– заявил слоноподобный Весельчак. – В петлю его да в воду.
– Пьяно, пьяниссимо! – Кика показал ему нос. – Потише, дорогой! Синьора наказывала тебе, чтоб ты не портил дела пер суо темпераменте… Умерил бы свой пыл!
Слуги заспорили, а карлик повизгивал, предвкушая развлеченье. Вдруг из Чистилища прибежал буфетчик.
– Цыцурин идет, Цыцурин!
Спустился господин суровый, будто невыспавшийся навек. Одет он был модно – в кафтанец с завернутыми назад фалдочками, с бриллиантовой брошью. Цыцурин был банкомет, и вся роскошь вертограда зависела от его искусства возбуждать иллюзии игроков.
– По местам! – объявил он.
Все стали расходиться, потому что знали: если Цыцурин сложит рот в куриную гузку, шутить с ним нельзя. Весельчак мял в руках треуголку, докладывая ему о сообщении Нулишки.
– И что? – раздраженно спросил Цыцурин. – Полицейский чин к нам жалует на ужин? Так накормите его посытнее, платы не берите, а кланяйтесь пониже.
– Он шпион! – убежденно сказали слуги.
– Э, бросьте! Мне иное нынче спать не дает.
Он поманил пальцем, и слуги стеснились вокруг него.
– Помните, кто был у нас атаманом с первоначалу?
– Нетопырь! – вскричали все, переглядываясь.
– Да, да. Нетопырь.
– Разве он жив?
– Жив еще! И вспомнить страшно! – воскликнул Цыцурин. – Сколько я во время оно сребра-злата перевел, чтобы ноздрички бы его пощадили, вырвали самую малость!
Он даже всхлипнул от прилива чувств.
– Ну и что же Нетопырь? – спросили слуги.
– Был он на каторге в Рогервике, теперь же со всею той каторгой сюда переведен, на Васильевский остров. Кунсткамеру какую-то строят для царицы.
Сверху послышались голоса гостей, требовались услуги.
– По местам! – вновь скомандовал Цыцурин.
– Опять пойдут сборы да поборы, – уходя сказал Весельчак буфетчику. – Ради передач любезному атаману опять последнюю копейку выкладывай!
– Да уж она у тебя последняя! – ответил буфетчик. – С каждого дела львиную долю получаешь!
– Не велит Цыцурин полицейского брать, – с досадой покривился Весельчак. – А с того корпорала хорошенький бы выкуп получился!
Уходивший Цыцурин не расслышал, о чем перешептывались два его клеврета. Однако у него было безошибочное чутье вожака, и он поманил Весельчака в сторону.
– Ты любишь разные самовольства. Так вот, предупреждаю тебя насчет того полицианта. Забыл, что ли, как барыня тебя за самоуправство велела в колодец на веревке на всю ночь опустить?
Весельчак состроил обиженную мину, взял жезл мажордома и отправился на свой пост.
5
Там они увидели предмет своих переживаний. Максюта был одет в узенький академический кафтанчик, который одолжил ему Миллер. Руки торчали из обшлагов. Все ему здесь было непривычно, и сидел он на краешке стула, озираясь по сторонам.
В пасти огромного камина пылало целое бревно. Поваренок в колпаке поворачивал висящую на цепях тушку барана. На буфетной стойке позванивал хрусталь. Шум голосов создавал ощущение приятной тревоги.
Над буфетом высилась грубая деревянная фигура в зубчатой короне. Это был король Фарабуш, покровитель мореходов. Фигура эта некогда украшала бугшприт португальского купеческого барка. Лет пять тому назад, в одну из осенних ночей, португалец, везя груз соболей и Мамонтова зуба, в Финском заливе налетел на песчаную банку. Пока собирались его снимать, груз оказался растащенным, а судно развалилось под ударами балтийской волны. Так король Фарабуш переселился в буфетный угол Чистилища.
Максюта с изумлением смотрел на его желтые бока, отполированные морем и ветрами.
– Сударь! – раздался над его ухом вежливый голос буфетчика. – У нашего подъезда застряла карета. Не поможете ли ее вытащить?
С воспитанной в армии готовностью исполнить приказание или просьбу Максюта вышел на крыльцо. Неправдоподобный свет небес без теней равномерно освещал все в природе. И застрявшая карета возле крыльца смотрелась так, будто ее вырезали из бумаги.
Он наклонился, чтобы плечом приподнять облучок кареты, как чьи-то вонючие ладони грубо закрыли его рот. Шею захлестнула петля, и вот уж он понял, что ни дышать, ни кричать больше не может.
