Ни рукой, ни ногой, ни языком не могу пошевельнуть. Тетка Явдоха еще что-то говорит, а я оглох. Уставил глаза в окно и света белого не вижу. «Неужели Маруся дурачила меня все время? А письма какие писала, обещала ждать Максима…»
Эх, Маруся, Маруся! Вот и колеса вагона вроде вы­бивают: «Маруся-Маруся-Маруся… Обманула-обманула-обманула…» Проклятые колеса!
Чувствую, Степан трясет меня за плечо.
– Пойдем, – говорит, – постоим на площадке, курить хочется.
Вышли. Степан даже в лицо мне боится глянуть. Спра­шивает:
– Выдержишь, Максим?
Я заскрипел зубами, вздохнул тяжело и твердо, со зло­стью, сказал:
– Выдержу! Еще и на свадьбу к Марусе пойду…
Но, скажу я вам, такой обиды еще никто в жизни не на­носил Максиму Перепелице. Да и не только в обиде дело. А с сердцем мне что делать? Не выбросишь же его! Прямо огонь в груди горит. Но никуда не денешься. Припоминаю, что Иван Твердохлеб – хлопец действительно красивый, боевой, в армии служил. Знать, Максиму далеко до него, раз Маруся забыла Максима…
Когда на нашей станции сошли мы с поезда, тетка Яв­доха предлагает:
– Поедемте к складам, там машина…
– Нет, – перебиваю ее, – нам хочется на поля яблонивские поглядеть. Пешком пройдемся, у нас чемоданы не тяжелые.
– Верно говоришь, Максим. Пошли, – поддерживает меня Степан.
– Ой, разве так можно?! – всполошилась Явдоха. – Вроде и домой не спешите. Возьмите хоть семечек на до­рогу, чтоб не скучно было. Вон их у меня сколько в ко­шелке осталось. Гарбузовые! Небось забыли там, в армии, какие они, гарбузы, есть? А парубкам нельзя про гарбуза забывать, – и тетка Явдоха уже на ходу сняла с меня фу­ражку и насыпала в нее тыквенных семечек – крупных, поджаренных. Степан выгребает из своей фуражки семечки в карман, а я гляжу на свою порцию и закипаю от злости. Не намекнула ли мне этим тетка Явдоха?.. Конечно, на­мек! Забыл, мол, Максим, что такое гарбуз, так не за­бывай…
Как махнул я из фуражки семечки на землю, Степан даже свистнул от удивления. А потом горько усмехнулся, вспомнив обычай наших девчат подносить нелюбому парубку, который сватается, тыкву в знак отказа. Поэтому яблонивские парубки больше смерти боятся тыквы. Под­цепить хлопцу гарбуза – хуже чем солдату наступить на мину!
И вот, кажется, тетка Явдоха намекнула мне про гар­буз. Но это мы еще посмотрим! Может, Маруся и не до­ждется, чтобы я сватов к ней засылал!
Идем мы со Степаном вдоль железнодорожного пути к тропинке, которая напрямик к Яблонивке ведет. А солнце так ярко светит с безоблачного неба, вроде ему и дела нет до моей беды. За кюветом в траве синими огоньками фиалки горят, золотится лютик и козлобород­ник. А вон одинокая вишенка вся белым цветом облеп­лена, нарядная, как невеста. Гм… невеста…
«Держись, Перепелица, – думаю, – дашь сердцу волю – раскиснешь».
Об этом и Левада начал толковать, когда мы свернули с железнодорожного пути на тропинку, отделявшую засе­янное поле от луга:
– Не жалей и не убивайся. Не стоит она того. Пре­зирай!
Ну что ж, попробую презирать.
Осматриваюсь вокруг. Все знакомо – каждый буго­рок, куст. Не одно лето провел я на этих полях, когда хлопчиком был и коров пас. Но замечаю и изменения. Далеко в стороне тянется дорога. Вдоль нее бегут теле­фонные столбы. Это новость! Значит, Яблонивка уже с телефоном. А может, и телеграф есть? Спрашиваю у Сте­пана, но он пожимает плечами и на другое мне указы­вает пальцем.
