— Доктор заверил Дженни, что она здорова и не должна волноваться из-за состояния своих нервов.
Этот ответ не удовлетворил любопытства Порваша, и он насел на доктора:
— Скажите нам, какие ногти у Дженни.
— У нее ногти обгрызенные, — объяснил доктор. А потом наклонился к пани Зофье, говоря:
— Разрешите, я откланяюсь. Уже поздно, а я люблю рано ложиться спать. Пани Хробот поймала Порваша за руку.
— Но вы здесь останетесь, правда?
Неглович вышел из комнаты, Дженни не возвращалась из уборной. У Порваша на шее оказались пухлые руки пани Зофьи, и он услышал ее горячий шепот:
— Вы ведь не покинете одинокую женщину, пане художник? Мой муж был анабаптистом и говорил, что есть время обниматься и уходить из объятий, но в моей с ним жизни больше было уходов от объятий.
На своей впалой грудной клетке Порваш вскоре почувствовал тяжесть стянутых твердым бюстгальтером грудей пани Зофьи, которая отняла одну руку от его шеи и свои когтистые пальцы всунула в декольте черной рубашки, до боли щипля завитки его черных волос. Художник догадывался, что ждет его в объятиях женщины, которая так долго уходила от объятий, но мысль о фабрике вафель, о выездах за границу, о великолепии аэропортов приглушила в нем страх. Смелым жестом он сунул левую руку между обтянутых тонкими колготками толстых бедер пани Зофьи, а правой обнял ее и прижал к себе.
Но тогда пани Зофья с необычайной для небольшой женщины силой оторвалась от Порваша и заявила:
— Я жажду объятий, но только после свадьбы. Потому что тогда нам будет интереснее обниматься.
Богумил Порваш встал с дивана, молча поклонился и быстро вышел из комнаты. Он вдруг осознал, что не терпит вкуса вафель, и, покупая мороженое, всегда старательно его вылизывал, а вафли выбрасывал. Неизвестно, почему он вдруг заскучал по своему домику, крытому шифером, по берегу озера Бауды, поросшему тростником, по мастерской, наполненной тишиной и одиночеством. «Смирения, — вспомнил он слова доктора, — вам нужно больше смирения».
Он направился в свою комнату, но повернул и сошел вниз, в бар. Он знал, что так сразу заснуть не сможет, и еще немного алкоголя может ему в этом помочь. — Рюмку водки, — попросил он.
В баре было людно, пожилые пани и пожилые панове, досмотрев программу телевидения, искали, как и он, дорогу к сну через капельку алкоголя. Порваш не заметил ни брюнетки с глубоким ровиком между грудей, ни ее подружки, крашеной блондинки. С удивлением он убедился, что занял место возле третьей из них, тоже блондиночки, молодой курносой девушки, похоже, еще не очень опытной в своей профессии, потому что она была слишком ярко накрашена, с искусственными ресницами, не слишком старательно приклеенными к векам. Она тоже вспомнила Порваша.
— Напрасно вы обиделись на мою подругу Иолю, — обратилась она к художнику. — Она ничего плохого не имела в виду, когда сказала, что вы будете не таким требовательным и поэтому она возьмет с вас дешевле, чем с других. Вы молодой и выглядите очень прилично, зачем бы ей заламывать цену? Вы даже не представляете себе, какими требовательными бывают пожилые типы. Мало того, что они делают это гораздо дольше, чем молодые, так некоторые из них требуют, чтобы девушка при них разделась догола. Ужасно, правда? Я в жизни ничего подобного не сделала и, наверное, никогда не сделаю, всегда раздеваюсь только немного, в темноте или под одеялом. Вы не могли бы поставить мне стакан томатного сока?
Порваш выпил рюмку водки, заказал следующую и стакан томатного сока для курносой девушки.
