— Да, брат, тебе точно суженая вышла, и что ее беречь сумеешь, мы на то надеемся…
На Мойке, прощаясь, долго обнимались — всех стало развозить. Наконец гренадеры пошли к Мошкову, а Иванов завернул в ворота. Открыл дверь своим ключом и не стал высекать огонь, чтобы зажечь свечу. Раздевшись, на ощупь лег на диванчик под старое одеяло, что чуть не перешло Полякову, и в тысячный раз подумал: «Да не сон ли?..» Но сунул руку под подушку, нащупал платок с завязанными обручальными кольцами. Вот же они! Выходит, верно сказала одиннадцать лет назад Дарья Михайловна, что «в сорочке родился». В боях не убит, Вейсман и Эссен не заколотили, в роту особенную попал и всего удивительней — встреча с Анютой… Будто и про нее Дарья Михайловна говорила, что сыщет-таки суженую…
Следующий день прошел как в чаду. Только ранним утром было похоже на обыкновенную жизнь — мылся, брился и одевался, будто в дворцовый караул, только фабриться не стал — умный Таран накануне отсоветовал. А потом все делал по подсказке, хотя, кажись, заранее от людей вызнал и твердил, как урок.
Скудный свет серого дня в окнах придворно-конюшенной церкви. Благолепно-равнодушное лицо и отчетливый голос священника, басовые перекаты восклицаний диакона. Их облачения, фиолетовые, в золотых крестах, вспыхивают отблесками свечей, плавающих в кадильном дыму. И рядом — профиль Анюты над бледно-кремовым, в мелкую сборку воротничком белого платья, ее розовое ушко и разгоревшаяся щека, темные ресницы потупленных глаз.
Потом стол, сверкающий глянцем скатерти и посудой, расставленный в комнате, где работают обычно мастерицы. По одну сторону — они с Анютой, щека которой вдруг закрылась от него фатой, а напротив — ряд почетных гостей: Андрей Андреевич в мундире, а справа — в синем бархатном платье Амалия Карловна, по другую сторону от нее полковник наливает вина Варваре Семеновне в вишневом шелку и соболях, в то время как на ее тарелку с другой стороны что-то подкладывает поручик Лаврентьев. А слева от Андрея Андреевича — кругленькая полковница в голубом бархате с жемчугом рядом с господином Штоком в рыжем завитом парике, которому что-то басит капитан Лаврентьев, — офицеров посоветовал пригласить Качмарев. Рядом с Анютой — обходительный фельдфебель Митин, рядом с женихом — унтер Таран, и дальше — по два гренадера-шафера и пятый — Варламов. Концы стола пустые, около них поминутно мелькают барышни-модистки в разноцветных нарядах, все, кажись, красотки так раскраснелись и стреляют в гостей глазами. Они не садятся, хотя приборы там накрыты, а подают, подкладывают кушанья, меняют тарелки. Речи — пожелания молодым дружной жизни — сказали, вставши с мест, Андрей Андреевич и полковник. При упоминании, как и где молодые нашли друг друга, мадам Шток, полковница и Варвара Семеновна, как по команде, заморгали глазами. Потом гости закричали: «Горько!» — и Анюта впервые подставила ему губы, от которых не успела как следует отвести фату. Крики повторились, и тут уж он расчувствовал, какие они теплые и мягкие. Потом Иванов пил и ел, что ему накладывали и подливали соседи и барышни-модистки, с удовольствием поглядывая на свою и на Анютину руки со сверкающими кольцами. Когда все сидевшие на почетной стороне перешли в гостиную пить кофей и двери туда прикрыли, а за стол присели мастерицы, стало куда шумней. Подзадоренный товарищами Савелий, уже давно беззвучно шевеливший губами, встал с рюмкой в руке и произнес:
Ото всех от гренадеров
Поздравленье приношу.
Против правды не грешу,
Ты служил нам всем примером;
На дежурстве кошкой ходишь,
В карауле львом глядишь,
В ремесле досуг проводишь
И в положенный час спишь.
С молодой твоей женою
Мы желаем много лет
Жить в согласии, в спокое,
Вдоволь пирогов, каклет
И заслуженных тобою
Офицерских еполет…
Все гости наполнили рюмки и снова закричали:
— Горько!
* * *
Когда молодые поцеловались, Анюта сказала шепотом:
— Ах, миленький мой, какие они смешные все и добрые!..
«Миленький мой»! — возликовал про себя Иванов. Ведь этак впервой его назвала.
И вот поднимаются по лестнице, едва освещенной сальной свечой в фонаре. Впереди Варламов и Таран несут корзины с подарками. Они навеселе, и Анюта хотя не говорит, но Иванов чувствует, что тревожится, как бы не обронили кран от красивого самовара, подаренного Качмаревыми, и еще пуще — не двинули бы об стену коробушку, в которой чайная посуда — подарок подруг-мастериц.