Но это с ним уже случалось в урочищах старой Москвы в его далекой юности. Он сжался в пружину, готовую развернуться, стараясь, однако, показаться размякшим, покорившимся. И вдруг выпрямился, отбросив врагов, скинув проклятую петлю. Но тут же десяток рук с удвоенной яростью вцепились в его тело.
Вертоград полнощный сиял огнями в три жилья. Из верхних окон слышалось неторопливое: «Пасс!», «Прикупаю!», «Козыри трефы!» Двигались тени, звучала странная музыка, а у крыльца ожесточенно дрались люди, сыпались удары кулаков, слышались ругательства, всхлипы.
Максюте удалось раскидать нападающих – сколько их было? Он побежал огородами, между грядок с укропом стремился к Мойке.
Река Мья, или в просторечии Мойка, в те годы не была проточной. Начинаясь средь болот Царицына луга, она лениво петляла, образуя заводи. Царь Петр повелел прорыть каналы, спустить ржавую воду, а берега укрепить бревнами. Всюду валялись эти бревна.
Максюта бежал по тропинке и слышал за собой настигающий топот: видимо, враги решили с ним покончить. Раненая нога не давала ему бежать скорее. Соображал на бегу, что попадает меж канав и ничего ему не остается, как броситься в вонючую воду.
У берега он круто повернул и побежал вдоль речки, распугивая диких уток, которые там гнездились. Добежав до старой ивы, склонившейся к воде, он увидел совсем невдалеке мостик, и по этому мостику шли, разговаривая, какие-то прохожие.
Но поворачивать было поздно. Он схватился за корявый ствол ивы, а преследователи вцепились в него. Академический кафтанчик затрещал. «Бедный Миллер!» – подумал Максюта.
Между тем люди, проходившие по мостику, услышали шум схватки.
– Глядите! – крикнул шедший впереди. – Тут кого-то избивают!
– Брось, Антиох, – отвечали ему товарищи. – В Санктпетербурге вечно кого-нибудь избивают. Лучше досказывай про Остермана!
– Ой, братцы, – не унимался тот. – Здесь пятеро нападают на одного!
– Экий ты рыцарь! – засмеялся один из его спутников, самый высокий, и крикнул нападавшим на Максюту: – Остановитесь! Всем немедленно подойти сюда!
– Ишь командир! – с досадой сказали державшие Максюту. – Ты что, тоже из полиции?
– А вы что, ослепли? Не так темно, чтобы мундиров не видать. Мы преображенцы!
– А нам наплевать! – нагло отвечали ему. – Преображенцы, так и ступайте своей дорогой!
Накинув петлю, они спешили покончить с Максютой.
– Ах, наплевать? – в один голос вскричали на мостике. – А ну, преображенцы, затронута наша честь!
Вжикнули шпаги, выдираемые из ножен, раздался топот ног. Максюта почувствовал освобождение, жадно глотал воздух.
– Евмолп, не кипятись! – кричали где-то за спиной. – У них ножи!
Но преследователи Максюты боя не приняли, ринулись наутек.
– О-го-го! – смеялись преображенцы. – От тебя, Евмолп, от одного все пятеро разбежались.
– Да это лакеи, – презрительно отвечал тот. – Нет ли лучше кусочка тряпки, руку перевязать?
– Ты ранен!
– Пустяки, царапина. Я вырвал нож у одного татя, который хотел его в жертву свою засадить.
Преображенцы подозвали слуг, следовавших в почтительном отдалении. У них в сумках были все лекарства, необходимые на случай дуэли или потасовки.
– Вас ограбили? – участливо спрашивали освободители.
Максюта все еще обнимал ствол ивы, уткнувшись в шершавую кору. Дрожь его била, хоть он и в боях бывал, и видывал всякое.
– Дайте ему в себя прийти, – говорил самый высокий из преображенцев, горбоносый и с турецкими усами. Он рассматривал кривой нож, вырванный у противника. – А ты, Евмолп, герой настоящий. Прямо Дон Кихот гишпанский, хотя в своей сельской простоте, наверное, ты и не знаешь, кто он есть.
– Лекарство ему! – указал тот на Максюту. – Да побыстрее. Лакрицу или что-нибудь мятное. А насчет Дон Кихота мы тоже кое-что знаем, как он с ветряными мельницами сражался. И все же, господа Кантемиры, скажу по-прежнему: плевал я на все ваши книжки! Не будь я мценский дворянин Евмолп Холявин!
Услышав это имя, Максюта поднял лицо. Перед ним действительно стоял его сосед по домику вдовы Грачевой.
6
– Ба, что за встреча! – вскричал Холявин, тоже разглядев, кого он выручил. – Это же не кто иной, как бравый корпорал градского баталиона, предмет воздыханий моей служанки!