– Видишь, – говорит, – ольховский ров-то исчез!
И правда, раньше к самой Мокрой балке подступала глубокая канава, заросшая лебедой. Она отделяла нашу землю от Ольховской. А теперь поле ровное, без единой морщинки. Вот где раздолье для трактора или комбайна!
Уже и село впереди показалось. Хат не видно – только белые клубы цветущих садов и зелень левад. Кажется, слышно, как в яблонивских садах пчелы гудут, и чудится запах вишневого цвета. И еще заметны над садами высо­кая радиомачта да ветряной двигатель, поднявший в небо на длинной шее круглую, как подсолнух, голову. А над полем струится, точно прозрачный ручей, горячий воздух. Значит, земля добре на солнце прогрелась.
Прибавляем шагу. Эх, были бы крылья… Вроде по­светлело вокруг при виде родного села.
Но что же мне все-таки с сердцем делать?! Так щемит, что хочется самому себе голову откусить!.. Ох, Маруся, Маруся!
Когда пришли в Яблонивку, солнце склонилось уже к Федюнинскому лесу. Степан Левада повернул в свою улицу, а я – в свою. Иду с чемоданом в руках и на обе стороны улицы раскланиваюсь – с односельчанами здоро­ваюсь.
Вот уже и садок наш виден. Прямо бежать к нему хо­чется. Но не побежишь – сержант ведь, не солидно. А тут еще дед Мусий стоит у своих ворот – жиденькая бородка, рыжеусый, в капелюхе соломенном. Раскуривает трубку и с хитрецой на меня посматривает.
– На побывку, Максим Кондратьевич? – спрашивает.
– Так точно! На побывку! – отвечаю по-военному и спешу побыстрее пройти мимо деда. Уж очень говорлив он. А мне не до разговоров.
Но не так просто отвязаться от Мусия.
– Постой, постой, Максим! – просит дед и, прищу­рив глаза, к моим погонам присматривается. – Это что, командирские?
– Сержантские, – отвечаю и на минутку ставлю че­модан. – А вы, я вижу, весь двор свой обновляете? И во­рота новые и заборы. – На колодец тоже указываю, где вместо деревянного сруба цементный круг стоит.
– Э-э, Максим, – смеется старый Мусий, – и вправду ты давно в селе не был, раз такое спрашиваешь. Всем кол­хозом решили, чтобы село в порядок привести. Вот и при­водим.
Оглядываюсь вокруг. Точно: село вроде новую ру­башку надело.
– Ты на свою хату погляди, – предлагает Мусий. – Иди сюда, здесь виднее.
Подхожу к Мусию и за садом вижу свою хату. Но в первую минуту никак не могу понять, что с ней случи­лось. Не та хата! Ни соломенной крыши, ни зубчатой стрехи. Вот так батька! Нарочно не писал, что хату же­лезом покрыл. Пусть, мол, Максим ахнет от удовольствия.
– Да-а, – покачал я головой.
– Вот тебе и «да», – трясет бороденкой дед Мусий. – А Иван Твердохлеб вон какие палаты вымахал! По­смотри… Правда, женится хлопец. Треба, чтоб было куда молодую жинку привести.
По всем нервам стегануло меня упоминание о Твердохлебе. Схватил я чемодан и ходу. Но Мусий за рукав мундира поймал. Поймал и допрашивает:
– Не спеши, Максим. Скажи, погоны такие, как у тебя на плечах, продаются где-нибудь?..
– А как же. Продаются, – отвечаю.
– По документу чи свободно?
– Свободно.
Чувствую, что начинаю злиться. Но виду нельзя по­дать. Старый же человек со мной разговаривает.
– Так-так, свободно значит?
– Да свободно ж! – повторяю ему. – Можете и вы себе купить – хоть генеральские!