— Правда, поверьте мне, напрасно вы рассердились на Иолю, — говорила она оживленно, хоть художник молчал. — Может быть, вы тоже очень требовательный, но ведь не настолько, чтобы девушка должна была раздеваться догола. Именно это имела в виду Иоля, когда сказала вам, что не возьмет слишком дорого. Девушка должна себя уважать, ведь если она себя уважать не будет, то и никто не будет. Нашу хорошую репутацию чаще всего портят студентки, они идут в номер к мужчине, который им понравился или за хороший ужин. Они себя не уважают. Нельзя делать такие вещи даром или за ужин. Они же разные болезни разносят, которые потом мужчин от нас отпугивают. Например, мы с Иолей каждые десять дней обследуемся у врача, обязательно. Если хотите, могу показать справку из поликлиники, это вызывает у мужчин доверие, и так и должно быть. Уверенность и доверие. Я уверена, что получу то, что мне причитается, а мужчина верит мне, что с ним ничего плохого не случится. Она отпила немного томатного сока и продолжала:
— Совсем напрасно вы обиделись на Иолю. Она не хотела сказать ничего плохого. Это правда, что сейчас не сезон на девушек, чего ради она бы заламывала цену? Вы сами видите, что в отеле в основном супружеские пары, трудно что-то заработать. Зря нас сюда привез с Побережья один знакомый. Сказал: езжайте со мной, там вас ждет много работы. А это не правда, вы сами видите, какая тут обстановка. Пусто и тихо. Со вчерашнего дня у меня не было ни одного клиента. А вы не знаете, где я?
— Не понимаю, — буркнул Порваш. — Вы не знаете, что с вами происходит? — Да нет, — рассмеялась она очень громко. — Попросту я не имею представления, в каком я городе. Один знакомый нас сюда привез, а я его об этом не спросила. Порваш выпил вторую рюмку водки.
— Ну, ясно, вы тоже не знаете, что это за город, — вздохнула она. — Видите ли, я не занимаюсь этим непрерывно. Зимой я работаю в цветочном магазине, и только весной, когда сезон начинается, еду с девушками куда глаза глядят. Но этот отель не очень хорошее место, тут еще, похоже, сезон для девушек не начался. Иоля сказала вам правду, а вы почему-то обиделись. Может быть, вы очень требовательный, но по вас этого не видно. Иоля вам понравилась, но она уже нашла клиента. Я бы тоже не взяла больше, чем три тысячи, я ведь честная девушка и не могу просить пять, если тут еще не начался сезон, а вы не выглядите требовательным. Но вы должны помнить, что я стыдливая, уважаю себя и не разденусь догола.
Порваш заплатил за свои две водки, за томатный сок, и его как ветром сдуло из бара. Он пошел к дверям комнаты доктора, чтобы сказать ему, что чувствует себя уже вылечившимся, что в нем уже появилось огромное количество смирения по отношению к жизни и к миру, и поэтому уже завтра он хочет вернуться в Скиролавки. Почти с нежностью он думал о пани Халинке, а также о пани Басеньке, на которых до сих пор он смотрел немного свысока, не проявляя к ним никакого мужского интереса, обижал, привозя девушек из других мест.
На дверях комнаты доктора, возле ручки, висела табличка на четырех языках. Было на ней написано: «НЕ БЕСПОКОИТЬ».
Он повернул к себе и тотчас же лег на широкий диван, счастливый, что лежит на нем один, без какой-то там Иоли, без какой-то пани Хробот или курносой девушки из бара. Он понимал, что настоящая свобода — это только возможность выбора, а он уже выбрал. Скиролавки.
В это время в комнате доктора, на его диване, сидела Дженни Хробот и рукой с обгрызенными ногтями нежно гладила седые виски Негловича, который уже лежал под одеялом, потому что, когда она пришла к нему, он уже засыпал.
— Мама говорила вам, что мой отец был анабаптистом, — рассказывала Дженни, — и у него были очень строгие правила. С десяти лет он мне привязывал руки к кровати толстыми веревками, чтобы я не могла грешить. Это потому я стала такая нервная и возбудимая. Вы в самом деле вычитали все это по моим ногтям?
— Да, — подтвердил доктор. — Ведь если у молодой девушки ногти почти все обгрызены, и только один, на указательном пальце, старательно опилен, то в чем заключается ее секрет? Напрасно ты так близко к сердцу все это принимаешь, Дженни. Когда ты выйдешь замуж, все будет как надо. Ты плохо делаешь, что думаешь: мол, ты не такая, как остальные девушки, хотя, это я тебе говорю, ты ничем от них не отличаешься. Твоя мама знает, что ты ко мне пришла?
— Конечно. Я сказала ей, что должна вас навестить, потому что вы напомнили мне отца, по которому я скучаю.
Сказав это, она тоненько, по-девчачьи захихикала, так как она была очень возбудима.
Это правда, что у девушки очень высокий рост бывает результатом выработки недостаточного количества женских гормонов, хрящи костей поздно отвердевают, и человеческое существо выстреливает вверх, как мачтовая сосна. Но правда и то, что с такой девушкой мужчина может получить удовольствие, как со всякой другой.