– Господни Тузов! – воскликнул и Антиох Кантемир, узнав унтер-офицера, которого накануне граф Рафалович выставил с лекции.
Третий преображенец, черноусый как янычар, подумал, что его товарищи встретили доброго приятеля, и поспешил представиться:
– Сербан Кантемир, бездарный старший брат гениального младшего. – Он толкнул Антиоха локтем и захохотал.
– Вот бы знал, кого спасаю, – сказал Евмолп, – вовек бы клинка не вынимал.
– И одет как-то странно… – размышлял Антиох, глядя на порванный миллеровский кафтан. – Неужели правда он шпион и его за это били?
– Хо-хо! – сказал Холявин. – Скорее всего, он с девицей здесь гуляет, оттого чуть вилы в бок и не заработал!
– Оставьте! – провозгласил Сербан, который вдруг почувствовал симпатию к удрученному Максюте. – Шпион! Девицы! Этого не может быть, потому что… потому что… Как это по-русски? Рожа у него честная.
– Так не желаете? – предложил Антиох. – Мы дадим вам своих людей, и они проводят вас домой.
– Благодарствуйте, – вымолвил наконец Максюта, отрываясь от дерева. – Но я должен тотчас вернуться в тот вертеп.
– Куда, куда? – воскликнули князья Кантемиры.
– Туда же, куда идем мы, – усмехнулся Холявин. – И я знаю, что ему там надо. Философский камень он там ищет.
– Философский камень!
– Ну да! У нас вся слободка только и говорит, что украденный тот камень надо искать в одном из вольных домов.
– Чушь!
– Для чистой науки, может быть, и чушь. Но для него-то это служба. Шумахер его в Сибирь упечет.
Все принялись обсуждать горестное положение Максюты.
– Ну, любезный Тузов, – сказал Евмолп, – я знал, что ты, братец, хамоват, господского сословия не чтишь. Но что ты еще и глуп, этого, прости, я не знал.
Оба Кантемира схватили его за рукава, прося быть терпимей.
– А что? – продолжал Холявин. – Ну как же не глуп? Идти в логово татей одному, без плана, без страховки? Да и зачем? Надеется увидеть камень тот где-нибудь на буфете, схватить его и бежать? Ха-ха-ха!
Максюта молчал, щупая разорванный шов на боку.
– А ты бы что сделал на его месте? – защищал его Сербан.
Холявин захохотал и отошел в сторону.
– Вот что, – предложил Антиох. – Он же унтер-офицер градского баталиона, у них с полицией даже кафтаны одного цвета. Пусть обратится прямо к генерал-полицеймейстеру Девиеру.
– И правда! – поддержал Сербан.
– Никак нельзя! – ответил Максюта.
– Почему?
– Да он же первый ворюга!
Преображенцы усмехнулись.
– Ну, – сказал тогда Антиох, – кому, как не вам, знать особенности вашего прямого шефа? Действительно, что же сам господин Шумахер не обратится в полицейскую канцелярию? Значит, это ему почему-то невыгодно?
Они молчали, не зная, что и предпринять. В Мойке захлебывались лягушки, невский ветер шумел в кронах деревьев, а из вольных домов в Морской слободке доносились музыка и крики.
– Что стоим-то? – подошел Холявин. – Философский этот камень всем головы затмил. Пошли, там уж, наверное, Цыцурин седьмую колоду распечатал!
– Но вам возвращаться туда не стоит. – Антиох положил руку на плечо корпорала. – Теперь они вас просто убьют.
– Да не могут они меня знать! – в отчаянии ответил Максюта. – Не знают они меня! Это какая-нибудь ошибка.
Ему представилось, что колесо судьбы сорвалось с места и мчится невесть куда.
– Пойду, пойду! – упрямо повторял он.
– Ну раз уж так, хочешь пойти под видом моего слуги? – предложил Холявин. – Мы тебя в обиду не дадим.
– Слуги? – насторожился Максюта. – Слуги – никогда.
– Слугой не хочешь? – Холявин смеялся, показывая свои щучьи зубы. – У тебя, как наша бабуся говорила, губа, братец, толста!
– Постой, погоди… – остановил его Антиох. – Тут дело щепетильное. А правда, – обратился он к Максюте, – в порванном кафтане вам все равно неудобно идти туда… Наденьте-ка ливрею одного из наших слуг, там в ихнем Аду даже комнатка есть для прислуги посетителей.
– Вы поступаете под защиту герба Кантемиров! – пылко вскричал Сербан, распушив свой черный ус.
– Так будет вам лучше, – заключил Антиох. – Эй, Камараш! – подозвал он слугу. – Отдай-ка свой армяк господину, а его одежу прими. Да смотри там за ним, не давай в обиду!
