— Так нельзя, дорогой.— Вы о ком, Павел Николаевич?— О Байрамове. Он совершенно не уважает противника, он не берет его в расчет. Это плохо. Так нельзя.— Может быть, он и не подозревает о существовании противника?— Да, скорее всего... Послушай, Коля... Тебе это больно, я знаю, но все-таки... У этого Байрамова с Цыбизовой... Постель? Дела? Торговля?— По-моему, всего понемногу. И постель, и дела.— Не ошибаешься?— Влюбленное сердце не обманешь, — горестно Николай постучал по тому месту, где, как ему казалось, у него билось влюбленное сердце.— Зомби у нее больше не появлялся?— Вроде, нет.— Сама она спокойна как и прежде? Порхает? Щебечет? С ветки на ветку?— Я перемен не заметил. Разве что появился Байрамов... Морда широкая, зуб золотой...— Ты уже говорил, — Пафнутьев остановился под козырьком заколоченного киоска. Его, похоже, облюбовали какие-то бойкие торгаши, но развернуться им не дали — киоск подожгли, внутри он выгорел дотла, но его железный каркас, сработанный из железнодорожного контейнера, уцелел. По городу в последнее время появилось немало таких вот выгоревших помещений — подвалов, ларьков, изготовленных из гаражей, арки в старых домах, заложенные кирпичом и оборудованные под магазины Народ продолжал бороться за социальную справедливость — так, как он ее понимал. Поджигатели оставались непойманными, продавцы не жаловались, а сумма ущерба не интересовала ни тех, ни других А Пафнутьев знал наверняка, что частенько продавцы и поджигатели — одни и те же лица. Заметали следы ребята, заметали следы старым дедовским способом — красного петуха под собственный зад. Ищи-свищи-доказывай!— Разбегаемся? — спросил оперативник, истомившись в затянувшемся молчании.— Подожди, — Пафнутьев с привычным безразличием на лице смотрел на пробегающих прохожих, на лужи, на неиссякающий поток машин. — Послушай, — повторил он и опять замолчал.— Слушаю внимательно, — улыбнулся оперативник.— А не сделать ли нам такую вещь... Не провернуть ли нам такую забавную штуку...— Не возражаю, — опять поторопил Пафнутьева собеседник.— Не суетись... Такая вот мыслишка посетила... А не поставить ли нам под окна Цыбизовой машину? Хорошую машину, «девятку», а? В приличном состоянии, с небольшим пробегом, а? Поставить ее так, чтобы она с улицы не видна была, но из окон Цыбизовой — как на ладони? Если они действительно завязаны на угонах, у них же зуд по всему телу начнется на второй день!— Ловля на живца?— Да, но машина должна быть под круглосуточным наблюдением.— Можно проще.. Установить график, чтобы «девятка» стояла, к примеру, под ее окнами только с семи до девяти вечера. Дескать, кто-то к кому-то приезжает каждый день на это время. И потом опять уезжает. Она человек грамотный и на второй же вечер все поймет — приезжает любовник к девице-красавице. Пока они воркуют, машина стоит И на эти два часа подключать ребят — пусть бы присмотрели.— Да, так лучше.— Тут в другом опасность... А если они в самом деле ее угонят? Не расплатимся, Павел Николаевич.— Придумай с ребятами что-нибудь... Мотор, к примеру, не заведется. Или тормоза не сработают. Или рулевое управление откажет.. Ведь технически это осуществимо?— Вполне Уж если подобные вещи случаются с исправными машинами, то здесь и сам Бог велел, Нашкодить сумеем. Починим ли потом, трудно сказать, но сломать — сломаем.— И с завтрашнего вечера машина будет стоять?— Если поднатужиться, то можно уже и сегодня выставить нашу «девятку» на обозрение.— Поднатужься. Если что понадобится — подключай меня.— Вечером позвоню, доложу, — оперативник протянул руку.— Давай, Коля. Вперед и с песней, — Пафнутьев крепко пожал холодную мокрую ладонь оперативника и поддернув поднятый воротник плаща, шагнул под мелкий осенний дождь.Не сложилось у Андрея с Викой, не сложилось. То ли она слишком уж отличалась от Светы и любое ее слово его как-то задевало, то ли слишком уж он близко принял Свету, как единственно возможную для него женщину и все, что с ней было связано, воспринималось им как некая истина, с которой можно только сравнивать. А скорее всего не отошел он еще, продолжал жить событиями прошлого года, даже не замечая этого.