В этот вечер в Скиролавках солтыс Ионаш Вонтрух навсегда рассорился с Антони Пасемко. Хоть и были они оба убеждены, что землей владеет Сатана, но, по мнению одного из них, путь в Царствие Небесное лежал через милосердие, а по мнению другого — через справедливость.
И хотя оба эти факта — и тот в отеле, и этот в Скиролавках, были такими разными и случились в отдаленных друг от друга местах, упомянуть о них надо, потому что, как говорят, у каждого свое счастье.
О том, что порядочная женщина не должна быть стыдливой, как продажная девка
Трудно сказать, когда и от кого люди в Скиролавках узнали о том, что пережили Порваш и доктор Неглович во время вылазки в город. Скорее всего это сам художник Порваш в один прекрасный день с возмущением рассказал тем, кто обычно сидел перед магазином, что девки в «Новотеле» берут с мужчин аж три тысячи злотых.
— Это значит, что скоро будет конец света, — заявил Эрвин Крыщак. Когда на самого Эрвина Крыщака время от времени нападала мужская охота, он крал у своих невесток курицу с подворья и шел с ней к Поровой. Три тысячи злотых в то время платили за нескольких поросят.
— Может быть, они дают иначе, чем наши женщины? — задумался плотник Севрук.
— Иначе? Они, кажется, даже раздеваются в темноте или под одеялом, — молодой Галембка в своем возмущении был заодно с Эрвином Крыщаком. — Пойти с такой женщиной — это то же самое, что поймать в канаве старую Ястшембску.
Настолько удивительные новости в деревне не спрячешь под снопы соломы в сусеке, не засунешь под черепицу, как скворца. Узнали об этом женщины молодые и пожилые, женщины простые и те, которые из-за своего образования считали себя более сложными натурами, чаще мылись и даже трусики меняли каждый день.
За три тысячи злотых пани Басенька должна была сшить три платья обыкновенных или одно подвенечное. Ничего удивительного в том, что она однажды вечером налегла на своего мужа, чтобы он ей все объяснил.
— Как ты думаешь, Непомуцен, почему они берут аж три тысячи с мужчины? Это просто невероятно. Знаешь, сколько я должна сидеть за машинкой за такую сумму?
Писатель Любиньски глубоко задумался над этим вопросом и наконец так сказал жене:
— Жаль, что ты не читала Зигмунда Фрейда. По мнению Фрейда, цифра «три» — это символ мужских половых органов. Думаю, что именно поэтому они берут с мужчины аж три тысячи.
— Это они читали Фрейда? — засомневалась пани Басенька. — Не знаю. И это не имеет значения, — начал раздражаться Любиньски. — В таких делах в счет идет подсознание, а не приобретенные знания.
Пани Халинка Турлей через какое-то время одолела глубокую обиду на Порваша за то, что он поехал с доктором в город и там, в каком-то отеле, пускался во все тяжкие с девушками легкого поведения. Возвращаясь с работы, из школы, она наткнулась на художника, идущего в магазин, и напрямик задала ему вопрос.
— Поведение у них легкое, — мрачно подтвердил Порваш, — но зато тяжелые деньги они берут с мужчины. И стоит знать о том, пани Халинка, что раздеваются они в темноте или под одеялом, такие они стыдливые.
— Что такое? — Смех пани Халинки зазвенел, как школьный звоночек. — Другими словами, ничего интересного вы не увидели.
— Даже не пробовал, — честно признался Порваш. — С чего бы я тратил три тысячи злотых на что-то подобное? Откуда бы я взял такую сумму, если в последнее время мне даже на кисти и краски не хватает?
Еще раз звонко рассмеялась пани Халинка и пошла домой, вертя маленьким задиком, который напомнил Порвашу панну Дженни. Но пани Халинка была намного ниже ростом, это значило, что хрящи длинных костей отвердели у нее рано, она, стало быть, вырабатывала нужное количество женских гормонов. Раз она уже несколько лет была женой лесничего Турлея и даже родила ему ребенка, наверное, она не была одной из тех иллюзий, фата-морган и миражей, которые подкарауливают мужчину на его жизненном пути.
Один раз, подавая доктору обед, и Гертруда Макух завела разговор о его поездке в отель, потому что все, что касалось интимных переживаний доктора с женщинами, очень ее интересовало.