А Сербан предложил маску. Теперь маски были в большой моде, венецианские, черные, с птичьим клювом. Их носили даже в семье. Но от маски решили пока отказаться.
– Хорош, хорош! – хлопнул по спине Максюту Холявин, когда тот надел княжескую ливрею. – А может, в камердинеры ко мне пойдешь за сходную плату? Здесь в Санктпетербурге наемные слуги дороги, а денщик мне пока еще не положен. Не прачкину же дочь брать в камердинеры, ха-ха-ха!
И они двинулись к вольным домам беспечной гурьбою, за ними двигались слуги, обремененные фляжками, шпагами, масками господ. Позади всех брел Максим Тузов.
– Ну и что Остерман? – теребили товарищи Антиоха. – Продолжай! Что он там еще вытворил при дворе?
Антиох отстал, пошел рядом с задумчивым Максютой.
– Вы правда не боитесь вновь идти в этот дом?
Максюта шел, ничего не отвечая. Низко пролетела птица, ждала наступления ночи. А ночь так и не приходила, вместо нее в просторах бледного неба выплыл двурогий полумесяц.
7
Сэр Клэдьюс Рондо, секретарь английского посольства, ничего так не любил, как аристократический выезд. За годы службы в России ему удалось через бухарских купцов не просто купить, а буквально из-под земли выкопать чистокровных рысаков, стройных, словно спутники Аполлона.
А коляску, легкий фаэтон с колесами, огромными и прозрачными, послал ему всесильный случай. Светлейший князь Меншиков заказывал эту коляску в Версале, что недоступно даже для самых могущественных заказчиков, но для светлейшего князя все доступно.
Он готовил этот фаэтон для свадьбы старшей дочери с польским князем Сапегой, но, пока фаэтон в разобранном виде плыл в Санктпетербург, политическая конъюнктура переменилась. Колесо Фортуны вознесло светлейшего князя на такую высоту (хотя, казалось бы, выше уж и некуда!), что князь замахнулся на другого жениха. И жених тот был великий князь Петр Алексеевич, внук государыни.
Какой уж тут фаэтон! Тут подавай выездную карету с императорскими гербами. И сэру Рондо удалось попасть под счастливое настроение светлейшего князя, хотя светлейший и тут ухитрился извлечь выгоду, продав фаэтон дороже, чем он обошелся ему самому.
И теперь, казалось бы, ничто не мешало сэру Клэдьюсу Рондо запрягать в дивную коляску шестерых красавцев, да не так, как делают глупцы русские бояре – цугом, то есть гуськом. Нет, запрягать именно так, как это принято в старой доброй Англии – в три пары, и ездовой чтоб сидел отнюдь не на каждой лошади, как у русских. Чтоб лишь на передней выносной сидел мальчик-форейтор с мелодичным рожком.
И зашуршали бы колесами по мелкому гравию, а стройные ноги рысаков перемежались бы в размеренном беге.
Однако для полного торжества ему недостает двух обстоятельств, которые иному, незнакомому с аристократической ездой, могут показаться несущественными, но он, гордый Клэдьюс Рондо, отпрыск обедневшей, но знаменитой рыцарской фамилии, не может без них себя счастливым почитать.
И первое то, что он, увы, не посол. И даже не посланник и не полномочный министр. Посол покинул Санктпетербург шесть лет тому назад, в знак протеста против принятия царем Петром императорского титула. С тех пор пустующим сим учреждением, английским посольством, управлял он, Клэдьюс Рондо, эсквайр. С тех пор он сумел понатореть в лабиринтах высокой политики и превратиться из полунищего клерка в преуспевающего дельца.
Но знает отлично сэр Клэдьюс Рондо, резидент, что стоит перемениться политической обстановке, а она теперь меняется весьма своенравно, старая Англия признает русскую монархиню императрицей и пришлет в Санктпетербург посла, но это будет, конечно, не он, сэр Рондо, а какой-нибудь одряхлевший потомок герцогских фамилий, успевший надоесть при сент-джеймском дворе.
Второе же обстоятельство вообще невероятно. Оно заключается в том, что в Санктпетербурге негде и некому показывать классическую езду.
Царь Петр основывал столицу свою наподобие любимой им Голландии, Амстердама, где в коляске шестериком тоже не накатаешься – всюду каналы и каналы. То же и в Санктпетербурге – либо уже каналы прорыты, либо, что еще хуже, роются. Везде беспорядочные кучи песка да кирпича. А где не роются – там лес стеной стоит. Едешь, а угрюмые мужики с лопатами шапки хоть и снимают, но глядят как волки.
