когда всем доставалось, когда всем приходилось туго, он всегда был вместе со всеми, не то что твои… наели себе брюхо и покрикивают из трапезной: "Полезай в пекло! Давай шагай!… " А чего ради? Ради их прекрасных глаз? Чтобы они жирок себе наращивали? И какие подвиги они совершают? Вот как в Лимонте: ни с того ни с сего ночью, как предатели, напали на невинных бедняг. Да разве это солдатское дело?
— Пожалуй, ты прав.
— Да приди я вовремя и собери этих несчастных, еще неизвестно, чем кончилось бы дело. Пожалуй, вы попали бы в хорошую переделку… Ну да ладно, не хочется об этом вспоминать — у меня до сих пор сердце болит.
— Бедный Лупо! Мы всегда были друзьями, товарищами по оружию, а теперь, подумать только, что меня заставляют делать!..
— Делай свою работу.
— Да, но, поверь, сторожить тебя и знать, что потом тебя поведут на виселицу… Не по мне это.
— Да брось, залей все глотком вина, — сказал осужденный. Он налил два стакана из большой бутыли и протянул один из них собеседнику со словами: — За здоровье Марко!
— За это можно, — отвечал стражник, — Марко добрый друг монастыря и двоюродный брат аббата: я могу принять твое приглашение и выпить с тобой вместе. За здоровье Марко, и за твое тоже!
С этими словами оба залпом опорожнили свои стаканы.
— Ты сказал — и за мое здоровье? — продолжал Лупо, вытирая губы. — Ты хотел сказать — за упокой моей души, верно? На моем месте вряд ли стоит беспокоиться о здоровье бренного тела. Видишь, — сказал он, глядя в оконце, — небо побелело, уже рассвет, и скоро… Ведь все будет через час после восхода солнца?..
— Бедняга! Да, через час после восхода.
— Послушай, — продолжал Лупо, — на то мы и солдаты, чтобы убивать друг друга, если понадобится. Так в чем же дело? Умереть от топора, который раскроит тебе череп, как яблоко, или от копья, которое пронзит тебя насквозь, как лягушку… Ну… в общем, если умираешь, исполнив свой долг, — это все равно, а я умираю, исполнив свой долг… То есть, если уж говорить правду… все-таки тяжко погибнуть вот так в петле, со связанными руками и ногами, словно какой-то мошенник, на глазах всякого сброда, который сбегается посмотреть на тебя, как на подлого убийцу. Нет, лучше умереть на поле боя, верхом на добром коне, рубя налево и направо, под звуки трубы и с надеждой на победу в сердце.
— А что я тебе говорю? — откликнулся стражник. — Раз уж надо умирать, так умереть сегодня или завтра — не все ли равно?
— А вот скажи ты мне, что смерти можно избежать, — продолжал Лупо, — разве я не обрадовался бы? Еще как! Но раз уж надо испить эту чашу, то остается только набраться терпения, смириться и не противиться доле, ниспосланной богом.
Винчигуэрра вздохнул, снова наполнил оба стакана, опорожнил свой стакан и жестом пригласил Лупо последовать этому примеру.
— Нет, нет, — отвечал приговоренный, — в такую ночь лучше следовать заветам божьим и умереть добрым христианином, зная, на что ты идешь…
— Послушай, хочешь я позову отца Афанасия, которого ты только что отослал?
— Нет, нет. Все, что нужно, уже сделано.
На минуту в камере наступило молчание, и они услышали унылый звон колокола. Лупо, казалось, задумался, но тут же снова заговорил:
— Видно, времени осталось уже совсем мало. Послушай, Винчигуэрра, вот что я тебе скажу. В первый раз, как тебе придется поехать в Милан, разыщи дом графа дель Бальцо. Это около Брера дель Кверго. Там живет все мое семейство: отец, мать… — Произнеся эти дорогие слова, он почувствовал вдруг, как сердце его сжалось. Пройдясь взад и вперед по камере, он вновь обратился к Винчигуэрре. — Так сделаешь? — спросил он.
