Десять комнат, семь семей, а на стене в прихожей, над колченогой тумбочкой с допотопным телефонным аппаратом, висел график пользования ванной.
Хочешь на этой неделе поменять свой день для постирушки на какой-либо другой? Пожалуйста! Договаривайся в личном порядке. Изменить самому график нельзя.
Это закон, по которому существует наше коммунальное сообщество.
Пользование газовой плитой, уборка квартиры, мытье мутного кухонного окна — все это делалось исключительно по заведенному когда-то порядку.
За соблюдением правил внутреннего распорядка бдительно следила ответственная квартиросъемщица нашей вороньей слободки — Клеопатра Ивановна.
От прочих претендентов на эту почетную должность тетя Клепа выгодно отличалась широтой души, колоритной внешностью и убийственно-искрометной фамилией — Хренова-Шестерня. Но главным ее достоинством являлось, несомненно, дикое, необузданное стремление к восстановлению социальной справедливости в рамках одной отдельно взятой квартиры. В таких случаях действия мадам Хреновой носили, как правило, скандальный характер. Короче, власть над жильцами Клеопатра Ивановна взяла исключительно благодаря своей склочности. Трудно поверить, но, возможно, из-за этой самой тети Клепы и ее безумных правил сосуществовали мы почти безмятежно. Даже взбалмошная и неорганизованная Люсенька Обуваева относилась к своим коммунальным обязанностям трепетно.
Появилась Люська в нашей квартире под громкий рев младенца. Я в ванной была, стирала пеленки. Услышав плач, пулей метнулась в свою комнату. Думала, Мишка проснулся.
Нет. Все спокойно. Сын спит. Не среагировал даже на шумное появление неуравновешенной мамочки.
Стараясь не дышать, я на цыпочках попятилась к двери, и…
О нет, это невозможно! Спина моя соприкоснулась с какой-то колышущейся желеобразной массой, пышущей жаром.
Воображение меня не подвело. Кто стоит сзади, я догадалась мгновенно и повела себя соответственно. Судорожно вздохнув, я крепко зажмурилась и с недюжинной силой вдавилась в омерзительную гигантскую медузу.
Вот, дескать, чудо-юдо гнусное, противное, я вся твоя! Делай со мной, что хочешь, рви меня на кусочки, ешь с потрохами, только пощади мое ни в чем не повинное дитятко.
— Доча? — Испуганным шепотом поинтересовалась медуза. — У тебя детского питания не найдется?
— Господи, Клеопатра Ивановна, — тихо всхлипнув, я отлепилась от необъятного бюста соседки. — Напугали меня до полусмерти!
Я выставила непрошеную гостью в коридор.
Какое детское питание? Можно подумать, ей действительно нужна баночка яблочного пюре для грудничков. Детское питание — это предлог. Надуманный и нелепый, как обычно. Бессмысленный повод, чтобы вцепиться в меня с разговорами. Я достану яблочное пюре, она пригласит меня попить свежезаваренного чаю, и пошло-поехало.
Из-за этих нескончаемых разговоров я опять ничего не успею сделать: пеленки останутся нестиранными, распашонки неглажеными, а борщ недоваренным.
На самом деле слушать захватывающие истории тети Клепы мне нравится. Рассказывает она сочно, образно, героев своих представляет в лицах. А уж герои!
Один только покойный супруг сказительницы, Иван Калиныч Шестерня, чего стоит!
Вот только как быть со временем? Времени на разговоры с Клеопатрой Ивановной у меня катастрофически не хватает. А ей, похоже, не хватает общения.
— Клеопатра Ивановна, я вас умоляю, у меня Миша спит, — прошипела я в свое оправдание, плотно прикрывая за собой дверь.
— Знаю, доча. А как же! Потому и не постучалась, — смутилась она. — Извини, если напугала. У тебя Мишуткиной еды не осталось? Кашки там или еще чего-нибудь. Ребенка покормить.
— А сколько ему?
— Сколько не жалко, столько и давай. Много не будет. Слышишь? Орет. Есть хочет. Того и гляди, родимчик расшибет. Молока у матери мало. Не хватает ему. Вот и орет. Горластый! — с гордостью пояснила она.
— Да я про возраст спросила, тетя Клепа. Сколько ему месяцев?
— Господи, — переполошилась соседка, — месяцев! Скажешь тоже, месяцев! Они только сегодня из роддома выписались. От силы недели две. А что? Нет у тебя ничего для таких маленьких?
— Есть, не волнуйтесь. — Я приготовила молочную смесь и налила в бутылочку. — Хватит?