Но он, сэр Рондо, который чтит себя старым санктпетербуржцем, отыскал себе и здесь хоть небольшое, но славное место для езды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Пьяно, пьяниссимо! – Кика показал ему нос. – Потише, дорогой! Синьора наказывала тебе, чтоб ты не портил дела пер суо темпераменте… Умерил бы свой пыл!
Слуги заспорили, а карлик повизгивал, предвкушая развлеченье. Вдруг из Чистилища прибежал буфетчик.
– Цыцурин идет, Цыцурин!
Спустился господин суровый, будто невыспавшийся навек. Одет он был модно – в кафтанец с завернутыми назад фалдочками, с бриллиантовой брошью. Цыцурин был банкомет, и вся роскошь вертограда зависела от его искусства возбуждать иллюзии игроков.
– По местам! – объявил он.
Все стали расходиться, потому что знали: если Цыцурин сложит рот в куриную гузку, шутить с ним нельзя. Весельчак мял в руках треуголку, докладывая ему о сообщении Нулишки.
– И что? – раздраженно спросил Цыцурин. – Полицейский чин к нам жалует на ужин? Так накормите его посытнее, платы не берите, а кланяйтесь пониже.
– Он шпион! – убежденно сказали слуги.
– Э, бросьте! Мне иное нынче спать не дает.
Он поманил пальцем, и слуги стеснились вокруг него.
– Помните, кто был у нас атаманом с первоначалу?
– Нетопырь! – вскричали все, переглядываясь.
– Да, да. Нетопырь.
– Разве он жив?
– Жив еще! И вспомнить страшно! – воскликнул Цыцурин. – Сколько я во время оно сребра-злата перевел, чтобы ноздрички бы его пощадили, вырвали самую малость!
Он даже всхлипнул от прилива чувств.
– Ну и что же Нетопырь? – спросили слуги.
– Был он на каторге в Рогервике, теперь же со всею той каторгой сюда переведен, на Васильевский остров. Кунсткамеру какую-то строят для царицы.
Сверху послышались голоса гостей, требовались услуги.
– По местам! – вновь скомандовал Цыцурин.
– Опять пойдут сборы да поборы, – уходя сказал Весельчак буфетчику. – Ради передач любезному атаману опять последнюю копейку выкладывай!
– Да уж она у тебя последняя! – ответил буфетчик. – С каждого дела львиную долю получаешь!
– Не велит Цыцурин полицейского брать, – с досадой покривился Весельчак. – А с того корпорала хорошенький бы выкуп получился!
Уходивший Цыцурин не расслышал, о чем перешептывались два его клеврета. Однако у него было безошибочное чутье вожака, и он поманил Весельчака в сторону.
– Ты любишь разные самовольства. Так вот, предупреждаю тебя насчет того полицианта. Забыл, что ли, как барыня тебя за самоуправство велела в колодец на веревке на всю ночь опустить?
Весельчак состроил обиженную мину, взял жезл мажордома и отправился на свой пост.
5
Там они увидели предмет своих переживаний. Максюта был одет в узенький академический кафтанчик, который одолжил ему Миллер. Руки торчали из обшлагов. Все ему здесь было непривычно, и сидел он на краешке стула, озираясь по сторонам.
В пасти огромного камина пылало целое бревно. Поваренок в колпаке поворачивал висящую на цепях тушку барана. На буфетной стойке позванивал хрусталь. Шум голосов создавал ощущение приятной тревоги.
Над буфетом высилась грубая деревянная фигура в зубчатой короне. Это был король Фарабуш, покровитель мореходов. Фигура эта некогда украшала бугшприт португальского купеческого барка. Лет пять тому назад, в одну из осенних ночей, португалец, везя груз соболей и Мамонтова зуба, в Финском заливе налетел на песчаную банку. Пока собирались его снимать, груз оказался растащенным, а судно развалилось под ударами балтийской волны. Так король Фарабуш переселился в буфетный угол Чистилища.
Максюта с изумлением смотрел на его желтые бока, отполированные морем и ветрами.
– Сударь! – раздался над его ухом вежливый голос буфетчика. – У нашего подъезда застряла карета. Не поможете ли ее вытащить?
С воспитанной в армии готовностью исполнить приказание или просьбу Максюта вышел на крыльцо. Неправдоподобный свет небес без теней равномерно освещал все в природе. И застрявшая карета возле крыльца смотрелась так, будто ее вырезали из бумаги.
Он наклонился, чтобы плечом приподнять облучок кареты, как чьи-то вонючие ладони грубо закрыли его рот. Шею захлестнула петля, и вот уж он понял, что ни дышать, ни кричать больше не может.