— Поверь мне, Гертруда, что мне нечего тебе сказать по этому поводу, — заявил доктор. — Да, я пообедал в гостиничном ресторане, это был бифштекс с картошкой фри и салатом. Он был пережаренный, жесткий, а кроме того, очень дорогой. Честно тебе скажу, что дома обед бывает самым вкусным и самым дешевым.
Эту воодушевляющую новость Гертруда Макух тут же понесла в деревню, налево и направо повторяя слова доктора, который хоть и был в «Новотеле», где девки просят с мужчины аж три тысячи злотых, но, вернувшись, признал, что дома бывает вкуснее и дешевле.
К сожалению, слова доктора разнеслись по деревне слишком поздно, когда в разных семьях из-за гостиничных девок уже начались ссоры. И не одна одинокая женщина, незамужняя или вдова, чувствовала себя обиженной, что до сих пор давала даром то, за что другие брали столько денег. В некоторых семьях женщина ложилась вечером в постель с такой болезненной гримасой, как будто приносила мужу какую-то великую жертву, а те, которые были посильнее в арифметике, даже заснуть не могли, высчитывая, сколько раз они отдавались мужу задаром и какой дом, хлев, сарай, какой инвентарь можно было иметь, если бы каждый раз получать по три тысячи злотых. Не одна женщина — хоть и приземистая была, и обвисшие груди у нее были, и большой живот она перед собой носила — с тех пор гордо держала голову, сознавая, какая сокровищница у нее под юбкой. И уже не стало прежнего счастья в Скиролавках, жаловались мужчины на женщин, потому что, жена ли, любовница ли, но отдавались они все время как бы из милости, и по этой причине абы как и небрежно, чувствовалась в них глубоко укрытая и невысказанная обида.
Возгордилась и Порова. Когда у нее появился Эрвин Крыщак с курицей, украденной у невесток, она сказала ему, что за курицу он может самое большее на нее посмотреть, а если хочет чего-то еще, пусть принесет двух поросят или подсвинка, который стоит три тысячи. Даже жалко было смотреть на этого почтенного старца, который так и сидел возле магазина с курицей под мышкой, такой же осовелый, как эта курица. Приятели угощали его пивом, но он пить не хотел, ни в какие разговоры не вмешивался, не рассказывал забавных историй о князе Ройссе. Жалели его чужие люди, сочувствовали ему женщины, которые шли в магазин за покупками и вроде бы одна из них, из обычного милосердия, хотела ему дать то, за что Порова запросила аж двух поросят. Эрвин Крыщак, однако, отказался, потому что даже старому мужчине не нравится, когда его, как нищего, одаряют милостыней. Боль и отчаяние Крыщака не давали покоя и его невесткам, так, что одна из них шепнула ему в сторонке, чтобы он унес у них не слишком большого поросенка для Поровой, раз уж обычной курицы ей недостаточно. Но он ужаснулся такому преступлению, потому что была у него своя мужская честь.
И так сидел Эрвин Крыщак на лавке перед магазином, с опущенной головой и с курицей под мышкой, и у завмага Смугоневой, как она ни посмотрит на него в окно, даже слезы на глаза наворачивались. Из-за этой обиды и сочувствия охватил ее великий гнев — впрочем, всем уже надоели ссоры в домах, в полевых кустах и лесопосадках — и, когда перед магазином остановился автомобиль доктора, а сам он вошел, чтобы купить сигарет, Смугонева уперла руки в боки и грозно спросила Негловича, правда ли это, что они с паном Порвашем были в «Новотеле» и тамошние девки просили с них по три тысячи злотых.
Глядя в красное от гнева и обиды лицо Смугоневой, доктор понял, что дело тут серьезное. И он сказал ей и другим женщинам в магазине:
— Это правда, что тамошние девушки стоят аж три тысячи злотых, но это вместе с лечением у хорошего врача, которое длится от нескольких дней до нескольких месяцев. Может быть, и еще дороже, если кто-то захочет пользоваться заграничным лекарством.
— Слышите, женщины? — обрадовалась Смугонева. — Вот вам правда о трех тысячах. Глупые сплетни вы разносите, вместо того, чтобы спросить обо всем у умного человека. Осмелев от доброты доктора, Смугонева еще спросила, правда ли, что девушки в «Новотеле» раздуваются в темноте или под одеялом за эти три тысячи вместе с лечением у хорошего доктора.