Засмеялся дед Мусий ехидненько и уже вдогонку мне колючий вопрос задает:
– А у тебя что, на генеральские грошей не хватило?.. Хе-хе-хе…
Махнул я рукой и зашагал быстрее. Не верит дед Му­сий, что из недавнего ветрогона, от которого «все село плакало», сделали в армии человека. Ну и пусть. По­верит!
А дома уже дожидаются Максима. Тетка Явдоха раньше нас добралась к Яблонивке (ясное дело – на ма­шине!) и по всему селу раззвонила, что с вокзала идут Степан да Максим.
На пороге хаты стоит мать и слезы утирает, а отец спешит навстречу.
Обнялись, почеломкались.
– Ну, покажись, який ты став, – говорит отец и по плечам меня хлопает. Широкий, мол.
…Одним словом, приехал я домой. А в хате на столе уже всякая всячина стоит (и когда только успела мать наготовить?). Отец наливает в чарки сливянку, мать при­двигает ко мне поближе тарелки с яичницей, салом, колбасой домашней, с капустой, с жареным мясом со сли­вами. Тут же соленые огурцы, квашеные помидоры, яб­локи свежие. Стол даже потрескивает, так нагрузили его.
Мать глаз не сводит с Максима и в то же время при­глашает к столу соседку Ганну, которая пришла что-то позычить и не решается переступить порог. Отец охмелел от второй чарки. Говорит, что душно, и открывает окно во двор, а сам небось думает – пусть все село знает, что к Кондратию Перепелице сын из армии приехал…
После обеда вышел я во двор. Хожу вокруг хаты, за­глядываю в садок, щупаю рукой молодой орех, посажен­ный когда-то матерью мне «на счастье». Даже не верится, что я дома.
Сажусь на порог хаты. На дворе уже смеркается. Пер­вая звезда с неба смотрит, хрущи в садку гудят, мимо во­рот коровы с пастбища возвращаются, пыль ногами под­нимают. От соседской хаты дымком тянет: знать, вечерю варят. И привычное все, знакомое. Спокойно живут люди. Даже не верится, что такая счастливая жизнь может быть на планете, которая несется сломя голову в бесконечном пространстве, отсчитывает годы, десятилетия, века.
Но что мне до веков? Что мне из того, что земля – планета, занята только своим полетом? Ведь до любви ей, до сердца моего дела нет!
Вдруг скрипнула калитка. Вижу – бежит к хате Галя, младшая сестрица Маруси Козак. Увидела меня, покрас­нела, глаза потупила, но «здравствуй!» сказала бойко. У меня почему-то сердце забилось так, вроде встретил саму Марусю.
– Ой, какая ж ты, Галю, большая стала! – говорю ей. – Наверное, хлопцы уже сохнут по тебе.
– Ов-ва, нужны мне твои хлопцы! – точно отрезала. А потом спрашивает: – Дядька Кондрат дома?
– Дома, – отвечаю.
– Пришла позычить маленькое сверло – батьке за­чем-то потребовалось.
«Так я и поверю, что тебе сверло нужно, – думаю про себя, – за сверлом не бежала бы через все село…»
– Иди в хату, попроси, если нужно, – говорю Гале, – а Марусе передай, пусть не забудет пригласить Максима на свадьбу.
Тут Галя уставилась на меня своими большими оченятами, такими же красивыми, как и у Маруси, сердито свела над ними крутые тоненькие брови, потом поверну­лась, мотнула длинными косичками и выбежала со двора. О сверле даже не вспомнила.
А вечером уговорил меня отец пойти в клуб на кол­хозное собрание. Надо же на людях показаться. Да и Сте­пан, наверное, будет там.
Пришли мы в клуб, собрание уже началось. Еще из дверей заметил я, что на сцене в президиуме восседает Степан Левада. Важный такой. Председательствует сам голова колхоза. Завидел он меня с отцом и вдруг говорит:
– Товарищи! Имеется предложение доизбрать в президиум собрания нашего дорогого гостя сержанта Со­ветской Армии Максима Кондратьевича Перепелицу!