— Да не даст мне господь счастья в этой жизни и спасения на небесах, если я не исполню твоего желания! — отвечал стражник.
Сняв с шеи серебряную цепь, Лупо вручил ее своему собеседнику и продолжал:
— Скажи им: пусть они носят ее в память обо мне. А сестра пусть заглянет в шкафчик, который стоит в комнате, что рядом с клеткой для соколов, — там она найдет самшитовую шкатулку, а в ней — золотое кольцо. Это все, что осталось у меня от добычи, которую я взял в Тоскане. Я хранил это кольцо, чтобы подарить ей, когда она выйдет замуж, а теперь… пусть носит его в память обо мне.
— Послушай, — сказал Винчигуэрра, — я человек небогатый, но кое-что у меня, слава богу, есть. Вот взгляни-ка, — продолжал он, вынимая из сумки на поясе горсть крупных и мелких монет. — Что мне с ними делать? Ты избавил бы меня от полдюжины пирушек, если бы был так добр и взял бы их у меня. Я бы отвез их твоему отцу — может быть, они ему пришлись бы кстати. Во всяком случае, ему они больше пригодятся, чем мне.
— Нет, нет, спасибо.
— Послушай, окажи ты мне эту милость, успокой мою душу. Клянусь тебе, мне гораздо приятнее расстаться с этой мелочью из любви к тебе, чем, скажем, получить свою долю, которую там, в Лимонте, посулил нам твой… ну, тот самый человек. Я сам как-то думал, что уж больше не выживу, и знаю, какими дорогими становятся тогда все родные, а особенно отец и мать. Невольно на ум приходят все огорчения, которые когда-нибудь им причинил. И помню, до чего же было обидно, что у меня ничего не оказалось с собой такого, что можно было бы послать им на память о себе.
Лупо положил ему руку на плечо и сказал:
— Я знаю, что ты предлагаешь мне деньги от души и что между солдатами дары даются и принимаются с одним и тем же чувством. Но, слава богу, родители мои ни в чем не нуждаются… А если бы нужно было послать им денег, так у меня, глянь-ка, кое-что еще есть. — С этими словами он вывернул карман куртки и высыпал на стол добрую пригоршню монет. — У вас в отряде шестьдесят человек, верно? — спросил он затем.
— Было шестьдесят, да одиннадцать после нашего геройского похода осталось на полях Лимонты, так что, если я правильно считаю, нас теперь всего сорок девять.
При воспоминании о том, какой славой покрыли себя его дорогие земляки, Лупо поднял голову, и на лице его мелькнула гордая и довольная улыбка.
— Ну хорошо, — сказал он, — а те, кто остался в живых, не окажут мне честь выпить стакан вина за осужденного на смерть?
— Хоть два, — отвечал Винчигуэрра, — но сам я пить не стану: пусть моя доля пойдет за упокой твоей души.
— Только не давай ничего монахам святого Амвросия! — возразил Лупо. — Не связывайся ты с ними: ничего мне не надо от этих разжиревших еретиков. Да, кстати, я совсем забыл: у меня есть еще брат, с которым, по правде говоря, мы не очень-то дружили, но когда одной ногой стоишь в могиле, ни о ком забывать не следует, и ему тоже надо что-нибудь послать, хотя бы из уважения к матери, которая очень его любит. У меня есть серебряное распятие, но я хотел подарить его тебе, чтобы ты меня помнил, — вот я и не знаю, как мне быть.
— Для твоего брата? — воскликнул Винчигуэрра. — Ничего, сейчас мы все уладим: я возьму твое распятие и дам тебе взамен вот эту реликвию, а ты отправишь ее брату. Видишь, — сказал он, расшнуровывая камзол, — это осколок колонны святого Симеона-столпника. Я его собственными руками снял с одного странника, возвращавшегося из Святой Земли, когда мы его грабили в Романье.