— Хватит, доча, спасибо. Пойдем, я вас познакомлю. Посмотришь, какой славный мальчишка! — Цепко ухватив бутылочку, она потащила меня к себе, радостно делясь последними новостями:
— Это Юрочкин мальчик. Вернее, его жены. Сегодня только поженились. Ее Люсей зовут. Ничего вроде, симпатичная такая. Бойкая. Юрик ее с ребенком взял. А и очень даже неплохо, что она с ребенком. Детей надо рожать. Без народа нельзя! Верно, доча?
— Конечно, верно, — поспешно заверила я соседку, вспомнив, как она мечтала о внуках.
Соседки на кухне судачили, что внуков Клепке не видать, как своих ушей. Мол, пасынок ее, Юрка, из породы закоренелых холостяков. Парню скоро сорок стукнет, а он ни разу женат не был. И вообще младший Шестерня какой-то млявый, малахольный. Одним словом, не в отца пошел.
Иван Калиныч, тот огонь был, а не мужик. А этот — ни рыба ни мясо! Куда там ему жениться, если он из квартиры почти не выходит. Сидит целыми днями в каморке при кухне и малюет свои картины.
Хорошие картины, кстати сказать. Мне их тетя Клепа показывала, пока Юрия Ивановича дома не было.
— Не дай бог, Юрик увидит. Обидится. — Она с гордостью демонстрировала мне радостные, солнечные пейзажи. — Не любит он чужим никому показывать.
Картины меня поразили. Никогда бы не подумала, что этот желчный, унылый человек способен писать такие удивительные, светлые полотна.
Клеопатра Ивановна торжественно ввела меня в свою комнату:
— Вот, доча, познакомься, — проворно подбежав к худенькой рыжеволосой девчушке, она решительно забрала у нее сверток с ребенком, — это Наташа. Она тебе все покажет, где, чего, как, а мы кушать будем. Баба Клепа нас сейчас перепеленает, потом покормит кашкой, кашкой-малашкой. Кашечка сладенькая, маслицем масленая. — Гукая, напевая и приплясывая, Клеопатра Ивановна ловко перепеленала тощенького краснолицего младенца и, светясь от счастья, устроилась с ним на диване.
Тот прекратил орать и жадно припал к бутылочке с молочной смесью. Я повела Люсю на «экскурсию».
— Здесь у нас туалет, прямо по коридору — кухня, а это — ванная. — Я щелкнула выключателем и решительно направилась к тазу с пеленками, рассудив, что все уже новой соседке показала и могу заняться своими делами.
Люся скользнула следом.
— Слышь, чего это с ней? — испуганно спросила она, прикрывая за собой дверь.
— В смысле? — Я добавила в таз горячей воды.
— Тетка эта? Как ее?
— Тетя Клепа.
— Как?! — восторженно пискнула молодая мамаша, пристраиваясь рядышком. — Ну-кась, давай, я пожмыхаю, а ты полощи! — Тонкие худые ручки ловко ухватили грязную мокрую пеленку. — Так скорее будет.
— Клеопатра Ивановна, — пояснила я, уступая ей место. — Уменьшительно — Клепа.
— Во имечко дадено! — неожиданно развеселилась Люсенька. — Не русская, что ли? А я и то думаю, чего это с ней? Чего кричит, разоряется? Никак из цыган?
— Да нет, — я недоуменно пожала плечами, — почему из цыган? Просто характер такой общительный. К тому же обрадовалась очень, что Юрик ее наконец-то женился.
— Япона мать! — Новобрачная переменилась в лице. — А он мне сказал, с матерью живет. Поживешь у меня, говорит, мать добрая, не заругает. А ты говоришь: жена-а-а! — белугой заревела она.
Я растерялась. Нет, это невозможно! Разве можно так плакать кормящим?!
Наревется, расстроится, перепортит себе все молоко, ребенок потом этого порченого молока насосется и будет орать, а тетка Клепа меня убьет. И правильно сделает!
Люся только что из роддома, а я тут со своими пеленками пристала. Девчонка и так чуть жива, худенькая, бледненькая, под глазами круги.
К тому же брак этот противоестественный с угрюмым Юрой. Славный муженек, нечего сказать, в два с половиной раза старше жены! Люська на вид совсем еще девочка, лет пятнадцать, не больше.
Тетка Клепа тоже хороша, разоралась на радостях, разошлась — перепугала бедняжку.
Да одна только мысль о возможности заполучить в свекрови такую темпераментную особу кого угодно доведет до слез!
— Люсь, — решительно отодвинув пеленки в сторону, я усадила рыдающую новобрачную на край ванны, — пес с ними, с пеленками. Успеется. Выстираю. Давай-ка ты успокойся, пойдем сейчас в мою комнату и выпьем чаю. Свежезаваренного, с молоком. Тебе полезно. Для ребенка.
— Не, ты что, — она испуганно замотала головой, — я лучше домой.., я сейчас, а то эта заругается.
