С одной стороны, конечно, заявилась к ним вроде бы та самая Лизка, которую они знали с детства, как родную, но с другой — как ни верти, а за спиной у нее три года чего-то такого, о чем они и представления не имеют. И какая она теперь в действительности, та, которую они безмятежно допустили в свое гнездо?
Срабатывал тот самый семейный инстинкт самосохранения, который не принимает ничего непонятного и чуждого. И я снова пожалела, что черт занес меня именно к ним. Жили они без меня хоть и трудно, но без этаких тревог, а я вторглась в их мирные небеса, как зеленый урод на летающей тарелке.
В общем, ушла я от Гаши на следующее утро, когда они всем семейством отправились ворошить сено на луга и в доме никого не осталось.
Одежонка у меня была уже отглажена после стирки и даже подштопана, вместо туфель я надела новые кеды Ефима, который отдал мне их без всякого сожаления. Так что я оставила записку насчет того, что ухожу в город решать свои проблемы, добралась до профилировки и голоснула какой-то военный грузовик с шофером-солдатиком.
Начальница паспортного стола была коротенькая толстая тетка с жидкими прямыми волосами, форменная рубаха с майорскими погонами лопалась под ее объемами, глаза от очков со сверхмощными диоптриями казались по-лягушачьи выпуклыми, но проницали все. Во всяком случае, меня она как рентгеном просветила, почти не заглядывая в справки из колонии.
За барьером сидели две паспортистки, малолетние крыски, которые делали вид, что заняты своими бланками, но то и дело шептались, косясь на меня с любопытством.
— Когда изволили прибыть на родину? — спросила майор.
— Сегодня. Можно сказать, только что, — твердо соврала я.
— Долгонько добирались… — заметила она.
— Как вышло, — пожала я плечами.
— На чем приехали?
Я насторожилась. Что-то эта кадушка в погонах слишком безразлично это спросила.
— До Дубны на электричке. А оттуда на попутках.
Похоже, я попала точно. Позже близ вокзала я увидела толпу ругающегося народу. Оказалось, что из Москвы электрички не приходили, и на Москву не отправлялись, потому что где-то была авария и электропоезда отменили на сутки. Так что если бы я ляпнула, что только что сошла с электрички на нашем вокзале, она бы меня поймала на липе.
Но ее усиленное внимание к моей особе меня, если честно, озадачило. Кажется, меня здесь уже ждали.
Майор подумала, сняла трубку, сказала кому-то:
— Дай-ка мне мэрию…
Потом спохватилась и кивнула мне:
— Подождите в коридоре!
Я вышла и села на дубовую скамью. Прикинула: может быть, сразу задать деру? Но единственное, что удостоверяло, что я есть я, были мои колонистские бумажки.
Минут через десять меня позвали.
Я уже просчитала — раз звонит в мэрию, значит, кому? Только незабвенной моей крестной мамочке, освятившей мой светлый путь на три года отсидки, госпоже Щеколдиной.
Морда у майора была чугунная, она смотрела куда-то поверх моей головы, и я поняла, что ничего хорошего ждать мне нечего.
— Как у вас с жилплощадью? — сказала она.
— Никак.
— Хм… Где же вы жить собираетесь? Кажется, родственников у вас в городе больше нету?
— Комнату сниму. Или в общагу устроюсь. На обувной фабрике, где кроссовки шьют. Там всегда люди нужны.
— Отстала от жизни! — Она закурила сигаретку и разогнала пальцем дым. — Обувную давно обанкротили. Стоит фабричка. Три сторожа остались, и никаких кроссовок. Кому они были нужны? У них на третий день подошва отваливалась…
— Значит, еще какую-нибудь работу найду!
— На работу возьмут только с паспортом, где будет указано местожительство. Без прописки кто возьмет?
— Ну, так Пропишусь…
— Прописать я вас могу, гражданочка, только в том случае, если вы укажете, где работаете… — с сочувствием сказала она. — Мэрия дала специальное предписание — фиксировать только приличных граждан. Работающих. Или хотя бы временно безработных. Зарегистрированных.
— Я зарегистрируюсь… — послушно сказала я. — Как временная.
Крыски с трудом сдерживали смех. Это был спектакль, который они с наслаждением наблюдали.
— А кто тебя без паспорта зарегистрирует, золотко? — уже переходя на «ты», ухмыльнулась она.