— Идет! — сказал Лупо. — Давай меняться, но с уговором, что ты ее отвезешь ему от моего имени. — Сняв с груди серебряный крест, он вручил его Винчигуэрре, а потом обнял его и обменялся с ним прощальным поцелуем. — Теперь, когда все мои земные дела улажены, — продолжал лимонтец, — нужно думать только о душе.
Он направился к висевшему на стене распятию, опустился перед ним на колени и начал молиться.
Чтобы не мешать ему, Винчигуэрра отошел к двери, пересказал остальным четверым стражникам все, о чем он говорил с заключенным, показал деньги, которые надо было распределить между всеми, и закончил так:
— А я сам пообещал ему отдать свою долю на молебен за упокой его души.
— Возьми и мою долю! И мою! И мою! — сказали все остальные. Затем все погрузились в молчание, ожидая тот тягостный миг, когда они должны будут повести несчастного на казнь. Всем было не по себе, оттого что такому молодому, красивому и храброму солдату придется умереть столь недостойной смертью. И, даже разговаривая друг с другом, они старались говорить вполголоса — знак уважения, не слишком значительный сам по себе, но примечательный со стороны этих грубых людей, вся жизнь которых проходила среди смертей и убийств.
Двор монастырского дома и крытый ход, ведущий к темнице, где сидел Лупо, были переполнены любопытными, которые всегда и везде сходятся поглазеть на казнь, словно на какой-то праздник, на дикий языческий ритуал. Их толкает на это, видимо, какое-то тайное удовольствие, которое невольно испытывает каждый, кто созерцает жесточайшие и невыносимые муки и, приучая свою душу к ужасу и состраданию, мысленно представляя себя на месте жертвы, постигает таким образом таинство жизни и смерти.
Час, когда осужденного должны были вывести на казнь, уже настал, и собравшаяся во дворе толпа начала роптать. Винчигуэрра, у которого внутри все кипело от этого глупого и жестокого нетерпения, вымещал свою злобу на самых наглых, отгоняя их древком копья от входа в темницу.
Наконец во дворе послышался все нарастающий шум и раздались голоса:
— Едут! Едут!
Все пришло в движение, гул усилился, многие встали на цыпочки, стараясь увидеть ворота, выходившие на улицу. Винчигуэрра побежал в кордегардию, чтобы быть вместе с остальной стражей, и Лупо, услышав топот, поднялся с колен, перекрестился и спокойно спросил:
— Что, уже пора?
В этот миг дверь распахнулась, пропустив внутрь двух из четырех стражников, стоявших снаружи, и монаха с какой-то бумагой в руках. За его спиной Лупо заметил еще одного человека и, догадываясь, кто это может быть, с невольным трепетом опустил глаза. Но вдруг он почувствовал, что его кто-то обнимает. Неужели он ошибся?.. Нет, это руки отца, который, прижав его к груди, не может ни плакать, ни выговорить хоть слово.
— Напрасно вы приехали ко мне в эту последнюю минуту, — сказал Лупо, когда ему удалось овладеть собой и вновь обрести дар речи. — Я ни о чем уже не думал, кроме вечной жизни и владыки небесного; вы причинили зло и себе и мне.
Не будучи в состоянии издать ни звука, Амброджо старался жестами и кивками разубедить сына; наконец после долгих усилий он, рыдая, произнес:
— Нет, ты не умрешь.
— О, если я умру, — отвечал сын, — мне будет жаль только вас и других родных: с остальным я уже примирился.
В это время, пока сокольничий, все крепче обнимая сына, отрицательно качал головой, монах выступил вперед и сказал Лупо:
— Ваш отец говорит правду: аббат вас помиловал!
— Помилован! Помилован! — вскричали солдаты в кордегардии.
— Помилован! — подхватили солдаты, стоявшие у выхода.
Слова эти, передаваясь из уст в уста, прокатились по всему крытому ходу, разнеслись по двору и достигли монастырского дома, вокруг которого кишели толпы любопытных.