* * *
Как один счастливый день, пролетели пятеро суток, оставшихся от недельного отпуска молодого. Но и будни, начавшиеся за ними, оказались совсем не похожи на всю прошедшую жизнь Иванова. Радостно было на рассвете нести из «своего» сарайчика вязку дров и, войдя в кухню, увидеть Анюту уже перед печкой, жарящей на шестке блины или яичницу. Радостно в вечерних сумерках, стоя рядом у окошка, смотреть на зарю, гаснущую за белыми от снега крышами, над которыми вздымаются столбики дыма. А потом, уже при свече, сидя за щетками, исподволь поглядывать, как проворная Анютина игла простегивает матрасик из пакли, крытый синим плисом, которым придумала покрыть сиденье деревянного диванчика, или как, уже при двух свечах, сведя от внимания брови, кроит заказ Амалии Карловны.
Да разве можно перечислить все, что радостно делать и видеть людям, которые после многих лет тоски и одиночества наконец-то нежданно обрели друг друга! Радостно в будни и еще радостней в праздники. Радостно, когда за окошками солнце и когда все застлала метель. Радостно днем и ночью от одного ощущения, что наконец-то вместе. В эту зиму Иванов впервые в жизни часами бездельничал, просто глядя на свою жену и беседуя с ней, и не корил себя за безделье. Надо, надо было его душе напитаться досыта любовью, этой истинно живой водой.
8
Только раз в эту зиму, уже в феврале 1830 года, было нарушено обыденное течение их жизни. Нарушено всего на один день, но о нем Иванов вспоминал потом целых шесть лет.
Отправляясь на службу во дворец, Иванов обязательно заходил в роту. Идучи в караул за ружьем, стоявшим в пирамиде, и за патронной сумой, раз требовалось от ворот на канавку идти к Комендантскому подъезду строем. А когда шел на дежурство, полагалось сменить уличные сапоги на мягкие, которые должны быть сухими и чистыми при вступлении в наряд. Во всех случаях Иванов оставлял свою шинель на вешалке Варламова и на дежурство перебегал через двор в эрмитажное здание, по залам которого проходил на пост.
Однажды, сменившись в четыре часа с дежурства, он, чтобы переобуться и надеть шинель с фуражкой, зашел в роту, где в этот час было пустовато и тихо. На табурете у кровати Карпа лицом к входной двери сидел молодой крестьянин, который встал при появлении Иванова. Унтер рассмотрел русые волосы, курчавую бороду, карие глаза, свежие щеки. Широкоплечий, рослый. Одет в голубую домотканую рубаху, кубовые штаны, заправленные в валенки. Армяк, шапка и кушак лежали на кровати Варламова.
— Не узнаете, знать, дяденька Александра? — спросил он густым голосом, радостно ударившим в душу гренадера.
— Никак, Михайло?
— Я самый…
Иванов обнял и поцеловал племянника, забыв, что испачкает его фаброй. Какие же крепкие плечи ощутил под руками!
— Откуль ты взялся? — спросил дядя, вглядываясь в новое и такое знакомое обличье. Как раз таким начал помнить отца и таким старший брат, отец Михайлы, провожал его, рекрута.
— Пять ден, как приехали с Микитой Савельевым. Барин за добром послал, что сродственница по духовной отказала.
— Век не слыхивал, чтоб родня его тут жила, — удивился гренадер.
— Может, и он про ее забыл, да бумага пришла. Вот и снарядил нас приказчик Петр Яковлевич с собой ехать о двух дровнях.
— У вас и приказчик ноне завелся? Давно ли?
— Как барина паралик хватил, а Кочеток в бега ударился.
— Кочет сбег? Ну и дела!.. Да ладно, скажи скорей, как дед с бабкой, твои отец с матерью, тетка да Степанида?
— Все живы-здоровы. Кланяться наказывали да сказать, что за тебя бога молят.
— Ну и ладно. Так обряжайся-ка да идем ко мне на квартиру. Я ведь ноне женатый, тут не живу.
— Сказывали Карп Васильевич, допреж как им куда-то уйтить. Да можно ли мне, мужику простому, к тебе-то? Не заругает жена твоя? Верно, по-господски живешь?
— Ну тебя, пентюх! Надевай армяк, говорят.