В ответ весь зал загремел от рукоплесканий. Люди оборачиваются, смотрят в мою сторону, улыбаются при­ветливо. Мне даже жарко стало. А отец толкает под бок и шепчет:
– Иди, не заставляй себя просить, – а сам аж све­тится от горд ости.
Пробрался я в президиум и уселся за столом рядом со Степаном. Разглядываю знакомые лица яблоничан. Слева в третьем ряду узнаю Василинку Остапенкову. То-то Сте­пан все время туда глазами стреляет. Еле заметно киваю Василинке.
«А где Маруся? – думаю. – Наверняка с Твердохлебом где-то рядышком сидят». И уже настороженно смотрю в зал, боюсь увидеть ее очи. Заметят тогда люди, что Максиму не по себе!..
Вдруг из боковой двери входит в зал Иван Твердохлеб и вносит стул. Расфранченный – в сером костюме, при галстуке, волосы аккуратно причесаны. А на лице такая самоуверенность у Ивана, что смотреть на него не хо­чется.
Зачем ему стул понадобился? Ведь свободных мест хватает… Пробрался Твердохлеб по центральному про­ходу ко второму ряду и здесь пристроил свой стул. Только теперь увидел я, что с краю второго ряда сидит Маруся Козак. Подсел к ней Иван, а она даже бровью не повела. Вроде это ее не касается. Сидит и смотрит на меня в упор своими бесстыжими глазами. Ох, что то за глаза!..
Почувствовал Максим, как загорелось его лицо, и на­клонил голову к столу.
Не знаю, на самом деле или показалось мне, что в эту минуту в клубе вроде тише стало и докладчик – агроном наш – на миг замер на полуслове.
Наверное, показалось. Откуда же людям знать, что делается в душе Максима? Ведь когда был Перепелица ветрогоном, разве могли они догадаться, какая девушка ему нравится?..
Но это ж Яблонивка! Здесь дядько идет ночью по улице и знает, какой сон его соседу снится!
Чтобы прийти в себя, смотрю на агронома и вслуши­ваюсь в его доклад. Предлагает агроном расширить по­севную площадь. Дельное предложение. Оказывается, если на Зеленой косе выкорчевать кустарник, который тянется от леса до Мокрой балки, добрый клин земли прибавится у колхоза.
– Его же за три года не выкорчуешь! – бросил кто-то из зала.
– Дело, конечно, не легкое, – отвечает агроном. – Кустарник на Зеленой косе густой, колючий, но зато мел­кий, и повозиться с ним стоит.
Я наклонился к председателю колхоза и говорю:
– А чего с ним возиться? Выжечь его – и баста! А потом трактор с плугом пустить. Все коренья наверху окажутся.
Председатель посмотрел на меня внимательно, поду­мал и, написав записочку, передал ее агроному. А тот возьми да и зачитай эту записочку всему собранию:
«Максим Кондратьевич предлагает выжечь кустарник, потом пустить трактор с усиленным плугом, а затем рас­чищать почву от кореньев».
Прочитал, повернулся ко мне и говорит:
– Правильное предложение, Максим Кондратьевич! Этим мы сразу и землю удобрим. Пеплу же сколько полу­чит почва!
В зале начали аплодировать.
Потом выступали ораторы. Одни соглашались, другие не соглашались с предложением Максима, но все же по­решили – опылить кустарник горючей смесью и сжечь. Но прежде нужно отделить его от леса – расчистить ши­рокую полосу. Это работы на полдня, если дружно взяться. Значит, завтра и за дело, несмотря на то, что во­скресный день. Время не терпит.
Кончилось собрание, а я больше ни разу не взглянул на Марусю. Хлопцы и девчата расходятся из клуба парами, а я один, даже без батьки. Выдержал-таки харак­тер! Пусть знает Маруся, что Максим Перепелица и без нее не плохо себя чувствует.