Но это с ним уже случалось в урочищах старой Москвы в его далекой юности. Он сжался в пружину, готовую развернуться, стараясь, однако, показаться размякшим, покорившимся. И вдруг выпрямился, отбросив врагов, скинув проклятую петлю. Но тут же десяток рук с удвоенной яростью вцепились в его тело.
Вертоград полнощный сиял огнями в три жилья. Из верхних окон слышалось неторопливое: «Пасс!», «Прикупаю!», «Козыри трефы!» Двигались тени, звучала странная музыка, а у крыльца ожесточенно дрались люди, сыпались удары кулаков, слышались ругательства, всхлипы.
Максюте удалось раскидать нападающих – сколько их было? Он побежал огородами, между грядок с укропом стремился к Мойке.
Река Мья, или в просторечии Мойка, в те годы не была проточной. Начинаясь средь болот Царицына луга, она лениво петляла, образуя заводи. Царь Петр повелел прорыть каналы, спустить ржавую воду, а берега укрепить бревнами. Всюду валялись эти бревна.
Максюта бежал по тропинке и слышал за собой настигающий топот: видимо, враги решили с ним покончить. Раненая нога не давала ему бежать скорее. Соображал на бегу, что попадает меж канав и ничего ему не остается, как броситься в вонючую воду.
У берега он круто повернул и побежал вдоль речки, распугивая диких уток, которые там гнездились. Добежав до старой ивы, склонившейся к воде, он увидел совсем невдалеке мостик, и по этому мостику шли, разговаривая, какие-то прохожие.
Но поворачивать было поздно. Он схватился за корявый ствол ивы, а преследователи вцепились в него. Академический кафтанчик затрещал. «Бедный Миллер!» – подумал Максюта.
Между тем люди, проходившие по мостику, услышали шум схватки.
– Глядите! – крикнул шедший впереди. – Тут кого-то избивают!
– Брось, Антиох, – отвечали ему товарищи. – В Санктпетербурге вечно кого-нибудь избивают. Лучше досказывай про Остермана!
– Ой, братцы, – не унимался тот. – Здесь пятеро нападают на одного!
– Экий ты рыцарь! – засмеялся один из его спутников, самый высокий, и крикнул нападавшим на Максюту: – Остановитесь! Всем немедленно подойти сюда!
– Ишь командир! – с досадой сказали державшие Максюту. – Ты что, тоже из полиции?
– А вы что, ослепли? Не так темно, чтобы мундиров не видать. Мы преображенцы!
– А нам наплевать! – нагло отвечали ему. – Преображенцы, так и ступайте своей дорогой!
Накинув петлю, они спешили покончить с Максютой.
– Ах, наплевать? – в один голос вскричали на мостике. – А ну, преображенцы, затронута наша честь!
Вжикнули шпаги, выдираемые из ножен, раздался топот ног. Максюта почувствовал освобождение, жадно глотал воздух.
– Евмолп, не кипятись! – кричали где-то за спиной. – У них ножи!
Но преследователи Максюты боя не приняли, ринулись наутек.
– О-го-го! – смеялись преображенцы. – От тебя, Евмолп, от одного все пятеро разбежались.
– Да это лакеи, – презрительно отвечал тот. – Нет ли лучше кусочка тряпки, руку перевязать?
– Ты ранен!
– Пустяки, царапина. Я вырвал нож у одного татя, который хотел его в жертву свою засадить.
Преображенцы подозвали слуг, следовавших в почтительном отдалении. У них в сумках были все лекарства, необходимые на случай дуэли или потасовки.
– Вас ограбили? – участливо спрашивали освободители.
Максюта все еще обнимал ствол ивы, уткнувшись в шершавую кору. Дрожь его била, хоть он и в боях бывал, и видывал всякое.
– Дайте ему в себя прийти, – говорил самый высокий из преображенцев, горбоносый и с турецкими усами. Он рассматривал кривой нож, вырванный у противника. – А ты, Евмолп, герой настоящий. Прямо Дон Кихот гишпанский, хотя в своей сельской простоте, наверное, ты и не знаешь, кто он есть.
– Лекарство ему! – указал тот на Максюту. – Да побыстрее. Лакрицу или что-нибудь мятное. А насчет Дон Кихота мы тоже кое-что знаем, как он с ветряными мельницами сражался. И все же, господа Кантемиры, скажу по-прежнему: плевал я на все ваши книжки! Не будь я мценский дворянин Евмолп Холявин!
Услышав это имя, Максюта поднял лицо. Перед ним действительно стоял его сосед по домику вдовы Грачевой.
6
– Ба, что за встреча! – вскричал Холявин, тоже разглядев, кого он выручил. – Это же не кто иной, как бравый корпорал градского баталиона, предмет воздыханий моей служанки!
– Господни Тузов! – воскликнул и Антиох Кантемир, узнав унтер-офицера, которого накануне граф Рафалович выставил с лекции.