Великое счастье мужу, хотя владеющие им часто того не замечают, когда во всем можно верить в жену, знать, что с ним единомысленна. Анна Яковлевна и бровью не повела, когда привел гостя в домоткани, не зная еще, что близкий родич. Встретила приветливо, мигом поставила тарелку, пригласила мыть руки, садиться и подала ужин. А как услышала, что мужу родной племяш, издалека приехавший, то, мигом накинувши на кухне салоп, выбежала на угол за свежими булками и кренделями. Когда же вернулась и увидела, что муж ставит самовар, то взялась колоть сахар. И все у нее споро, опрятно, весело. Когда отпили чай, Михайло перечел, какое добро отказала Ивану Евплычу вдовая скопидомная тетка, что из того приказчик распродал по соседям, а что велел увязать на дровни — все больше одежу, шубы, меха да сбрую. Рассказывал, как с первого дня просился сходить к дяде, да другой возчик простыл в дороге, все на печи охал, на постоялом, где пристали, а Петр Яковлич наказал неотлучно быть при конях и поклаже. А ноне Никита с печи наконец-то слез, вот и отпросился сначала в баню, а потом царскую роту искать. Видел, как ихних четверо в золотой одеже да в шапках мохнастых таково ладно во дворец прошагали. А завтра уж и трогаться им в Козловку.
— А кто же добро до вашего приезда берег? — спросил Иванов.
— Двоих дворовых последних барыня при нем оставила в домишке, который сымала. Братанов двух годами ей вровень. Они все и сберегли до недоуздка последнего.
— А теперь куда же те старики денутся, как вы уедете? — спросила Анна Яковлевна.
— В Козловку свезем. Они при том пожитке барину отписаны.
— Ремесла, видно, какие знают? — предположил гренадер.
— Один кондитер, сказывает, а другой за птицей певчей раньше ходил. Барину нашему оба как есть без надобности.
— Так что ж они там делать станут? — сокрушалась хозяйка. — Им бы тут лучше куда наняться да оброк платить.
— Стары, никто не возьмет, — уверенно сказал Миша. — Свезем уж. Сами хотят в епифанску земельку схорониться, раз оттуда мальцами взяты в барынином приданом…
— Ах, бедные старики! — качала головой Анна Яковлевна.
— А как же Кочет сбежал? — спросил Иванов.
— Прошлу весну барина паралик хватил, — начал рассказ Михайло, — вот и послал в самую Тулу за лекарем каким-то именитым. Денег сто рублев дал, чтобы того сряду привезть. На что скупой Иван-то Евплыч, а тут не жалел. А Кочет и сгинул…
— Так не пешой же пошел? На конях, поди, поскакал за лекарем? — перебил гренадер.
— Вестимо, на паре самолучшей и в бричке. А недели через три лошадей загнанных тех из-под Мценска полиция привела да полета рублей с барина за привод слупила. Откуда ж попали под Мценск? Разве туда ему на Тулу дорога? Вот и смекают мужики, что сбег куда далече, раз барин, заступник его, при смерти лежал, да и деньги сверх ста рублей лекарских все, какие скопил у Ивана Евплыча, тоже с собою прихватил. А лошадей загнал да под Мценском бросил, новокупленных перепрягши. Кто ж его, вора, знает, что удумал. С деньгами ведь все можно.
— А откуль известно, что деньги скопленные с собой взял?
— Барин сам до каморки его дополз, всю обшарил. Да еще табакерку и перстень золотой с подызголовья взял.
— Какой каморки? — удивился Иванов. — У Кочета изба своя…
— Продал ее лет, никак, пять да к барину под бок перелез. Видно, страх его брал, что мужики спалят и на трубку свалят, которую и ночью, бывало, на крыльцо курить выходил. Да еще глохнуть стал, прослушать боялся, как вороги подберутся…
— А как же барин без тульского лекаря обошелся?
— С нашим, епифанским фершалом. Крови ему полну лоханку в тот раз отворили. А тульского лекаря будто Кочет сам барину нахваливал, чтобы без дрязгу отпустил далече отъехать, розыску сряду не объявлял… Отлежался. Рука тряпкой висит, ногу волочит, а в дому по-старому куролесит.
— А скажи, Михайло, послать деду с тобой денег? Надобно, поди. Вот ты, гляжу, без тулупа зимой.
— Есть у меня, дяденька, тулуп справный, да все мне как летом тепло. А застыну, на дровнях сидевши, так пробегусь рядом и разом нагреюсь. Про деньги, ежели сказать, то малость деду пошлите, чтоб праздник старому сделать. Прежние все помалу на хозяйство перевел. А много не нужно. И так барин с приказчиком богатеями водят. Ведь и сюда оттого нарядили, что кони у нас хороши. Ну, и я на других не кивал, раз тебя да город столичный поглядеть обнадежился.
— Когда ж завтра едете?
— Со светом. Как к ранней заблаговестят.