Поначалу он вообще не воспринимал Вику всерьез. Появился рядом человек, ну и пусть. Вроде, неплохой человек, красивая девушка, не дура, не злобная, не спесивая. Но он не мог избавиться от ощущения, что все стоящее, что у него могло бы быть в жизни, уже было, и теперь возможны только заменители, протезы истинных чувств. По молодости Андреи не знал еще, что не бывает единственной любви, не бывает единственно правильных чувств. Все возвращается, многое повторяется с какими-то отклонениями от того образца, который ты познал в самом начале своей жизни. К Вике он относился явно без трепета, скорее терпя ее, как терпят шаловливого щенка, готового в любую минуту опрокинуться на спину, лизнуть в щеку, куснуть за палец, но решительно отодвигают в сторону, когда он становится слишком уж докучливым.Изменилась Вика за последний год, сильно изменилась. Люди, знавшие ее раньше, узнавали с трудом. Исчезли торчащие в стороны малиновые волосы, сделавшись мягкими и светлыми, они покорно улеглись на плечи. Лежали в шкафу среди старого хлама сверкающие химическими красками колготы, свисающие до колен свитера. Теперь на ней был строгий серый костюм, белая блузка, а вместо кроссовок с вывернутыми наружу языками, на ногах у Вики были черные кожаные туфельки на невысоких каблуках. Она и внутренне изменилась — сделалась строже, сдержаннее, к ней уже невозможно было обратиться панибратски, похлопать по плечу или еще по какой-нибудь соблазнительной части тела, а этих самых соблазнительных мест, как это заметил Пафнутьев еще в прошлом году, у нее стало еще больше, поскольку все поглощающий свитер валялся без дела.Вика понимала, что Андрею в его состоянии сейчас нужен не вызов, не бравада, не девушка своя в доску. Она должна была стать просто красивой женщиной, которая понимает его лучше, чем кто бы то ни было. После той ночи, когда он остался у нее и казалось, что все определилось надолго, если не навсегда, Андрей попросту исчез. Он сразу почувствовал, что в чем-то важном она сильнее его, отчаяннее, готова идти дальше, без раздумий и колебаний. Он так не мог. Но не мог признать и ее превосходства. Скорее всего, истина находилась где-то здесь, где-то рядом.Она не звонила Андрею, а вот к Пафнутьеву время от времени заглядывала. Чувствовала Вика, понимала, что Пафнутьев видит ее насквозь со всеми слабостями, желаниями и что она ему нравится. Да он этого и не скрывал, говорил открытым текстом, но так решительно, что его слова вполне могли сойти за шутку. Но Вика знала — у его слов только форма шутливая, только форма, что Пафнутьев все говорит всерьез.Придя к нему в очередной раз. Вика заглянула в дверь и, увидев посетителя, хотела было тут же скрыться, но Пафнутьев ее остановил.— Заходи, Вика! — крикнул он даже с некоторой поспешностью. — Этот человек долго не задержится" он уже попрощался.И действительно, едва посетитель услышал эти слова, тут же поднялся, поклонился, прижав красноватые ладошки к груди, словно прося простить его за неуместность появления, и пятясь, пятясь отошел к двери, открыл ее не то задом, не то спиной, и с тем пропал.— Я не помешала?— Помешала, — кивнул Пафнутьев. — Ему помешала. А меня спасла. Это наш эксперт. Он приходил взять денег на водку, а тут ты. Лишила его всех планов и надежд.— Но не навсегда же?— Нет-нет, он через пять минут опять заглянет сюда, узнать не ушла ли ты. Но ты ведь не уйдешь через пять минут?— Надеюсь продержаться.— Эх, Вика, Вика, что ты с собой делаешь, — простонал Пафнутьев, усаживая гостью к приставному столику. — Негуманно ты себя ведешь. Можно сказать, даже безжалостно.— А что я такого делаю? — она испуганно заморгала.— Хорошеешь, — скорбно произнес Пафнутьев.— Ну, ладно... Больше не буду!— Я тебе таких указаний не давал, таких пожеланий не высказывал. Поэтому не надо. Хорошела до сих пор? Вот и продолжай этим заниматься. Я не знаю более достойного занятия для красивой женщины.— Это вы обо мне?— ао ком же еще? — Пафнутьев пошарил глазами по кабинету. — Других тут не вижу.— Ох, Павел Николаевич, если бы мне об этом напоминали хотя бы изредка!— Я готов этим заниматься с утра до вечера, — твердо заверил Пафнутьев.— А что мешает? — спросила Вика без улыбки и их взгляды встретились. Оба были серьезны.— Я человек служивый, — спрятался Пафнутьев за шутку. — Было бы указание.