— Выходит что? — вздохнула я. — Чтобы работать, нужен паспорт. Чтобы получить паспорт, нужна работа. Так кто я теперь? Бомжиха просто? Вообще-то, я думаю, все это незаконно. Согласно конституции!
— Конституция — это в Москве, — сказала она, вздохнув. — А мы наш родной город чистим от посторонних. Швали развелось выше крыши! Бродяг, беженцев, черт знает кого! Но, в общем, я могу пойти тебе навстречу!
— За сколько? — невинно спросила я.
— Здесь в лапу не берут! — побагровела она.
— Да я ведь так… Чисто теоретически. Поскольку пустая, как барабан. Пожрать, и то не на что…
— Ну, вот что! — похлопала она ладонью по столу. — Ты мне тут наивную дурочку не строй! Твой дед на кладбище отдыхает, так что никакие академики тебе больше не помогут… А я — могу! Просто так, по человечности.
— Я — всегда за гуманизм! — бодро сказала я.
— Тогда делаем так. — Она порылась в кошельке и шлепнула на барьер купюру. — Иди к вокзалу, там моменталка-автомат, принесешь паспортные фотки, к шестнадцати ноль-ноль я тебе вручу паспортишко! Со всеми штампами! Но с одним условием…
— Век за вас буду бога молить! — проникновенно сказала я. — А что за условие?
— Даю тебе сутки, понимаю, не зверюга, — тебе на могилку к деду сходить надо. Но чтобы завтра с утречка, — она посмотрела на свои часики, — и духу твоего не то что в городе, а и в районе не наблюдалось! Отваливай, Басаргина. Если, конечно, по новой загреметь не хочешь.
— За что загреметь? — наивно ужаснулась я.
— Была бы шея, статья найдется! — сокрушенно вздохнула она. — Времена такие! Выйди на улицу, ткни пальцем в любого, бери и сажай! Потому как крутится народ, химичит, не нарушишь — не проживешь… Господи, да что тебе в нашей занюханной дыре делать? Молодая еще, подкормить, так, может, и в красотки выйдешь! А тут что? Своему «инглишу» пенсионеров учить? Или к фирмачам в секретутки? Так у нас на каждого крутого этих секретуток немеряно! На доллар идут, как щучка на живца… С заглотом!
Крыски захихикали.
Все было ясно, майор провентилировала вопрос с мэром Щеколдиной, меня здесь ждали, может быть, уже не первый день, и меня выставляют за дверь, покуда не пинком в зад, а почти «человечно», и надеются, что, если я не полная дура, соображу — выхода у меня нету.
С одной стороны, это говорило о том, что новоиспеченная мэрша, Зюнька и эта подлая Горохова и не подозревают о том, что я уже пошустрила на их территории, иначе этой душеспасительной беседы не было бы. Но с другой стороны, это свидетельствовало и о том, что Маргарита Федоровна все-таки до конца не уверена в своих возможностях и решилась на крайность — выдернуть меня, как занозу из задницы, чтобы больше никогда ничего не свербело.
— За денежки спасибо! — Я повертела купюру и положила ее сызнова на барьер. — Только карточки у меня есть…
Я выудила из пакета фотографии, которые мне сделали еще в колонии, когда я готовилась к исходу. Замполит Бубенцов лично снимал каждую из отбывших срок. Подозреваю, что он просто собирал снимки баб, которых трахал. Для коллекции. На фотке в четырех экземплярах я была похожа на сыпнотифозную скромницу с испуганной физией.
— Ты все поняла? — вздернула она бровь.
— Вы на вашу монету персонально для Маргариты Федоровны подтирочки купите! Тут на пяток рулонов как раз выйдет! Может, ей и хватит, раз она так мощно обделалась. Это я в аспекте кошки, которая все никак забыть не может, чье мясцо слопала! — заметила я.
Они замерли.
— И вот что, мадам! — Я с трудом сдерживалась. — Я домой вернулась! Понимаете? Домой!
— Да нету у тебя тут никакого дома! И не будет, — медленно сказала она. — А я-то хотела по-доброму.
Лицо у нее шло пятнами, зрачки за окулярами сузились до точек.
— Я ведь к прокурору пойду, — пообещала я.
— А зачем к нему идти, к Нефедову? — пожала она плечами. — Он тебя и сам найдет. Если не смоешься…
Я глазом моргнуть не успела, как она смяла в ком все мои справки с печатями, бросила в пепельницу, чиркнула зажигалкой и подожгла. Я остолбенела. Как в России положено, хоть прежней, хоть нынешней? Без бумажки ты букашка… Теперь я не просто беспачпортная бомжиха, теперь я вообще нечто неопределенное, которое может сгрести любой патруль и засунуть в каталажку до выяснения личности.