Третий преображенец, черноусый как янычар, подумал, что его товарищи встретили доброго приятеля, и поспешил представиться:
– Сербан Кантемир, бездарный старший брат гениального младшего. – Он толкнул Антиоха локтем и захохотал.
– Вот бы знал, кого спасаю, – сказал Евмолп, – вовек бы клинка не вынимал.
– И одет как-то странно… – размышлял Антиох, глядя на порванный миллеровский кафтан. – Неужели правда он шпион и его за это били?
– Хо-хо! – сказал Холявин. – Скорее всего, он с девицей здесь гуляет, оттого чуть вилы в бок и не заработал!
– Оставьте! – провозгласил Сербан, который вдруг почувствовал симпатию к удрученному Максюте. – Шпион! Девицы! Этого не может быть, потому что… потому что… Как это по-русски? Рожа у него честная.
– Так не желаете? – предложил Антиох. – Мы дадим вам своих людей, и они проводят вас домой.
– Благодарствуйте, – вымолвил наконец Максюта, отрываясь от дерева. – Но я должен тотчас вернуться в тот вертеп.
– Куда, куда? – воскликнули князья Кантемиры.
– Туда же, куда идем мы, – усмехнулся Холявин. – И я знаю, что ему там надо. Философский камень он там ищет.
– Философский камень!
– Ну да! У нас вся слободка только и говорит, что украденный тот камень надо искать в одном из вольных домов.
– Чушь!
– Для чистой науки, может быть, и чушь. Но для него-то это служба. Шумахер его в Сибирь упечет.
Все принялись обсуждать горестное положение Максюты.
– Ну, любезный Тузов, – сказал Евмолп, – я знал, что ты, братец, хамоват, господского сословия не чтишь. Но что ты еще и глуп, этого, прости, я не знал.
Оба Кантемира схватили его за рукава, прося быть терпимей.
– А что? – продолжал Холявин. – Ну как же не глуп? Идти в логово татей одному, без плана, без страховки? Да и зачем? Надеется увидеть камень тот где-нибудь на буфете, схватить его и бежать? Ха-ха-ха!
Максюта молчал, щупая разорванный шов на боку.
– А ты бы что сделал на его месте? – защищал его Сербан.
Холявин захохотал и отошел в сторону.
– Вот что, – предложил Антиох. – Он же унтер-офицер градского баталиона, у них с полицией даже кафтаны одного цвета. Пусть обратится прямо к генерал-полицеймейстеру Девиеру.
– И правда! – поддержал Сербан.
– Никак нельзя! – ответил Максюта.
– Почему?
– Да он же первый ворюга!
Преображенцы усмехнулись.
– Ну, – сказал тогда Антиох, – кому, как не вам, знать особенности вашего прямого шефа? Действительно, что же сам господин Шумахер не обратится в полицейскую канцелярию? Значит, это ему почему-то невыгодно?
Они молчали, не зная, что и предпринять. В Мойке захлебывались лягушки, невский ветер шумел в кронах деревьев, а из вольных домов в Морской слободке доносились музыка и крики.
– Что стоим-то? – подошел Холявин. – Философский этот камень всем головы затмил. Пошли, там уж, наверное, Цыцурин седьмую колоду распечатал!
– Но вам возвращаться туда не стоит. – Антиох положил руку на плечо корпорала. – Теперь они вас просто убьют.
– Да не могут они меня знать! – в отчаянии ответил Максюта. – Не знают они меня! Это какая-нибудь ошибка.
Ему представилось, что колесо судьбы сорвалось с места и мчится невесть куда.
– Пойду, пойду! – упрямо повторял он.
– Ну раз уж так, хочешь пойти под видом моего слуги? – предложил Холявин. – Мы тебя в обиду не дадим.
– Слуги? – насторожился Максюта. – Слуги – никогда.
– Слугой не хочешь? – Холявин смеялся, показывая свои щучьи зубы. – У тебя, как наша бабуся говорила, губа, братец, толста!
– Постой, погоди… – остановил его Антиох. – Тут дело щепетильное. А правда, – обратился он к Максюте, – в порванном кафтане вам все равно неудобно идти туда… Наденьте-ка ливрею одного из наших слуг, там в ихнем Аду даже комнатка есть для прислуги посетителей.
– Вы поступаете под защиту герба Кантемиров! – пылко вскричал Сербан, распушив свой черный ус.
– Так будет вам лучше, – заключил Антиох. – Эй, Камараш! – подозвал он слугу. – Отдай-ка свой армяк господину, а его одежу прими. Да смотри там за ним, не давай в обиду!