— Возблагодарим же аббата за его милость, — продолжал монах, обращаясь к осужденному.
— Мы с Отторино, — сказал сокольничий, — привезли аббату письмо от Марко Висконти, в котором он просил о твоем помиловании.
— Письмо от Марко? — сказал Лупо. — Да здравствует Марко! — воскликнул он, и жизнь показалась ему еще более драгоценной, потому что он получил ее в дар от своего полководца.
— Да здравствует Марко! — вскричали стражники.
— Да здравствует Марко! Да здравствует Марко! — эхом прокатилось вокруг.
Тем временем в толпе ходили самые нелепые слухи.
— Каково, а! — сам Марко Висконти прибыл в монастырь, чтобы освободить осужденного, который приходится ему родственником!
— Да нет, это письмо от Висконти привез какой-то рыцарь, родственник Марко.
— Дело не в нем. Просто среди монастырских солдат много земляков осужденного, и аббату пришлось уступить им.
— А я говорю, что Марко прислал письмо с приказом освободить пленника!
— Неправда!
— Да мне сказал об этом отец Бонавентура!
— Не может этого быть!
— Ты что, учить меня собрался?
Но эти и другие разговоры превратились во всеобщий крик ликования при виде заключенного, который вышел из темницы, держа за руку своего обезумевшего от счастья отца. Бурный восторг, охвативший в этот миг всех собравшихся, сделал бы честь и гораздо более гуманной и доброй толпе нашего более мягкого времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Вот оно, вот оно!
— Что это?
— Помилование для Лупо. Письмо аббату, от Марко.
— Но… ничего не понимаю… Если он исполнил твою просьбу.. Уж не наделала ли ты глупостей? Ты не упоминала ему имя… Отторино?
— Но он сам меня о нем расспрашивал.
— И что же ты ему ответила? Как ты с ним себя вела?.. Да говори, наконец, скажи что-нибудь!
— Ах, оставьте меня в покое, оставьте меня в покое… Я все расскажу матери..
— Вот к чему ведут ваши хитрости. Но довольно! Запомни, что я тебе скажу: ты не должна больше с ним видеться. Поняла? Никогда не должна с ним видеться.
Биче задыхалась, оглушенная и измученная, она плохо понимала смысл его слов
Всю дорогу граф бушевал и возмущался. Он то умолкал, то вновь начинал кричать. Около двери их дома он сказал дочери:
— Дай это письмо
Биче повиновалась, и они вошли в дом
Там их уже ждали родственники Лупо, Эрмелинда, Отторино и все домочадцы. Едва граф с дочерью появились в прихожей, как все устремились им навстречу со светильниками в руках, но при первом же взгляде на их лица у всех мелькнула одна и та же мысль: бедный Лупо обречен. Вопли и рыдания вновь огласили весь дом.
Оставив дочь, тут же бросившуюся в объятия матери, граф сделал знак Отторино следовать за собой, прошел с ним в один из залов нижнего этажа и вручил ему послание Марко.
— Вот, — сказал он, — помилование для вашего оруженосца, идите и пусть вам обоим сопутствует удача, но помните, что ни вас, ни вашего слугу я не хочу больше видеть у себя в доме.
Сказав это, он круто повернулся на каблуках, быстро вышел и заперся в своих покоях
Отторино взглянул на письмо, узнал печать Марко, и радость от неожиданного спасения его верного слуги сначала смягчила ту горечь, которую он испытал, услышав странное и жестокое требование графа.
Размахивая письмом, Отторино побежал в зал, где тем временем собрались все остальные, и закричал:
— Помилование! Помилование! Вот письмо от Марко!
Все бросились к нему, чтобы посмотреть и самим потрогать этот благословенный листок бумаги, послышались радостные возгласы, плач, все стали обнимать друг друга, отец Лупо попросил дать ему письмо в руки. Оросив его слезами, он стал показывать его жене, Лауретте и младшему сыну.