— Иди, дурочка! — тихо сказала она. — Пока я наряд не вызвала.
Физия у нее была печальная, крыски уткнулись в свои бумажки испуганно.
— А мы ничего не видели! И не слышали тоже! — вдруг, не поднимая головы, пролепетала одна из них.
— Швабры! — последнюю точку все-таки умудрилась поставить я, а не они. И вылетела пробкой…
Швабры-то швабрами, но «сделали» меня толково. Так выходило, что нету для меня правды на этой земле. Возможно, она есть где-нибудь повыше, но до высот надо еще добраться. К тому же что я там, на высотах, скажу? Кому? Мало ли безвинных бедолаг колотятся лобешниками в окованные статьями из УК чиновные ворота?
Выходило так, что я сама подставилась. И моя малая родина с этой минуты для меня становилась просто опасной. Так что, топая по главной улице, я настораживалась при виде каждого разморенного жарой мента с рацией на боку. Но это были всего лишь гаишники, которые пригнали свои мотоциклы и «жигулята» к цистерне с квасом и дули его, спасаясь от неожиданно жгучего для июня солнца.
В заначке у меня еще оставался стольник, из кровных, заработанных на камуфле. Я потопталась близ аптечного павильона, пытаясь разглядеть сквозь толстые стекла Горохову. Павильончик был похож на аквариум с рыбами, внутри медленно передвигались покупатели, а обслуживал их парнишка в белом халате и шапочке. В углу сидела немолодая кассирша за аппаратом. Может быть, если бы у меня не задымился хвост, я бы не решилась действовать внаглую, но мимо моего виска летели, как пули, те самые секунды, о которых не положено думать свысока, я должна была взять за глотку подлую Ирку Горохову, пока меня не зацапали. В общем, я вошла.
Отобрала зубную щетку, пасту и как бы мельком спросила парнишку:
— А Ирина Анатольевна когда будет?
— Какая… Анатольевна? — удивленно уставился он.
— Ну, главная ваша… Хозяйка?
— Да нету у нас такой. Вы что-то путаете. Платите в кассу.
Кассирша прислушивалась, искоса поглядывая на меня. Когда давала сдачу, вдруг сказала негромко:
— Здравствуй, Лиза… Не узнаешь? Я пожала плечами.
— Петюню Клецова не забыла?
Только тогда я ее узнала. Это была маманя Петьки, парнишки из нашего класса. Того самого, который у меня первая любовь. Ну, если и не любовь, то первый. Который распечатал мой конверт на «трахплощадке». Кажется, недели две я его действительно любила. Во всяком случае, жалко его мне было до ужаса. Поскольку весь класс хихикал над Петюней. Потому что в паре мы с ним могли бы выступать в цирке, как Пат и Паташон.
Петька был тощенький и коротенький, его макушка едва достигала моего подбородка, и я его отшивала года два и всерьез не принимала. Но он таскался за мной всюду, как привязанный, и отшивал от меня всех, кто проявлял интерес, и с течением времени я поняла, что парни его просто побаиваются, потому что, несмотря на свой росточек, гибкий, прыгучий и злой, он метелил моих возможных дружков на их мало известных девам разборках, где они решали свои проблемы.
Однако в то лето, когда я выкинула белый флаг капитуляции, Петро нарвался на дискотеке на какого-то отпускного курсанта танкового училища, который имел наглость пару раз протанцевать со мной, у курсанта оказались дружки, и они всей командой отметелили Клецова, спустившись под обрыв к Волге.
Я и рухнула, когда увидела его с заплывшими от отеков щелками вместо глаз, в глубине которых поблескивали его черные искристые антрациты, со свороченной скулой, правой рукой в гипсе, скособоченного от боли в ребрах, но тем не менее словно светившегося гордостью от того, что он не отступил и выдержал бой с превосходившими силами противника, включая и этого самого бугаистого танкиста. Что-то дрогнуло в моей мятущейся душе, жалко мне его стало до слез, а на этой жалости мы, дуры, и гибнем.