А Сербан предложил маску. Теперь маски были в большой моде, венецианские, черные, с птичьим клювом. Их носили даже в семье. Но от маски решили пока отказаться.
– Хорош, хорош! – хлопнул по спине Максюту Холявин, когда тот надел княжескую ливрею. – А может, в камердинеры ко мне пойдешь за сходную плату? Здесь в Санктпетербурге наемные слуги дороги, а денщик мне пока еще не положен. Не прачкину же дочь брать в камердинеры, ха-ха-ха!
И они двинулись к вольным домам беспечной гурьбою, за ними двигались слуги, обремененные фляжками, шпагами, масками господ. Позади всех брел Максим Тузов.
– Ну и что Остерман? – теребили товарищи Антиоха. – Продолжай! Что он там еще вытворил при дворе?
Антиох отстал, пошел рядом с задумчивым Максютой.
– Вы правда не боитесь вновь идти в этот дом?
Максюта шел, ничего не отвечая. Низко пролетела птица, ждала наступления ночи. А ночь так и не приходила, вместо нее в просторах бледного неба выплыл двурогий полумесяц.
7
Сэр Клэдьюс Рондо, секретарь английского посольства, ничего так не любил, как аристократический выезд. За годы службы в России ему удалось через бухарских купцов не просто купить, а буквально из-под земли выкопать чистокровных рысаков, стройных, словно спутники Аполлона.
А коляску, легкий фаэтон с колесами, огромными и прозрачными, послал ему всесильный случай. Светлейший князь Меншиков заказывал эту коляску в Версале, что недоступно даже для самых могущественных заказчиков, но для светлейшего князя все доступно.
Он готовил этот фаэтон для свадьбы старшей дочери с польским князем Сапегой, но, пока фаэтон в разобранном виде плыл в Санктпетербург, политическая конъюнктура переменилась. Колесо Фортуны вознесло светлейшего князя на такую высоту (хотя, казалось бы, выше уж и некуда!), что князь замахнулся на другого жениха. И жених тот был великий князь Петр Алексеевич, внук государыни.
Какой уж тут фаэтон! Тут подавай выездную карету с императорскими гербами. И сэру Рондо удалось попасть под счастливое настроение светлейшего князя, хотя светлейший и тут ухитрился извлечь выгоду, продав фаэтон дороже, чем он обошелся ему самому.
И теперь, казалось бы, ничто не мешало сэру Клэдьюсу Рондо запрягать в дивную коляску шестерых красавцев, да не так, как делают глупцы русские бояре – цугом, то есть гуськом. Нет, запрягать именно так, как это принято в старой доброй Англии – в три пары, и ездовой чтоб сидел отнюдь не на каждой лошади, как у русских. Чтоб лишь на передней выносной сидел мальчик-форейтор с мелодичным рожком.
И зашуршали бы колесами по мелкому гравию, а стройные ноги рысаков перемежались бы в размеренном беге.
Однако для полного торжества ему недостает двух обстоятельств, которые иному, незнакомому с аристократической ездой, могут показаться несущественными, но он, гордый Клэдьюс Рондо, отпрыск обедневшей, но знаменитой рыцарской фамилии, не может без них себя счастливым почитать.
И первое то, что он, увы, не посол. И даже не посланник и не полномочный министр. Посол покинул Санктпетербург шесть лет тому назад, в знак протеста против принятия царем Петром императорского титула. С тех пор пустующим сим учреждением, английским посольством, управлял он, Клэдьюс Рондо, эсквайр. С тех пор он сумел понатореть в лабиринтах высокой политики и превратиться из полунищего клерка в преуспевающего дельца.
Но знает отлично сэр Клэдьюс Рондо, резидент, что стоит перемениться политической обстановке, а она теперь меняется весьма своенравно, старая Англия признает русскую монархиню императрицей и пришлет в Санктпетербург посла, но это будет, конечно, не он, сэр Рондо, а какой-нибудь одряхлевший потомок герцогских фамилий, успевший надоесть при сент-джеймском дворе.
Второе же обстоятельство вообще невероятно. Оно заключается в том, что в Санктпетербурге негде и некому показывать классическую езду.
Царь Петр основывал столицу свою наподобие любимой им Голландии, Амстердама, где в коляске шестериком тоже не накатаешься – всюду каналы и каналы. То же и в Санктпетербурге – либо уже каналы прорыты, либо, что еще хуже, роются. Везде беспорядочные кучи песка да кирпича. А где не роются – там лес стеной стоит. Едешь, а угрюмые мужики с лопатами шапки хоть и снимают, но глядят как волки.
Но он, сэр Рондо, который чтит себя старым санктпетербуржцем, отыскал себе и здесь хоть небольшое, но славное место для езды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27