— Да, это правда, — покивал доктор своей седеющей головой. — И тут нечему удивляться, мои дорогие. Честной женщине, замужняя она или нет, незачем стыдиться своего мужа или жениха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Этот ответ не удовлетворил любопытства Порваша, и он насел на доктора:
— Скажите нам, какие ногти у Дженни.
— У нее ногти обгрызенные, — объяснил доктор. А потом наклонился к пани Зофье, говоря:
— Разрешите, я откланяюсь. Уже поздно, а я люблю рано ложиться спать. Пани Хробот поймала Порваша за руку.
— Но вы здесь останетесь, правда?
Неглович вышел из комнаты, Дженни не возвращалась из уборной. У Порваша на шее оказались пухлые руки пани Зофьи, и он услышал ее горячий шепот:
— Вы ведь не покинете одинокую женщину, пане художник? Мой муж был анабаптистом и говорил, что есть время обниматься и уходить из объятий, но в моей с ним жизни больше было уходов от объятий.
На своей впалой грудной клетке Порваш вскоре почувствовал тяжесть стянутых твердым бюстгальтером грудей пани Зофьи, которая отняла одну руку от его шеи и свои когтистые пальцы всунула в декольте черной рубашки, до боли щипля завитки его черных волос. Художник догадывался, что ждет его в объятиях женщины, которая так долго уходила от объятий, но мысль о фабрике вафель, о выездах за границу, о великолепии аэропортов приглушила в нем страх. Смелым жестом он сунул левую руку между обтянутых тонкими колготками толстых бедер пани Зофьи, а правой обнял ее и прижал к себе.
Но тогда пани Зофья с необычайной для небольшой женщины силой оторвалась от Порваша и заявила:
— Я жажду объятий, но только после свадьбы. Потому что тогда нам будет интереснее обниматься.
Богумил Порваш встал с дивана, молча поклонился и быстро вышел из комнаты. Он вдруг осознал, что не терпит вкуса вафель, и, покупая мороженое, всегда старательно его вылизывал, а вафли выбрасывал. Неизвестно, почему он вдруг заскучал по своему домику, крытому шифером, по берегу озера Бауды, поросшему тростником, по мастерской, наполненной тишиной и одиночеством. «Смирения, — вспомнил он слова доктора, — вам нужно больше смирения».
Он направился в свою комнату, но повернул и сошел вниз, в бар. Он знал, что так сразу заснуть не сможет, и еще немного алкоголя может ему в этом помочь. — Рюмку водки, — попросил он.
В баре было людно, пожилые пани и пожилые панове, досмотрев программу телевидения, искали, как и он, дорогу к сну через капельку алкоголя. Порваш не заметил ни брюнетки с глубоким ровиком между грудей, ни ее подружки, крашеной блондинки. С удивлением он убедился, что занял место возле третьей из них, тоже блондиночки, молодой курносой девушки, похоже, еще не очень опытной в своей профессии, потому что она была слишком ярко накрашена, с искусственными ресницами, не слишком старательно приклеенными к векам. Она тоже вспомнила Порваша.
— Напрасно вы обиделись на мою подругу Иолю, — обратилась она к художнику. — Она ничего плохого не имела в виду, когда сказала, что вы будете не таким требовательным и поэтому она возьмет с вас дешевле, чем с других. Вы молодой и выглядите очень прилично, зачем бы ей заламывать цену? Вы даже не представляете себе, какими требовательными бывают пожилые типы. Мало того, что они делают это гораздо дольше, чем молодые, так некоторые из них требуют, чтобы девушка при них разделась догола. Ужасно, правда? Я в жизни ничего подобного не сделала и, наверное, никогда не сделаю, всегда раздеваюсь только немного, в темноте или под одеялом. Вы не могли бы поставить мне стакан томатного сока?
Порваш выпил рюмку водки, заказал следующую и стакан томатного сока для курносой девушки.