Однако продолжалось это недолго, прежде всего потому, что Петро, как альпинист, достигший заветной вершины и воткнувший свой стяг в ее нетронутые льды и снеги успокоился, теша себя уверенностью, что отныне эта вершина только его и никто на нее не покусится, а мои таинственные территории, так толком и не оттаяв, требовали неустанной разработки и постоянного открытия все новых и новых заветных уголков, чего я так от своего малыша и не дождалась.
К тому же, когда прошел первый угар, улеглось испуганное любопытство, какой-то бесенок в глубинах моей души начал хихикать, разглядывая нас с ним в самые жаркие моменты как бы со стороны. Как-то я видела по телику, как невероятных габаритов сверхмощный транспортный самолет «Мрия» перевозит на себе куда-то космический «Буран», закрепленный сверху, крохотный по сравнению с этой громадой. На какой-то миг эта диспозиция напомнила именно ту, в которой мы то и дело находились.
Любовь кончается тогда, когда становится смешно. Она и скончалась. Поскольку, как я поняла гораздо позже, ее и не было.
В то лето, после выпуска, Клецов уехал в Ленинград, то есть в Санкт-Петербург, поступать в какое-то подводное училище, прислал пару открыток. Я не ответила. На том и — гуд-бай, Петюнечка…
А теперь его мать с жалостливым интересом разглядывала свою бывшую гипотетическую невестку.
— Где Ирка Горохова? То есть она теперь Щеколдина? Она же всеми клистирами тут занималась! Или ей теперь не с руки за прилавком стоять? Не по чину?
— Т-сс… — испуганно зашептала кассирша. — Слушай сюда…
Она начала наборматывать секретно мне в ухо, то и дело озираясь, а я слушала и почти не верила. Может быть, я бы из нее выудила более интересные подробности, но тут откуда-то из глубины павильона, отворив дверь, вышел Зиновий Щеколдин. На плечах его внаброс болтался глаженый белый халат. Он был в роскошных зелено-желтых «бермудах» и футболке с кроликом «Плейбоя» на груди. Голова нынче была не бритой, ее, как плотный шлем, облегали белесые волосики, за эти три года он раздался в плечах, обзавелся сильными руками и был вальяжен и значителен. Он нес стопку каких-то коробок с лекарствами, прошел к стеллажу и начал лениво выкладывать их, лишь скользнув по мне своими прозрачными, как вода, глазами.
Но тут же вздернулся, резко оглянулся, изумленно уставившись.
Но я уже вылетела прочь, пнув дверь ногой.
…Ниже по течению Волги, уже за чертой города, близ закрытого разделочного цеха нашей судоверфи был затон-отстойник для отходивших свое судов. Когда-то они становились тут в ожидании ремонта, но с девяносто первого года никто ничего не ремонтировал, и, затон был забит проржавевшими коробками брошенных буксиров, самоходных и обычных барж, прочей плавучей рухлядью. Кое-что тут уже было порезано на металлолом, кое-что просто притонуло без присмотра.
Я отмахала пешком почти десять километров, пока не добралась по берегу до затона. Вода в искусственном заливе была зеленая и тухлая. В ней развелась, видно, уйма мальков, потому что стаи чаек клубились над водами, рассиживали на ломаных снастях, трубах и мачтах, белых от птичьего помета.
Двухпалубник, пассажирский теплоход «Федор Достоевский», из тех, что когда-то возили круизных россиян на Астрахань и обратно, стоял, перекосившись, у рабочего причала. Здесь было полное безлюдье, глухая тишина, только горячий ветер гудел в кабелях высоковольтной мачты, с которой провода протягивались аж на тот берег Волги, в сторону Твери.
Я покурила, разглядывая «Достоевского». Похоже, кассирша ошиблась. Теплоход выглядел совершенно заброшенным, белая краска на его бортах и надстройках облупилась, ржа проступала бурыми пятнами и подтеками, множество окон в палубных каютах и иллюминаторах ниже побиты, леера порваны и свисали со стоек, капитанский мостик изрисован матерными словами и граффити, изображавшими разнообразные секс-позиции, виднелись и лозунги типа «Спартак — чемпион!», «Ельцина под суд!», «Мужики, у Юльки — гонорея!» и «Ай лав Филю!».
Мазута на надписи творцы не жалели, благо железнодорожная цистерна на рельсах причала источала его так, что между шпалами стыли черные лужи.
С теплохода на причал был спущен шаткий трап, и я поднялась на палубу. Палуба тоже была в птичьем помете, выбеленная солнцем, как кость.