— Считайте, что вы его уже получили.— Ох, Вика... Все эти твои штучки заставляют мое сердце время от времени попросту останавливаться.— Какие штучки, Павел Николаевич? — и Вика так захлопала невинными своими глазами, что сердце Пафнутьева и в самом деле готово было остановиться. Но он решительно взял себя в руки.— Не надо нас дурить, Вика. Не надо нас дурить. Знаешь, какой я умный? Ты даже представить себе не можешь, какой я умный. Иногда самого ужас охватывает.— Представляю, — сказала она, закинув ногу на ногу.— Боже! — воскликнул Пафнутьев.— А что такое? — не поняла Вика.— Да у тебя, оказывается, и коленки есть! И какие коленки!— Какие есть, — скромно сказала Вика, одернув юбку.— Что Андрей? — спросил Пафнутьев отлично сознавая, что этого вопроса задавать не следовало, но он решил быть честным по отношению к своему юному другу.— Не знаю, — холодновато ответила Вика, ответила не только на этот вопрос, но и на все последующие, связанные с Андреем, связанные с кем бы то ни было, кроме Пафнутьева. Он понял. Помолчал.— Ну ничего... Никуда он, бедолага, от нас не денется. Все хорошо, Вика. Знаешь, у законченных наркоманов, да и у начинающих тоже, бывает так называемая ломка. Это когда заканчивается действие одной дозы наркотика и уже хочется, мучительно, нестерпимо хочется новой дозы. Страдания человек испытывает совершенно невероятные. Вот и у него сейчас идет такая ломка.— Сколько же ему можно еще ломаться?— Это от него не зависит, это от организма. Как природа-мама определит, так и будет. А мы со своими жалкими потугами во что-то вмешаться, что-то изменить, ускорить, замедлить... Можем только помешать. Он чувствует, что прежний наркотик кончился, действие его ослабло, но боится себе же признаться в этом. Ему кажется, что здесь есть что-то нехорошее. Он ошибается. Тут все нормально. Так и должно быть. И никак иначе.— Павел Николаевич, — проговорила Вика каким-то другим тоном, — скажите лучше... Как вы поживаете? Что вас тревожит, что радует, что тешит?— На все твои вопросы отвечаю одним словом — А мои. Твой сосед. Меня радует, что удалось познакомиться с ним довольно плотно, но меня тревожит то, что некоторые люди, — он поднял глаза к потолку, выпустили его... Напрасно. Ох, напрасно. Но меня тешит полная неопределенность — они не знают, как им быть дальше... Ну, да ладно. А тебя он не тревожит?— Пока нет... Пропал куда-то. Вся компания съехала с квартиры. Тишина.— Они в самом деле съехали или просто затихли?— Съехали. Я на их двери укрепила волос... Если бы дверь хоть раз открылась, я бы сразу это поняла. Не открывалась. Мой волос все эти дни остается на месте.— Легли на дно, — сказал Пафнутьев с огорчением. — Ну, ничего, проявятся, крючок мы забросим уже сегодня вечером. Клюнут. Или лучше сказать — проклюнутся. Тебе не хочется поменять квартиру? Я бы мог посодействовать?— И это советуете вы? Начальник следственного отдела?— Да, Вика. Это советует тебе начальник следственного отдела. Человек, который кое-что знает.— А им вы не хотите посоветовать поменять квартиру? Посодействовать в этом? На более удобную, с зарешеченными окнами, с хорошей охраной, с регулярной кормежкой? А, Павел Николаевич?— Именно над этим и работаю.— Успешно?— Очень.— Тогда я остаюсь в своей квартире.— Смотри, Вика... Мне бы спокойней спалось, если бы я знал, что ты не рядом с ними...— Павел Николаевич! — весело рассмеялась Вика. — Вы вынуждаете меня говорить неприличные вещи... Мне бы тоже спокойней спалось, если бы я знала, что вы рядом! Игра слов, да?— Видишь ли, — смутился Пафнутьев и довольно заметно покраснел, — в каждой шутке есть только доля шутки.— А все остальное? Правда?— Да. Шутка — это только форма. А содержание... Содержание остается неизменно суровым. У меня тоже напрашиваются игривые слова... Но мне не хотелось бы их произносить игриво... А то мы все шутим, шутим, все боимся, как бы нас всерьез не приняли, как бы...Резкий телефонный звонок прервал Пафнутьева.— Слушаю, — сказал он уже другим голосом, суховатым и требовательным.— Тут опять наш приятель не очень хорошо себя ведет, — Пафнутьев узнал голос стукача Ковеленова.— Ив чем это выражается?— Зверское избиение без видимых на то оснований, — помолчав, ответил Ковеленов. — Не знаю, выживет ли...