— Правда, поверьте мне, напрасно вы рассердились на Иолю, — говорила она оживленно, хоть художник молчал. — Может быть, вы тоже очень требовательный, но ведь не настолько, чтобы девушка должна была раздеваться догола. Именно это имела в виду Иоля, когда сказала вам, что не возьмет слишком дорого. Девушка должна себя уважать, ведь если она себя уважать не будет, то и никто не будет. Нашу хорошую репутацию чаще всего портят студентки, они идут в номер к мужчине, который им понравился или за хороший ужин. Они себя не уважают. Нельзя делать такие вещи даром или за ужин. Они же разные болезни разносят, которые потом мужчин от нас отпугивают. Например, мы с Иолей каждые десять дней обследуемся у врача, обязательно. Если хотите, могу показать справку из поликлиники, это вызывает у мужчин доверие, и так и должно быть. Уверенность и доверие. Я уверена, что получу то, что мне причитается, а мужчина верит мне, что с ним ничего плохого не случится. Она отпила немного томатного сока и продолжала:
— Совсем напрасно вы обиделись на Иолю. Она не хотела сказать ничего плохого. Это правда, что сейчас не сезон на девушек, чего ради она бы заламывала цену? Вы сами видите, что в отеле в основном супружеские пары, трудно что-то заработать. Зря нас сюда привез с Побережья один знакомый. Сказал: езжайте со мной, там вас ждет много работы. А это не правда, вы сами видите, какая тут обстановка. Пусто и тихо. Со вчерашнего дня у меня не было ни одного клиента. А вы не знаете, где я?
— Не понимаю, — буркнул Порваш. — Вы не знаете, что с вами происходит? — Да нет, — рассмеялась она очень громко. — Попросту я не имею представления, в каком я городе. Один знакомый нас сюда привез, а я его об этом не спросила. Порваш выпил вторую рюмку водки.
— Ну, ясно, вы тоже не знаете, что это за город, — вздохнула она. — Видите ли, я не занимаюсь этим непрерывно. Зимой я работаю в цветочном магазине, и только весной, когда сезон начинается, еду с девушками куда глаза глядят. Но этот отель не очень хорошее место, тут еще, похоже, сезон для девушек не начался. Иоля сказала вам правду, а вы почему-то обиделись. Может быть, вы очень требовательный, но по вас этого не видно. Иоля вам понравилась, но она уже нашла клиента. Я бы тоже не взяла больше, чем три тысячи, я ведь честная девушка и не могу просить пять, если тут еще не начался сезон, а вы не выглядите требовательным. Но вы должны помнить, что я стыдливая, уважаю себя и не разденусь догола.
Порваш заплатил за свои две водки, за томатный сок, и его как ветром сдуло из бара. Он пошел к дверям комнаты доктора, чтобы сказать ему, что чувствует себя уже вылечившимся, что в нем уже появилось огромное количество смирения по отношению к жизни и к миру, и поэтому уже завтра он хочет вернуться в Скиролавки. Почти с нежностью он думал о пани Халинке, а также о пани Басеньке, на которых до сих пор он смотрел немного свысока, не проявляя к ним никакого мужского интереса, обижал, привозя девушек из других мест.
На дверях комнаты доктора, возле ручки, висела табличка на четырех языках. Было на ней написано: «НЕ БЕСПОКОИТЬ».
Он повернул к себе и тотчас же лег на широкий диван, счастливый, что лежит на нем один, без какой-то там Иоли, без какой-то пани Хробот или курносой девушки из бара. Он понимал, что настоящая свобода — это только возможность выбора, а он уже выбрал. Скиролавки.
В это время в комнате доктора, на его диване, сидела Дженни Хробот и рукой с обгрызенными ногтями нежно гладила седые виски Негловича, который уже лежал под одеялом, потому что, когда она пришла к нему, он уже засыпал.
— Мама говорила вам, что мой отец был анабаптистом, — рассказывала Дженни, — и у него были очень строгие правила. С десяти лет он мне привязывал руки к кровати толстыми веревками, чтобы я не могла грешить. Это потому я стала такая нервная и возбудимая. Вы в самом деле вычитали все это по моим ногтям?
— Да, — подтвердил доктор. — Ведь если у молодой девушки ногти почти все обгрызены, и только один, на указательном пальце, старательно опилен, то в чем заключается ее секрет? Напрасно ты так близко к сердцу все это принимаешь, Дженни. Когда ты выйдешь замуж, все будет как надо. Ты плохо делаешь, что думаешь: мол, ты не такая, как остальные девушки, хотя, это я тебе говорю, ты ничем от них не отличаешься. Твоя мама знает, что ты ко мне пришла?
— Конечно. Я сказала ей, что должна вас навестить, потому что вы напомнили мне отца, по которому я скучаю.
Сказав это, она тоненько, по-девчачьи захихикала, так как она была очень возбудима.
Это правда, что у девушки очень высокий рост бывает результатом выработки недостаточного количества женских гормонов, хрящи костей поздно отвердевают, и человеческое существо выстреливает вверх, как мачтовая сосна. Но правда и то, что с такой девушкой мужчина может получить удовольствие, как со всякой другой.