Какой-то неясный звук, не то мурлыканье, не то бульканье, слабо донесся с кормы. И я пошла на звук.
На корме была распята, как навес, застиранная простынка, а под нею разложен обыкновенный детский манежик, из деревянных планочек, в манежике стоял голозадый пацаненок и что-то пел бессмысленно-счастливое, пританцовывая и пытаясь выломать планку из стенки манежа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Срабатывал тот самый семейный инстинкт самосохранения, который не принимает ничего непонятного и чуждого. И я снова пожалела, что черт занес меня именно к ним. Жили они без меня хоть и трудно, но без этаких тревог, а я вторглась в их мирные небеса, как зеленый урод на летающей тарелке.
В общем, ушла я от Гаши на следующее утро, когда они всем семейством отправились ворошить сено на луга и в доме никого не осталось.
Одежонка у меня была уже отглажена после стирки и даже подштопана, вместо туфель я надела новые кеды Ефима, который отдал мне их без всякого сожаления. Так что я оставила записку насчет того, что ухожу в город решать свои проблемы, добралась до профилировки и голоснула какой-то военный грузовик с шофером-солдатиком.
Начальница паспортного стола была коротенькая толстая тетка с жидкими прямыми волосами, форменная рубаха с майорскими погонами лопалась под ее объемами, глаза от очков со сверхмощными диоптриями казались по-лягушачьи выпуклыми, но проницали все. Во всяком случае, меня она как рентгеном просветила, почти не заглядывая в справки из колонии.
За барьером сидели две паспортистки, малолетние крыски, которые делали вид, что заняты своими бланками, но то и дело шептались, косясь на меня с любопытством.
— Когда изволили прибыть на родину? — спросила майор.
— Сегодня. Можно сказать, только что, — твердо соврала я.
— Долгонько добирались… — заметила она.
— Как вышло, — пожала я плечами.
— На чем приехали?
Я насторожилась. Что-то эта кадушка в погонах слишком безразлично это спросила.
— До Дубны на электричке. А оттуда на попутках.
Похоже, я попала точно. Позже близ вокзала я увидела толпу ругающегося народу. Оказалось, что из Москвы электрички не приходили, и на Москву не отправлялись, потому что где-то была авария и электропоезда отменили на сутки. Так что если бы я ляпнула, что только что сошла с электрички на нашем вокзале, она бы меня поймала на липе.
Но ее усиленное внимание к моей особе меня, если честно, озадачило. Кажется, меня здесь уже ждали.
Майор подумала, сняла трубку, сказала кому-то:
— Дай-ка мне мэрию…
Потом спохватилась и кивнула мне:
— Подождите в коридоре!
Я вышла и села на дубовую скамью. Прикинула: может быть, сразу задать деру? Но единственное, что удостоверяло, что я есть я, были мои колонистские бумажки.
Минут через десять меня позвали.
Я уже просчитала — раз звонит в мэрию, значит, кому? Только незабвенной моей крестной мамочке, освятившей мой светлый путь на три года отсидки, госпоже Щеколдиной.
Морда у майора была чугунная, она смотрела куда-то поверх моей головы, и я поняла, что ничего хорошего ждать мне нечего.
— Как у вас с жилплощадью? — сказала она.
— Никак.
— Хм… Где же вы жить собираетесь? Кажется, родственников у вас в городе больше нету?
— Комнату сниму. Или в общагу устроюсь. На обувной фабрике, где кроссовки шьют. Там всегда люди нужны.
— Отстала от жизни! — Она закурила сигаретку и разогнала пальцем дым. — Обувную давно обанкротили. Стоит фабричка. Три сторожа остались, и никаких кроссовок. Кому они были нужны? У них на третий день подошва отваливалась…
— Значит, еще какую-нибудь работу найду!
— На работу возьмут только с паспортом, где будет указано местожительство. Без прописки кто возьмет?
— Ну, так Пропишусь…
— Прописать я вас могу, гражданочка, только в том случае, если вы укажете, где работаете… — с сочувствием сказала она. — Мэрия дала специальное предписание — фиксировать только приличных граждан. Работающих. Или хотя бы временно безработных. Зарегистрированных.
— Я зарегистрируюсь… — послушно сказала я. — Как временная.
Крыски с трудом сдерживали смех. Это был спектакль, который они с наслаждением наблюдали.
— А кто тебя без паспорта зарегистрирует, золотко? — уже переходя на «ты», ухмыльнулась она.