— И подарков никому купить не сумею, — пожалел Иванов.
— Дозвольте я кой-чего соберу для женского пола из того, что мне подружки надарили, — предложила Анюта.
— Собери, чего тебе не жалко, — согласился гренадер.
Когда хозяйка вышла, взяв одну из свечей, Михайло сказал вполголоса:
— Видать, добрую душу сыскали. Другая баба за окруты с жадности задавится.
— Добрей нет человека, — так же негромко ответил Иванов. — Ну, рассказывай. Все не разделившись живете? Тесно ведь.
— Все вместе. Дом с твоих денег новый срубили, прежнего просторней, а делиться дед не велит, раз земли у нас всего одиннадцать десятин на двенадцать душ, с детьми считаючи.
— А слыхал ли, почем душа крепостная у вас ноне ходит?
— Ежели на вывод аль еще как семьями продают, то на круг сказывают по шестьдесят рублей. Вот куда плох Иван Евплыч, а все не хотим, чтоб помирал. Кому-то достанемся? Хуже не было б. А после паралика да без Кочета дворовых одних обласкивает.
— А у тебя ребят сколько же?
— Нету ни одного. Не плодящая моя Степанида. Кабы нам расплодиться, то ушел бы от деда. А так все едино…
— Вот поглядите, годится ли? — сказала, входя, Анна Яковлевна и положила на стол нитки бус и бисера, ленты, мотки цветных ниток, два шелковых узорчатых платка.
— Прям царские обновы, — похвалил Михайло.
Когда собрался уходить, Иванов дал ему двести рублей из Аннушкиного капитала, который еще не снес Жандру. Обсудили, как верней их везти, и гренадер вспомнил про свой полотняный черес. Нашел его в полковом сундучке, уложили ассигнации, и, выйдя на кухню, Михайло подпоясался под нижнюю рубаху.
— Словно в тот раз, дяденька, — улыбнулся он. — А что радости будет, как расскажу про ваше житье да службу!
Иванов пошел проводить племянника, чтобы не заблудился в темном городе. Дорогой расспрашивал, кто жив, кто помер в Козловке, какие были урожаи, и уже недалече от постоялого двора, на Кузнечной, сказал то, к чему не раз мысленно возвращался:
— Неужто Кочет проклятый на бариновы деньги, на наши слезы где-то припеваючи живет?
— А чего ему? — отозвался Михайло. — У нас стариком никак бы не выжил. Двора нет, где бы зла не сотворил. Особо девкам да бабам с барином проходу не давали, а через то и мужиков пятеро сгубили. Двух в Сибирь да троих в солдаты не в зачет.
— И в нашем дому тоже было? Окроме меня, то есть? — спросил Иванов. Ладно, что темно, а то бы племянник увидел, как свело дядины брови и сжались кулаки.
— И у нас, — прозвучало рядом. — Сестра Катерина тож силком от него вытерпела. Год не в себе была, едва отошла.
— Ох, жалко, не нашлось человека его порешить! — сказал Иванов не своим голосом.
— Может, и порешили, — кто же про то гутарить станет? — услышал он негромкий ответ. — Ведь так делать надобно, чтобы в Сибирь клейменым за гада не пойти. Бубнили про себя мужики: знать бы, что в другу сторону завернет, не в Тулу то есть, да там бы и подстеречь.
Они остановились у ворот, за которыми заржала лошадь.
— Меня наша Лысатка почуяла, — уверенно сказал Михайло. — Ну, дяденька, прощения просим. Спасибо за привет, за ласку, за гостинцы. Хозяйке своей поклон низкий от меня отдай…
Они обнялись. Михайло застучал кольцом калитки. Иванов дождался, пока его впустили во двор, и зашагал назад. Он не любил нарушать порядок — в будние дни нижние чины не должны показываться на улицах после поверки. Хоть дворцовые гренадеры — особь статья, а все же… Пошел, выбирая улицы поглуше — Шестилавочную, Кирочную, — и вспоминал давеча услышанное: «Кто ж про то гутарить станет?.. Ведь так надо делать, чтобы в Сибирь клейменым не угодить…» Спроста ли так сказал? Аль что знает, да молчать умеет?.. Да нет, живет злодей где-то на бариновы деньги здоровехонек, торговлю завел, жиреет, женился на богатой… И ловко предлог сыскал, чтобы из Козловки сгинуть, будто с возвратом, чтобы в разделку мужикам не попасть, когда заступника его, Ивана Евплыча, не станет…
* * *
В следующие вечера Иванов подробно рассказывал жене про свою семью. И Анюта, хотя жила не в раю, видела кругом немало жестокого, ужасалась подневольной жизни крепостных, ставших теперь ее родней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43