В этот вечер в Скиролавках солтыс Ионаш Вонтрух навсегда рассорился с Антони Пасемко. Хоть и были они оба убеждены, что землей владеет Сатана, но, по мнению одного из них, путь в Царствие Небесное лежал через милосердие, а по мнению другого — через справедливость.
И хотя оба эти факта — и тот в отеле, и этот в Скиролавках, были такими разными и случились в отдаленных друг от друга местах, упомянуть о них надо, потому что, как говорят, у каждого свое счастье.
О том, что порядочная женщина не должна быть стыдливой, как продажная девка
Трудно сказать, когда и от кого люди в Скиролавках узнали о том, что пережили Порваш и доктор Неглович во время вылазки в город. Скорее всего это сам художник Порваш в один прекрасный день с возмущением рассказал тем, кто обычно сидел перед магазином, что девки в «Новотеле» берут с мужчин аж три тысячи злотых.
— Это значит, что скоро будет конец света, — заявил Эрвин Крыщак. Когда на самого Эрвина Крыщака время от времени нападала мужская охота, он крал у своих невесток курицу с подворья и шел с ней к Поровой. Три тысячи злотых в то время платили за нескольких поросят.
— Может быть, они дают иначе, чем наши женщины? — задумался плотник Севрук.
— Иначе? Они, кажется, даже раздеваются в темноте или под одеялом, — молодой Галембка в своем возмущении был заодно с Эрвином Крыщаком. — Пойти с такой женщиной — это то же самое, что поймать в канаве старую Ястшембску.
Настолько удивительные новости в деревне не спрячешь под снопы соломы в сусеке, не засунешь под черепицу, как скворца. Узнали об этом женщины молодые и пожилые, женщины простые и те, которые из-за своего образования считали себя более сложными натурами, чаще мылись и даже трусики меняли каждый день.
За три тысячи злотых пани Басенька должна была сшить три платья обыкновенных или одно подвенечное. Ничего удивительного в том, что она однажды вечером налегла на своего мужа, чтобы он ей все объяснил.
— Как ты думаешь, Непомуцен, почему они берут аж три тысячи с мужчины? Это просто невероятно. Знаешь, сколько я должна сидеть за машинкой за такую сумму?
Писатель Любиньски глубоко задумался над этим вопросом и наконец так сказал жене:
— Жаль, что ты не читала Зигмунда Фрейда. По мнению Фрейда, цифра «три» — это символ мужских половых органов. Думаю, что именно поэтому они берут с мужчины аж три тысячи.
— Это они читали Фрейда? — засомневалась пани Басенька. — Не знаю. И это не имеет значения, — начал раздражаться Любиньски. — В таких делах в счет идет подсознание, а не приобретенные знания.
Пани Халинка Турлей через какое-то время одолела глубокую обиду на Порваша за то, что он поехал с доктором в город и там, в каком-то отеле, пускался во все тяжкие с девушками легкого поведения. Возвращаясь с работы, из школы, она наткнулась на художника, идущего в магазин, и напрямик задала ему вопрос.
— Поведение у них легкое, — мрачно подтвердил Порваш, — но зато тяжелые деньги они берут с мужчины. И стоит знать о том, пани Халинка, что раздеваются они в темноте или под одеялом, такие они стыдливые.
— Что такое? — Смех пани Халинки зазвенел, как школьный звоночек. — Другими словами, ничего интересного вы не увидели.
— Даже не пробовал, — честно признался Порваш. — С чего бы я тратил три тысячи злотых на что-то подобное? Откуда бы я взял такую сумму, если в последнее время мне даже на кисти и краски не хватает?
Еще раз звонко рассмеялась пани Халинка и пошла домой, вертя маленьким задиком, который напомнил Порвашу панну Дженни. Но пани Халинка была намного ниже ростом, это значило, что хрящи длинных костей отвердели у нее рано, она, стало быть, вырабатывала нужное количество женских гормонов. Раз она уже несколько лет была женой лесничего Турлея и даже родила ему ребенка, наверное, она не была одной из тех иллюзий, фата-морган и миражей, которые подкарауливают мужчину на его жизненном пути.
Один раз, подавая доктору обед, и Гертруда Макух завела разговор о его поездке в отель, потому что все, что касалось интимных переживаний доктора с женщинами, очень ее интересовало.