— Выходит что? — вздохнула я. — Чтобы работать, нужен паспорт. Чтобы получить паспорт, нужна работа. Так кто я теперь? Бомжиха просто? Вообще-то, я думаю, все это незаконно. Согласно конституции!
— Конституция — это в Москве, — сказала она, вздохнув. — А мы наш родной город чистим от посторонних. Швали развелось выше крыши! Бродяг, беженцев, черт знает кого! Но, в общем, я могу пойти тебе навстречу!
— За сколько? — невинно спросила я.
— Здесь в лапу не берут! — побагровела она.
— Да я ведь так… Чисто теоретически. Поскольку пустая, как барабан. Пожрать, и то не на что…
— Ну, вот что! — похлопала она ладонью по столу. — Ты мне тут наивную дурочку не строй! Твой дед на кладбище отдыхает, так что никакие академики тебе больше не помогут… А я — могу! Просто так, по человечности.
— Я — всегда за гуманизм! — бодро сказала я.
— Тогда делаем так. — Она порылась в кошельке и шлепнула на барьер купюру. — Иди к вокзалу, там моменталка-автомат, принесешь паспортные фотки, к шестнадцати ноль-ноль я тебе вручу паспортишко! Со всеми штампами! Но с одним условием…
— Век за вас буду бога молить! — проникновенно сказала я. — А что за условие?
— Даю тебе сутки, понимаю, не зверюга, — тебе на могилку к деду сходить надо. Но чтобы завтра с утречка, — она посмотрела на свои часики, — и духу твоего не то что в городе, а и в районе не наблюдалось! Отваливай, Басаргина. Если, конечно, по новой загреметь не хочешь.
— За что загреметь? — наивно ужаснулась я.
— Была бы шея, статья найдется! — сокрушенно вздохнула она. — Времена такие! Выйди на улицу, ткни пальцем в любого, бери и сажай! Потому как крутится народ, химичит, не нарушишь — не проживешь… Господи, да что тебе в нашей занюханной дыре делать? Молодая еще, подкормить, так, может, и в красотки выйдешь! А тут что? Своему «инглишу» пенсионеров учить? Или к фирмачам в секретутки? Так у нас на каждого крутого этих секретуток немеряно! На доллар идут, как щучка на живца… С заглотом!
Крыски захихикали.
Все было ясно, майор провентилировала вопрос с мэром Щеколдиной, меня здесь ждали, может быть, уже не первый день, и меня выставляют за дверь, покуда не пинком в зад, а почти «человечно», и надеются, что, если я не полная дура, соображу — выхода у меня нету.
С одной стороны, это говорило о том, что новоиспеченная мэрша, Зюнька и эта подлая Горохова и не подозревают о том, что я уже пошустрила на их территории, иначе этой душеспасительной беседы не было бы. Но с другой стороны, это свидетельствовало и о том, что Маргарита Федоровна все-таки до конца не уверена в своих возможностях и решилась на крайность — выдернуть меня, как занозу из задницы, чтобы больше никогда ничего не свербело.
— За денежки спасибо! — Я повертела купюру и положила ее сызнова на барьер. — Только карточки у меня есть…
Я выудила из пакета фотографии, которые мне сделали еще в колонии, когда я готовилась к исходу. Замполит Бубенцов лично снимал каждую из отбывших срок. Подозреваю, что он просто собирал снимки баб, которых трахал. Для коллекции. На фотке в четырех экземплярах я была похожа на сыпнотифозную скромницу с испуганной физией.
— Ты все поняла? — вздернула она бровь.
— Вы на вашу монету персонально для Маргариты Федоровны подтирочки купите! Тут на пяток рулонов как раз выйдет! Может, ей и хватит, раз она так мощно обделалась. Это я в аспекте кошки, которая все никак забыть не может, чье мясцо слопала! — заметила я.
Они замерли.
— И вот что, мадам! — Я с трудом сдерживалась. — Я домой вернулась! Понимаете? Домой!
— Да нету у тебя тут никакого дома! И не будет, — медленно сказала она. — А я-то хотела по-доброму.
Лицо у нее шло пятнами, зрачки за окулярами сузились до точек.
— Я ведь к прокурору пойду, — пообещала я.