— Люсь, я тебя умоляю, кто?! Кто и за что будет тебя ругать? За то, что ты выпьешь со мной чашку чаю? Да тетка Клепа только рада будет! Она столько лет о внуке мечтала, что теперь сутками готова возиться с ребенком, а ты говоришь: заругается. Пошли, не выдумывай! У меня печенье вкусное. Сама пекла. На сметане.
Люська прекратила рыдать и с надеждой уставилась на меня.
— А жена? Не заругается?
— Чья жена? — У меня тихо поехала крыша.
— Дяди Юрина, — едва слышно прошептала она.
— Но ведь Юрина жена — это ты. Разве нет? — Меня не так-то легко сбить с толку. Занудство у меня в крови. — Тетя Клепа сама мне сказала.
— Нет, ты что?! — Люська посмотрела на меня как на сумасшедшую. — Зачем?
Слово за слово, с грехом пополам, но мы сумели-таки в тот раз выяснить, кто есть кто.
Старая как мир история о любви и предательстве. Возлюбленный оставил Люсеньку сразу же, как только узнал, что она ждет от него ребенка. Она поначалу даже не поняла, что же произошло, не верила, что это конец, все на что-то надеялась, думала — опомнится ее милый, вернется, а в результате стала еще одной матерью-одиночкой. Одиночкой в самом прямом смысле этого слова. Ни мужа, ни родных, ни друзей. Воспитывалась Люся в детском доме, шестнадцать ей стукнуло только вчера, из роддома она выписалась только сегодня, и идти им с сыном было некуда.
Имелась, правда, у Люсеньки родная мамаша, но они много лет не виделись, и даже адреса той Люся толком не знала. Знала только, что живет она где-то в Стрельне.
Именно туда, в Стрельню, на поиски матери и направлялись бездомные Люсенька с сыном, когда встретили в трамвае интернатского учителя рисования — Юрия Ивановича Шестерню. Он ездил в Константиновский парк на этюды.
Дядя Юра, как простодушно называла своего бывшего учителя Люсенька, тотчас свою ученицу узнал, разговорил, вник в их с сыном безвыходное положение и предложил пожить какое-то время у него. Дескать, живет он вдвоем с матерью, места хватит, а там видно будет. Может, бог даст, не сегодня завтра объявится отец мальчика.
Люся подумала-подумала и согласилась. Поехала. Других вариантов у нее все равно не было.
Согласиться-то она согласилась, но была вся на нервах.
А тут я со своими непонятными разговорами о жене.
Вот Люся и не выдержала — расплакалась. Думала, только скандала ей с дяди Юриной законной женой для полного счастья и не хватает.
Люсенька ведь не ясновидящая, не могла знать, чего там себе тетка Клепа про них с Юрием Ивановичем понавыдумывала и мне понарассказывала.
Выдумки выдумками, только неистовая, целеустремленная Клеопатра их тогда все-таки поженила, как ни отнекивались Люся с Юрием Ивановичем, как ни сопротивлялись.
И жили они, надо признать, довольно счастливо, пока Люсенька не ушла к другому. Влюбилась.
Но это уже совсем другая история, о которой я мало что знаю. Мы с мужем и сыном к тому времени из квартиры на Греческом благополучно переехали в Купчино.
Знаю только, что влюблена в своего нового спутника жизни Люся была безумно.
Я их встретила как-то на Невском, в Елисеевском магазине, давным-давно, в самом начале романа, и у Люсеньки был такой ликующий, такой восторженный взгляд!
Вот только сына ей Клеопатра Ивановна не отдала. Видеться, правда, разрешала, но не более того.
Мальчик рос с бабушкой и отцом. Сейчас Иван уже совсем взрослый. Окончил Академию художеств, стал модным портретистом и успешным совладельцем картинной галереи. Женат. Имеет двух дочерей. Воспитанием девочек руководит неугомонная Клеопатра Ивановна.
Все многочисленное семейство по-прежнему проживает в квартире на Греческом. Только квартира та больше уже не коммунальная. Нашу коммуналочку не узнать.
Иван расселил соседей и сделал в квартире хороший ремонт.
Все это я знаю от Клеопатры Ивановны.
Старенькая тетя Клепа иногда мне позванивает, чтобы пожаловаться на здоровье и обменяться новостями. Не чужие!
Странно, но наша последняя встреча с Люсей оказалась до смешного похожа на ту первую встречу в квартире на Греческом. Она тоже началась с недоразумения — Люська приняла меня за бомжиху, подрабатывающую проституцией.
— Иди ты! Во жизнь! Это ж надо! Япона мать! — бессмысленно восклицала она, испуганно таращась на меня.
Смысл ее возмущенных воплей я поняла только, когда догадалась посмотреть на себя в зеркало.