— Поверь мне, Гертруда, что мне нечего тебе сказать по этому поводу, — заявил доктор. — Да, я пообедал в гостиничном ресторане, это был бифштекс с картошкой фри и салатом. Он был пережаренный, жесткий, а кроме того, очень дорогой. Честно тебе скажу, что дома обед бывает самым вкусным и самым дешевым.
Эту воодушевляющую новость Гертруда Макух тут же понесла в деревню, налево и направо повторяя слова доктора, который хоть и был в «Новотеле», где девки просят с мужчины аж три тысячи злотых, но, вернувшись, признал, что дома бывает вкуснее и дешевле.
К сожалению, слова доктора разнеслись по деревне слишком поздно, когда в разных семьях из-за гостиничных девок уже начались ссоры. И не одна одинокая женщина, незамужняя или вдова, чувствовала себя обиженной, что до сих пор давала даром то, за что другие брали столько денег. В некоторых семьях женщина ложилась вечером в постель с такой болезненной гримасой, как будто приносила мужу какую-то великую жертву, а те, которые были посильнее в арифметике, даже заснуть не могли, высчитывая, сколько раз они отдавались мужу задаром и какой дом, хлев, сарай, какой инвентарь можно было иметь, если бы каждый раз получать по три тысячи злотых. Не одна женщина — хоть и приземистая была, и обвисшие груди у нее были, и большой живот она перед собой носила — с тех пор гордо держала голову, сознавая, какая сокровищница у нее под юбкой. И уже не стало прежнего счастья в Скиролавках, жаловались мужчины на женщин, потому что, жена ли, любовница ли, но отдавались они все время как бы из милости, и по этой причине абы как и небрежно, чувствовалась в них глубоко укрытая и невысказанная обида.
Возгордилась и Порова. Когда у нее появился Эрвин Крыщак с курицей, украденной у невесток, она сказала ему, что за курицу он может самое большее на нее посмотреть, а если хочет чего-то еще, пусть принесет двух поросят или подсвинка, который стоит три тысячи. Даже жалко было смотреть на этого почтенного старца, который так и сидел возле магазина с курицей под мышкой, такой же осовелый, как эта курица. Приятели угощали его пивом, но он пить не хотел, ни в какие разговоры не вмешивался, не рассказывал забавных историй о князе Ройссе. Жалели его чужие люди, сочувствовали ему женщины, которые шли в магазин за покупками и вроде бы одна из них, из обычного милосердия, хотела ему дать то, за что Порова запросила аж двух поросят. Эрвин Крыщак, однако, отказался, потому что даже старому мужчине не нравится, когда его, как нищего, одаряют милостыней. Боль и отчаяние Крыщака не давали покоя и его невесткам, так, что одна из них шепнула ему в сторонке, чтобы он унес у них не слишком большого поросенка для Поровой, раз уж обычной курицы ей недостаточно. Но он ужаснулся такому преступлению, потому что была у него своя мужская честь.
И так сидел Эрвин Крыщак на лавке перед магазином, с опущенной головой и с курицей под мышкой, и у завмага Смугоневой, как она ни посмотрит на него в окно, даже слезы на глаза наворачивались. Из-за этой обиды и сочувствия охватил ее великий гнев — впрочем, всем уже надоели ссоры в домах, в полевых кустах и лесопосадках — и, когда перед магазином остановился автомобиль доктора, а сам он вошел, чтобы купить сигарет, Смугонева уперла руки в боки и грозно спросила Негловича, правда ли это, что они с паном Порвашем были в «Новотеле» и тамошние девки просили с них по три тысячи злотых.
Глядя в красное от гнева и обиды лицо Смугоневой, доктор понял, что дело тут серьезное. И он сказал ей и другим женщинам в магазине:
— Это правда, что тамошние девушки стоят аж три тысячи злотых, но это вместе с лечением у хорошего врача, которое длится от нескольких дней до нескольких месяцев. Может быть, и еще дороже, если кто-то захочет пользоваться заграничным лекарством.
— Слышите, женщины? — обрадовалась Смугонева. — Вот вам правда о трех тысячах. Глупые сплетни вы разносите, вместо того, чтобы спросить обо всем у умного человека. Осмелев от доброты доктора, Смугонева еще спросила, правда ли, что девушки в «Новотеле» раздуваются в темноте или под одеялом за эти три тысячи вместе с лечением у хорошего доктора.
— Да, это правда, — покивал доктор своей седеющей головой. — И тут нечему удивляться, мои дорогие. Честной женщине, замужняя она или нет, незачем стыдиться своего мужа или жениха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86