— А зачем к нему идти, к Нефедову? — пожала она плечами. — Он тебя и сам найдет. Если не смоешься…
Я глазом моргнуть не успела, как она смяла в ком все мои справки с печатями, бросила в пепельницу, чиркнула зажигалкой и подожгла. Я остолбенела. Как в России положено, хоть прежней, хоть нынешней? Без бумажки ты букашка… Теперь я не просто беспачпортная бомжиха, теперь я вообще нечто неопределенное, которое может сгрести любой патруль и засунуть в каталажку до выяснения личности.
— Иди, дурочка! — тихо сказала она. — Пока я наряд не вызвала.
Физия у нее была печальная, крыски уткнулись в свои бумажки испуганно.
— А мы ничего не видели! И не слышали тоже! — вдруг, не поднимая головы, пролепетала одна из них.
— Швабры! — последнюю точку все-таки умудрилась поставить я, а не они. И вылетела пробкой…
Швабры-то швабрами, но «сделали» меня толково. Так выходило, что нету для меня правды на этой земле. Возможно, она есть где-нибудь повыше, но до высот надо еще добраться. К тому же что я там, на высотах, скажу? Кому? Мало ли безвинных бедолаг колотятся лобешниками в окованные статьями из УК чиновные ворота?
Выходило так, что я сама подставилась. И моя малая родина с этой минуты для меня становилась просто опасной. Так что, топая по главной улице, я настораживалась при виде каждого разморенного жарой мента с рацией на боку. Но это были всего лишь гаишники, которые пригнали свои мотоциклы и «жигулята» к цистерне с квасом и дули его, спасаясь от неожиданно жгучего для июня солнца.
В заначке у меня еще оставался стольник, из кровных, заработанных на камуфле. Я потопталась близ аптечного павильона, пытаясь разглядеть сквозь толстые стекла Горохову. Павильончик был похож на аквариум с рыбами, внутри медленно передвигались покупатели, а обслуживал их парнишка в белом халате и шапочке. В углу сидела немолодая кассирша за аппаратом. Может быть, если бы у меня не задымился хвост, я бы не решилась действовать внаглую, но мимо моего виска летели, как пули, те самые секунды, о которых не положено думать свысока, я должна была взять за глотку подлую Ирку Горохову, пока меня не зацапали. В общем, я вошла.
Отобрала зубную щетку, пасту и как бы мельком спросила парнишку:
— А Ирина Анатольевна когда будет?
— Какая… Анатольевна? — удивленно уставился он.
— Ну, главная ваша… Хозяйка?
— Да нету у нас такой. Вы что-то путаете. Платите в кассу.
Кассирша прислушивалась, искоса поглядывая на меня. Когда давала сдачу, вдруг сказала негромко:
— Здравствуй, Лиза… Не узнаешь? Я пожала плечами.
— Петюню Клецова не забыла?
Только тогда я ее узнала. Это была маманя Петьки, парнишки из нашего класса. Того самого, который у меня первая любовь. Ну, если и не любовь, то первый. Который распечатал мой конверт на «трахплощадке». Кажется, недели две я его действительно любила. Во всяком случае, жалко его мне было до ужаса. Поскольку весь класс хихикал над Петюней. Потому что в паре мы с ним могли бы выступать в цирке, как Пат и Паташон.
Петька был тощенький и коротенький, его макушка едва достигала моего подбородка, и я его отшивала года два и всерьез не принимала. Но он таскался за мной всюду, как привязанный, и отшивал от меня всех, кто проявлял интерес, и с течением времени я поняла, что парни его просто побаиваются, потому что, несмотря на свой росточек, гибкий, прыгучий и злой, он метелил моих возможных дружков на их мало известных девам разборках, где они решали свои проблемы.
Однако в то лето, когда я выкинула белый флаг капитуляции, Петро нарвался на дискотеке на какого-то отпускного курсанта танкового училища, который имел наглость пару раз протанцевать со мной, у курсанта оказались дружки, и они всей командой отметелили Клецова, спустившись под обрыв к Волге.
Я и рухнула, когда увидела его с заплывшими от отеков щелками вместо глаз, в глубине которых поблескивали его черные искристые антрациты, со свороченной скулой, правой рукой в гипсе, скособоченного от боли в ребрах, но тем не менее словно светившегося гордостью от того, что он не отступил и выдержал бой с превосходившими силами противника, включая и этого самого бугаистого танкиста. Что-то дрогнуло в моей мятущейся душе, жалко мне его стало до слез, а на этой жалости мы, дуры, и гибнем.