— А теперь скорее на коней! — вскричал Отторино,
Тут же были оседланы два скакуна, один для него, другой для сокольничего, который захотел поехать с ним, и оба галопом поскакали по направлению к Кьяравалле.
— Дай-ка мне письмо, — сказал Отторино сокольничему, — я его хорошенько спрячу.
— Ах, оставьте его у меня! — умоляюще воскликнул тот. — Я держу его на груди, и, если бы перестал чувствовать его телом, если бы перестал придерживать его рукой, мне показалось бы, что у меня больше нет сердца.
Всю дорогу они, конечно, говорили только о Лупо.
А Лупо тем временем шагал из угла в угол по маленькой камере в нижнем этаже башни аббатства Кьяравалле. В его темнице не было ничего, кроме грубо сколоченного орехового стола с горящим светильником, висящего на стене деревянного распятия и скамеечки для молитвы перед ним. Четыре солдата несли стражу у двери, пятый находился в камере вместе с заключенным — это был Винчигуэрра, один из солдат, сопровождавших Беллебуоно, когда он отправился в свою последнюю экспедицию в Лимонту, о которой мы рассказывали выше. Заключенный ходил по камере ровным шагом, лицо его было спокойно. В эту минуту он как раз разговаривал с Винчигуэррой о том, что привело его в темницу.
— Подумать только, — говорил Винчигуэрра, — как нас провел этот мужичишка.
— Ого, — воскликнул Лупо, — не слишком ли много ты себе позволяешь?
— А в чем дело?
— А в том, что если ты хочешь остаться моим другом, то не оскорбляй добрых людей.
— Все вы такие! Друг за друга в огонь и в воду полезете: ты же горец, ясное дело.
— Конечно, и я горжусь этим: горный ястреб всегда лучше болотной утки.
— Да, да, ты из Лимонты, а я из Кьяравалле; но в конце концов все мы слуги монастыря, так зачем же нос задирать?
— Слуги монастыря — только за наши грехи, но я никогда не служил монахам.
— Неужели ты думаешь, — отвечал Винчигуэрра, — что мне самому охота проливать кровь за те гроши, которые я здесь получаю? А помнишь, как мы вместе сражались под знаменами Марко Висконти?
— Да здравствует Марко! — воскликнул Лупо, гордо поднимая голову при звуке имени, которое заставляло трепетать сердца всех ломбардских солдат. — Вот это человек! Всегда он впереди всех, первым показывает чудеса храбрости и всегда приветлив, всегда друг солдатам. Когда всем доставалось, когда всем приходилось туго, он всегда был вместе со всеми, не то что твои… наели себе брюхо и покрикивают из трапезной: "Полезай в пекло! Давай шагай!… " А чего ради? Ради их прекрасных глаз? Чтобы они жирок себе наращивали? И какие подвиги они совершают? Вот как в Лимонте: ни с того ни с сего ночью, как предатели, напали на невинных бедняг. Да разве это солдатское дело?
— Пожалуй, ты прав.
— Да приди я вовремя и собери этих несчастных, еще неизвестно, чем кончилось бы дело. Пожалуй, вы попали бы в хорошую переделку… Ну да ладно, не хочется об этом вспоминать — у меня до сих пор сердце болит.
— Бедный Лупо! Мы всегда были друзьями, товарищами по оружию, а теперь, подумать только, что меня заставляют делать!..
— Делай свою работу.
— Да, но, поверь, сторожить тебя и знать, что потом тебя поведут на виселицу… Не по мне это.
— Да брось, залей все глотком вина, — сказал осужденный. Он налил два стакана из большой бутыли и протянул один из них собеседнику со словами: — За здоровье Марко!
— За это можно, — отвечал стражник, — Марко добрый друг монастыря и двоюродный брат аббата: я могу принять твое приглашение и выпить с тобой вместе. За здоровье Марко, и за твое тоже!
С этими словами оба залпом опорожнили свои стаканы.