— Кто? — недовольно спросил Пафнутьев. Что-то не нравилось ему в сегодняшнем разговоре со стукачом, что-то настораживало. Ковеленов явно выпадал из своего обычного чуть снисходительного насмешливого тона Впрочем, это могло объясняться и необычностью обстановки, неудобством расположения телефонной будки, мало ли чем еще...— Жертва, — ответил Ковеленов напряженным голосом. Обычно он говорил легко, как бы слегка посмеиваясь и над собой, и над той таинственностью, к которой прибегали оба, скрывая ото всех на свете свою связь, свое сотрудничество. Так уж у них установилось с самого начала — даже самое важное сообщать походя, бесцветным голосом, с улыбкой, а то с этакой кривоватой ухмылкой, какая бывает у людей, жалующихся на несварение желудка, запор или еще какую-нибудь хворь, о которой-то в приличном обществе и сказать неловко.— Я там нужен? — спросил Пафнутьев.— Решайте... Думаю, для общего образования и не помешает... А там уж вам виднее, как оно и что...Пафнутьев все больше настораживался. С одной стороны сам звонок говорил о том, что Ковеленов продолжает работать, сообщает ему о местонахождении человека, которого он ищет, и в то же время в его словах явно звучало какое-то несмелое, замаскированное предостережение.— Из наших там есть кто-нибудь?— Есть... Но они, по-моему, не знают как им поступить, как жить дальше...— Они его взяли?— Повода не находят. Вот если помрет, или еще чего пострашнее с нею, то есть, с жертвой случится, тогда, глядишь, и это самое... — продолжал мямлить Ковеленов.— Мне кого-нибудь прихватить с собой?— Не помешает, хотя хватает тут вашего брата, — ответил Ковеленов с легкой, но четко услышанной заминкой. И Пафнутьев еще больше озадачился — такая заминка проскакивает, когда человеку кто-то подсказывает, что говорить.— Ты там один?— Нет.— Кто еще?— Да много разных...— Кого много? Твоих ребят, моих, случайных?— Всех хватает.— Ничего не понимаю! — резко сказал Пафнутьев в трубку.— Я тоже.— А сам-то ты не попался?— Трудно сказать...— Даже так... Хорошо... Еду.— Может не стоит? — произнес Ковеленов странно вымученным голосом и этим окончательно сбил Пафнутьева с толку.— Приеду разберусь. Откуда звонишь?— Тут телефон случайно целый оказался, как раз в тылу кинотеатра «Пламя». Сквер, скамейки, мокрые, правда, замоченные, деревья... И будочка телефонная стоит... Дверь сорвана, стекла выбиты, как после бомбежки, а телефон, как ни странно, работает... Я возле большой клумбы, здесь в центре сквера большая клумба с красными цветами, они, по-моему, и зимой красным цветом цветут...— Знаю!— Вот здесь и развернулись печальные события, — уныло тянул Ковеленов.— Для кого печальные?— Для меня, конечно. А потом... Потом, кто его знает, кого эти события засосут, затянут, поглотят...— Ладно, еду.— Мне подождать?— Подожди, но в сторонке. В дело не лезь. Вообще, постарайся не возникать.— Нам всем этот совет не помешает, — произнес Ковеленов загадочные слова, но пока Пафнутьев соображал, как их понимать и что за ними стоит, он сам уже положил трубку. Помолчал, глядя в телефонный диск. Что его насторожило в этом разговоре, что было непривычным? Ковеленов говорил о клумбе с красными цветами и сказал, что они, по его мнению, цветут чуть ли не всю зиму... Непонятно. Ковеленов в разговоре допустил какой-то сбой, нарушение связности... Но Ковеленов не допускал сбоев. И проскочило у него еще одно словечко — замоченные скамейки. Замоченная, значит, насильственно убитая скамейка? Или он просто нашел возможность вставить в разговор само слово — «замоченный»? То есть, убитый. Кто убитый? Он сам, Ковеленов? Но я с ним разговаривал и это был именно Ковеленов... Кто же еще убитый, о ком он открыто сказать не мог?Пафнутьев наскоро попрощался с Викой и вышел на улицу. В сквере, расположенном в тылу кинотеатра «Пламя», он был через пятнадцать минут. Кинотеатр стоял пустой, облезлый, афиш не было, фильмы здесь давно не крутили. Как и во всем городе — явные следы запустения, разложения, умирания страны. В громадных стеклах здания он увидел лишь разноцветные блики заморских машин — из кинотеатра устроили автосалон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61