На улице тихо-тихо, даже собственные шаги слышно. И светло от луны, которая золотой тарелкой прямо над селом повисла. Иду и прислушиваюсь, как где-то в зелени ясеней стрекочет кузнечик, а в чьем-то садку соловей точно молоточком по колокольчикам бьет… Из-за околицы вдруг донеслась песня, с другого конца села откликнулась вторая: поют девчата. Кто-то так тонко выводит, что го­лос, кажется, к луне долетает. Даже соловей в садку при­тих, заслушался.
А на второй день, как только взошло солнце, вышел я из дому, сунув за свой солдатский ремень топор. Напра­вился к Зеленой косе. Иду вкруговую, по-за огородами. Хочу посмотреть, что в поле делается.
Роса под ногами серебрится. В небе жаворонок зве­нит, слышен птичий гомон в левадах. Хорошо! Вроде бодро шагаю, нивами любуюсь и песню под нос мур­лычу:
Сыдыть голуб на бэрэзи, голубка – на вышни;
Скажы, скажы, мое серцэ, що маешь на мысли!
Он ты ж мэни обищалась любыты, як душу,
– Тэпэр мэнэ покидаешь, я плакаты мушу…
Что-то не то пою! И откуда такие слова? Сердце раз­дирают. Ть-фу! Даже рассердился на себя. Но не заме­тил, как другую песню затянул:
…Вычды, Марусю, вынды, сэрдэнько,
Тай выйды, таи выйды, –
Тай выйды, сэрдэнько,
Тай выйды, рыбонько,
Тай выйды!
Эх, тяжело!.. Разве для того я домой приехал, чтоб сердце свое разрывать? Сожми его в кулак, Максим Пе­репелица, и помалкивай! Терпи!
Когда пришел я к Зеленой косе, там уже собралось много народу. Немедля взялись за дело. Разделились на две группы и с двух сторон начали вгрызаться в кустар­ник: хлопцы рубили все, что на пути попадалось, а дев­чата подбирали ветви и волокли их к одной куче. Иван Твердохлеб рубил в той группе, где была Маруся.
А Маруся – веселая, озорная, то и дело песню зате­вает, смеется. Но не тот смех у Маруси, какой всегда за душу Максима щипал. И лицо ее усталое, глаза ввали­лись. Да оно и ясно, – наверное, всю ночь простояла с Иваном у ворот.
Здорово я потрудился. Все горе свое вложил в руку с топором.
И вот возвращаемся домой. Еще рано, солнце высоко. По небу табунами плывут белые тучки, а по полю легкий ветерок гуляет, точно заигрывает с нами. Я иду в компа­нии наших хлопцев, рассказываю о службе в армии и по­сматриваю на стайку девчат, которые идут чуть впереди.
Вдруг там вспыхивает озорная песня:
Милый мой, хороший мой,
Мы расстанемся с тобой,
Не грусти и не скучай,
И совсем не приезжай!..
– Кто это запевает? Никак Маруся? – спрашиваю у хлопцев.
– Она, – отвечает кто-то.
Трудно передать то, что чувствовал в эту минуту Мак­сим Перепелица. Почти возненавидел я Марусю. Как она может? Изменила мне да еще насмехается!
– Перепоем их, хлопцы? – предлагаю.
– Перепоем! – дружно отвечают.
И я запеваю:
В деревеньке Яблонивке
Ты была, моя любовь,
Хлопцы подхватывают:
А теперь ты откатилась,
Как вода от берегов.
Замолчали девчата. Молчит и Маруся. Но не долго молчит. Опять ее знакомый голосок, как кнутом, хлест­нул меня по ушам:
Ты, крапива, не шатайся,
Не скосить бы в сенокосе.
Паренек, не зазнавайся
Поклониться б не пришлось.
Не выдержал я. Командую хлопцам идти напрямик, к цегельне, чтоб на те места поглядеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22