— Ты сказал — и за мое здоровье? — продолжал Лупо, вытирая губы. — Ты хотел сказать — за упокой моей души, верно? На моем месте вряд ли стоит беспокоиться о здоровье бренного тела. Видишь, — сказал он, глядя в оконце, — небо побелело, уже рассвет, и скоро… Ведь все будет через час после восхода солнца?..
— Бедняга! Да, через час после восхода.
— Послушай, — продолжал Лупо, — на то мы и солдаты, чтобы убивать друг друга, если понадобится. Так в чем же дело? Умереть от топора, который раскроит тебе череп, как яблоко, или от копья, которое пронзит тебя насквозь, как лягушку… Ну… в общем, если умираешь, исполнив свой долг, — это все равно, а я умираю, исполнив свой долг… То есть, если уж говорить правду… все-таки тяжко погибнуть вот так в петле, со связанными руками и ногами, словно какой-то мошенник, на глазах всякого сброда, который сбегается посмотреть на тебя, как на подлого убийцу. Нет, лучше умереть на поле боя, верхом на добром коне, рубя налево и направо, под звуки трубы и с надеждой на победу в сердце.
— А что я тебе говорю? — откликнулся стражник. — Раз уж надо умирать, так умереть сегодня или завтра — не все ли равно?
— А вот скажи ты мне, что смерти можно избежать, — продолжал Лупо, — разве я не обрадовался бы? Еще как! Но раз уж надо испить эту чашу, то остается только набраться терпения, смириться и не противиться доле, ниспосланной богом.
Винчигуэрра вздохнул, снова наполнил оба стакана, опорожнил свой стакан и жестом пригласил Лупо последовать этому примеру.
— Нет, нет, — отвечал приговоренный, — в такую ночь лучше следовать заветам божьим и умереть добрым христианином, зная, на что ты идешь…
— Послушай, хочешь я позову отца Афанасия, которого ты только что отослал?
— Нет, нет. Все, что нужно, уже сделано.
На минуту в камере наступило молчание, и они услышали унылый звон колокола. Лупо, казалось, задумался, но тут же снова заговорил:
— Видно, времени осталось уже совсем мало. Послушай, Винчигуэрра, вот что я тебе скажу. В первый раз, как тебе придется поехать в Милан, разыщи дом графа дель Бальцо. Это около Брера дель Кверго. Там живет все мое семейство: отец, мать… — Произнеся эти дорогие слова, он почувствовал вдруг, как сердце его сжалось. Пройдясь взад и вперед по камере, он вновь обратился к Винчигуэрре. — Так сделаешь? — спросил он.
— Да не даст мне господь счастья в этой жизни и спасения на небесах, если я не исполню твоего желания! — отвечал стражник.
Сняв с шеи серебряную цепь, Лупо вручил ее своему собеседнику и продолжал:
— Скажи им: пусть они носят ее в память обо мне. А сестра пусть заглянет в шкафчик, который стоит в комнате, что рядом с клеткой для соколов, — там она найдет самшитовую шкатулку, а в ней — золотое кольцо. Это все, что осталось у меня от добычи, которую я взял в Тоскане. Я хранил это кольцо, чтобы подарить ей, когда она выйдет замуж, а теперь… пусть носит его в память обо мне.
— Послушай, — сказал Винчигуэрра, — я человек небогатый, но кое-что у меня, слава богу, есть. Вот взгляни-ка, — продолжал он, вынимая из сумки на поясе горсть крупных и мелких монет. — Что мне с ними делать? Ты избавил бы меня от полдюжины пирушек, если бы был так добр и взял бы их у меня. Я бы отвез их твоему отцу — может быть, они ему пришлись бы кстати. Во всяком случае, ему они больше пригодятся, чем мне.
— Нет, нет, спасибо.