Опустила зеркальце, прикрепленное над лобовым стеклом Люськиного роскошного джипа, и глянула. Жуть! Волосы растрепаны, «конский хвост» набекрень, потное лицо все перепачкано землей, блузка порвана и расстегнута до пупа.
— У меня здесь прабабушка похоронена. Бабы Тали мама, — с достоинством пояснила я и попыталась застегнуть блузку. — Хотела цветы посадить, Троица скоро, а тут этот! Дурак какой-то! Выскочил из соседнего склепа и напугал. Только разбилась из-за него вся.
— Иди ты! Могилку, значится, прибирала, — фыркнула смешливая Люсенька, мгновенно оценив ситуацию. — Я ж подумала, ты того, бомжуешь! Вижу, бежит «прости господи» кладбищенская, а за ней клиент. Думала, ты его кинуть хочешь. Ну, думаю, надо помочь! А уж когда узнала тебя, то совсем расстроилась. Вот, думаю, япона мать, жизнь! Где ж Славка-то, думаю? Такая любовь была, и на тебе! Неужто бросил? А ты, значит, цветочки хотела посадить, а тут крендель этот пристроился! Попользоваться хотел. На халяву. Вот кобелина! Ну, цирк, япона мать! Рожа у него была, я тебе скажу! — Она лихо проскочила на красный свет, возмущенно посигналив зазевавшемуся водителю маршрутки. — Не спи, замерзнешь!
— Люсь, — предупреждающе вякнула я, заметив стоящего на следующем перекрестке регулировщика, — аккуратнее. ГАИ.
— ГИБДД, — весело поправила меня Люсенька и, нагло подрезав здоровенный «КамАЗ», перестроилась в правый ряд, въехала на тротуар и, не сбавляя скорости, понеслась дальше, распугивая редких прохожих. — Не боись, объедем.
Гаишник поспешно отвернулся и стал демонстративно глядеть в противоположную сторону.
— Слышь, Наташка, здорово-то как, что мы с тобой встретились. Честно! Недаром я сегодня во сне яйца видела. Ну, думаю, это, как пить дать, явится кто-нибудь. Неожиданно. Мне яйца всегда к встрече снятся. Не всегда, правда, к приятной. Другой раз — век бы кого-нибудь не видала, а он тут как тут — прется. Не, классно получилось! Я ведь совсем недавно в Питер вернулась. Все связи оборваны, а тут ты! Япона мать, думаю, неужели Короткова?! Смотрю — точно! Наташка! Значится, все путем, говоришь? Славка все еще при тебе? Любовь-морковь и все дела?
— Пока да, — притворно вздохнув, я с большим сомнением разглядывала свою босую ногу.
— Босоножку потеряла? — ахнула Люська. — Ну, япона мать, ты даешь. Охота пуще неволи! Чего ты одна на это кладбище поперлась? Разве ж можно? Честное слово! — Она обернулась назад и вытащила из-под сиденья большую дорожную сумку. — Посмотри! Там шлепки должны быть. Тряпочные. Не фонтан, конечно, но все лучше, чем босыми ногами по асфальту шлепать. Да не здесь, это пижама! В самом низу смотри, между курой и термосом. Нашла? Ну вот! Все свое ношу с собой! Учись, подруга, пока я жива. Примерь! Впору? Должны подойти. Нога у нас с тобой одинаковая. Подошли? А ты боялась. Думала, в метро не пустят. Пустят! Куда денутся? Жаль, конечно, что до дома тебя отвезти не смогу. Извини! Рада бы, со всем моим удовольствием, но не могу. Времени нет. Мужики, сама понимаешь, ждать не любят. А я и так опоздала — дальше некуда! Дельце у нас тут одно выгодное намечается. Япона мать! В этом, как его, в новом торговом центре. Будь он неладен! Если выгорит — буду вся в шоколаде! Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Вот тогда и встретимся, и наговоримся всласть. Я тебя сейчас у метро высажу. На Загородном. Посмотри там, в кармашке, в сумке, блокнотик должен быть. Ты телефончик мне свой черкни. Я тебе потом позвоню. Освобожусь и позвоню. Как только, так сразу. Будь спок. Да не здесь! Япона мама, сбоку смотри. Мама-то как? Жива? Ты сама небось уже бабушка? Мишка женился, поди, давно? Нет?! А я, Наташ, можешь себе представить, я уже бабушка. Дважды!!! Баба Люся! И смех, и грех. Внучек своих только на фотке видела. Бабушка-жабушка! Две недели в Питере, а у своих еще не была. Мамы Клепы опасаюсь. Она ведь не смолчит, ругаться станет. Где, скажет, такая-сякая, разэтакая пропадала столько времени?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27