— Послушай, окажи ты мне эту милость, успокой мою душу. Клянусь тебе, мне гораздо приятнее расстаться с этой мелочью из любви к тебе, чем, скажем, получить свою долю, которую там, в Лимонте, посулил нам твой… ну, тот самый человек. Я сам как-то думал, что уж больше не выживу, и знаю, какими дорогими становятся тогда все родные, а особенно отец и мать. Невольно на ум приходят все огорчения, которые когда-нибудь им причинил. И помню, до чего же было обидно, что у меня ничего не оказалось с собой такого, что можно было бы послать им на память о себе.
Лупо положил ему руку на плечо и сказал:
— Я знаю, что ты предлагаешь мне деньги от души и что между солдатами дары даются и принимаются с одним и тем же чувством. Но, слава богу, родители мои ни в чем не нуждаются… А если бы нужно было послать им денег, так у меня, глянь-ка, кое-что еще есть. — С этими словами он вывернул карман куртки и высыпал на стол добрую пригоршню монет. — У вас в отряде шестьдесят человек, верно? — спросил он затем.
— Было шестьдесят, да одиннадцать после нашего геройского похода осталось на полях Лимонты, так что, если я правильно считаю, нас теперь всего сорок девять.
При воспоминании о том, какой славой покрыли себя его дорогие земляки, Лупо поднял голову, и на лице его мелькнула гордая и довольная улыбка.
— Ну хорошо, — сказал он, — а те, кто остался в живых, не окажут мне честь выпить стакан вина за осужденного на смерть?
— Хоть два, — отвечал Винчигуэрра, — но сам я пить не стану: пусть моя доля пойдет за упокой твоей души.
— Только не давай ничего монахам святого Амвросия! — возразил Лупо. — Не связывайся ты с ними: ничего мне не надо от этих разжиревших еретиков. Да, кстати, я совсем забыл: у меня есть еще брат, с которым, по правде говоря, мы не очень-то дружили, но когда одной ногой стоишь в могиле, ни о ком забывать не следует, и ему тоже надо что-нибудь послать, хотя бы из уважения к матери, которая очень его любит. У меня есть серебряное распятие, но я хотел подарить его тебе, чтобы ты меня помнил, — вот я и не знаю, как мне быть.
— Для твоего брата? — воскликнул Винчигуэрра. — Ничего, сейчас мы все уладим: я возьму твое распятие и дам тебе взамен вот эту реликвию, а ты отправишь ее брату. Видишь, — сказал он, расшнуровывая камзол, — это осколок колонны святого Симеона-столпника. Я его собственными руками снял с одного странника, возвращавшегося из Святой Земли, когда мы его грабили в Романье.
— Идет! — сказал Лупо. — Давай меняться, но с уговором, что ты ее отвезешь ему от моего имени. — Сняв с груди серебряный крест, он вручил его Винчигуэрре, а потом обнял его и обменялся с ним прощальным поцелуем. — Теперь, когда все мои земные дела улажены, — продолжал лимонтец, — нужно думать только о душе.
Он направился к висевшему на стене распятию, опустился перед ним на колени и начал молиться.
Чтобы не мешать ему, Винчигуэрра отошел к двери, пересказал остальным четверым стражникам все, о чем он говорил с заключенным, показал деньги, которые надо было распределить между всеми, и закончил так:
— А я сам пообещал ему отдать свою долю на молебен за упокой его души.
— Возьми и мою долю! И мою! И мою! — сказали все остальные. Затем все погрузились в молчание, ожидая тот тягостный миг, когда они должны будут повести несчастного на казнь. Всем было не по себе, оттого что такому молодому, красивому и храброму солдату придется умереть столь недостойной смертью. И, даже разговаривая друг с другом, они старались говорить вполголоса — знак уважения, не слишком значительный сам по себе, но примечательный со стороны этих грубых людей, вся жизнь которых проходила среди смертей и убийств.
Двор монастырского дома и крытый ход, ведущий к темнице, где сидел Лупо, были переполнены любопытными, которые всегда и везде сходятся поглазеть на казнь, словно на какой-то праздник, на дикий языческий ритуал. Их толкает на это, видимо, какое-то тайное удовольствие, которое невольно испытывает каждый, кто созерцает жесточайшие и невыносимые муки и, приучая свою душу к ужасу и состраданию, мысленно представляя себя на месте жертвы, постигает таким образом таинство жизни и смерти.
Час, когда осужденного должны были вывести на казнь, уже настал, и собравшаяся во дворе толпа начала роптать. Винчигуэрра, у которого внутри все кипело от этого глупого и жестокого нетерпения, вымещал свою злобу на самых наглых, отгоняя их древком копья от входа в темницу.
Наконец во дворе послышался все нарастающий шум и раздались голоса:
— Едут! Едут!
Все пришло в движение, гул усилился, многие встали на цыпочки, стараясь увидеть ворота, выходившие на улицу. Винчигуэрра побежал в кордегардию, чтобы быть вместе с остальной стражей, и Лупо, услышав топот, поднялся с колен, перекрестился и спокойно спросил:
— Что, уже пора?
В этот миг дверь распахнулась, пропустив внутрь двух из четырех стражников, стоявших снаружи, и монаха с какой-то бумагой в руках. За его спиной Лупо заметил еще одного человека и, догадываясь, кто это может быть, с невольным трепетом опустил глаза. Но вдруг он почувствовал, что его кто-то обнимает. Неужели он ошибся?.. Нет, это руки отца, который, прижав его к груди, не может ни плакать, ни выговорить хоть слово.
— Напрасно вы приехали ко мне в эту последнюю минуту, — сказал Лупо, когда ему удалось овладеть собой и вновь обрести дар речи. — Я ни о чем уже не думал, кроме вечной жизни и владыки небесного; вы причинили зло и себе и мне.
Не будучи в состоянии издать ни звука, Амброджо старался жестами и кивками разубедить сына; наконец после долгих усилий он, рыдая, произнес:
— Нет, ты не умрешь.
— О, если я умру, — отвечал сын, — мне будет жаль только вас и других родных: с остальным я уже примирился.
В это время, пока сокольничий, все крепче обнимая сына, отрицательно качал головой, монах выступил вперед и сказал Лупо:
— Ваш отец говорит правду: аббат вас помиловал!
— Помилован! Помилован! — вскричали солдаты в кордегардии.
— Помилован! — подхватили солдаты, стоявшие у выхода.
Слова эти, передаваясь из уст в уста, прокатились по всему крытому ходу, разнеслись по двору и достигли монастырского дома, вокруг которого кишели толпы любопытных.
— Возблагодарим же аббата за его милость, — продолжал монах, обращаясь к осужденному.
— Мы с Отторино, — сказал сокольничий, — привезли аббату письмо от Марко Висконти, в котором он просил о твоем помиловании.
— Письмо от Марко? — сказал Лупо. — Да здравствует Марко! — воскликнул он, и жизнь показалась ему еще более драгоценной, потому что он получил ее в дар от своего полководца.
— Да здравствует Марко! — вскричали стражники.
— Да здравствует Марко! Да здравствует Марко! — эхом прокатилось вокруг.
Тем временем в толпе ходили самые нелепые слухи.
— Каково, а! — сам Марко Висконти прибыл в монастырь, чтобы освободить осужденного, который приходится ему родственником!
— Да нет, это письмо от Висконти привез какой-то рыцарь, родственник Марко.
— Дело не в нем. Просто среди монастырских солдат много земляков осужденного, и аббату пришлось уступить им.
— А я говорю, что Марко прислал письмо с приказом освободить пленника!
— Неправда!
— Да мне сказал об этом отец Бонавентура!
— Не может этого быть!
— Ты что, учить меня собрался?
Но эти и другие разговоры превратились во всеобщий крик ликования при виде заключенного, который вышел из темницы, держа за руку своего обезумевшего от счастья отца. Бурный восторг, охвативший в этот миг всех собравшихся, сделал бы честь и гораздо более гуманной и доброй толпе нашего более мягкого времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36