Однако продолжалось это недолго, прежде всего потому, что Петро, как альпинист, достигший заветной вершины и воткнувший свой стяг в ее нетронутые льды и снеги успокоился, теша себя уверенностью, что отныне эта вершина только его и никто на нее не покусится, а мои таинственные территории, так толком и не оттаяв, требовали неустанной разработки и постоянного открытия все новых и новых заветных уголков, чего я так от своего малыша и не дождалась.
К тому же, когда прошел первый угар, улеглось испуганное любопытство, какой-то бесенок в глубинах моей души начал хихикать, разглядывая нас с ним в самые жаркие моменты как бы со стороны. Как-то я видела по телику, как невероятных габаритов сверхмощный транспортный самолет «Мрия» перевозит на себе куда-то космический «Буран», закрепленный сверху, крохотный по сравнению с этой громадой. На какой-то миг эта диспозиция напомнила именно ту, в которой мы то и дело находились.
Любовь кончается тогда, когда становится смешно. Она и скончалась. Поскольку, как я поняла гораздо позже, ее и не было.
В то лето, после выпуска, Клецов уехал в Ленинград, то есть в Санкт-Петербург, поступать в какое-то подводное училище, прислал пару открыток. Я не ответила. На том и — гуд-бай, Петюнечка…
А теперь его мать с жалостливым интересом разглядывала свою бывшую гипотетическую невестку.
— Где Ирка Горохова? То есть она теперь Щеколдина? Она же всеми клистирами тут занималась! Или ей теперь не с руки за прилавком стоять? Не по чину?
— Т-сс… — испуганно зашептала кассирша. — Слушай сюда…
Она начала наборматывать секретно мне в ухо, то и дело озираясь, а я слушала и почти не верила. Может быть, я бы из нее выудила более интересные подробности, но тут откуда-то из глубины павильона, отворив дверь, вышел Зиновий Щеколдин. На плечах его внаброс болтался глаженый белый халат. Он был в роскошных зелено-желтых «бермудах» и футболке с кроликом «Плейбоя» на груди. Голова нынче была не бритой, ее, как плотный шлем, облегали белесые волосики, за эти три года он раздался в плечах, обзавелся сильными руками и был вальяжен и значителен. Он нес стопку каких-то коробок с лекарствами, прошел к стеллажу и начал лениво выкладывать их, лишь скользнув по мне своими прозрачными, как вода, глазами.
Но тут же вздернулся, резко оглянулся, изумленно уставившись.
Но я уже вылетела прочь, пнув дверь ногой.
…Ниже по течению Волги, уже за чертой города, близ закрытого разделочного цеха нашей судоверфи был затон-отстойник для отходивших свое судов. Когда-то они становились тут в ожидании ремонта, но с девяносто первого года никто ничего не ремонтировал, и, затон был забит проржавевшими коробками брошенных буксиров, самоходных и обычных барж, прочей плавучей рухлядью. Кое-что тут уже было порезано на металлолом, кое-что просто притонуло без присмотра.
Я отмахала пешком почти десять километров, пока не добралась по берегу до затона. Вода в искусственном заливе была зеленая и тухлая. В ней развелась, видно, уйма мальков, потому что стаи чаек клубились над водами, рассиживали на ломаных снастях, трубах и мачтах, белых от птичьего помета.
Двухпалубник, пассажирский теплоход «Федор Достоевский», из тех, что когда-то возили круизных россиян на Астрахань и обратно, стоял, перекосившись, у рабочего причала. Здесь было полное безлюдье, глухая тишина, только горячий ветер гудел в кабелях высоковольтной мачты, с которой провода протягивались аж на тот берег Волги, в сторону Твери.
Я покурила, разглядывая «Достоевского». Похоже, кассирша ошиблась. Теплоход выглядел совершенно заброшенным, белая краска на его бортах и надстройках облупилась, ржа проступала бурыми пятнами и подтеками, множество окон в палубных каютах и иллюминаторах ниже побиты, леера порваны и свисали со стоек, капитанский мостик изрисован матерными словами и граффити, изображавшими разнообразные секс-позиции, виднелись и лозунги типа «Спартак — чемпион!», «Ельцина под суд!», «Мужики, у Юльки — гонорея!» и «Ай лав Филю!».
Мазута на надписи творцы не жалели, благо железнодорожная цистерна на рельсах причала источала его так, что между шпалами стыли черные лужи.
С теплохода на причал был спущен шаткий трап, и я поднялась на палубу. Палуба тоже была в птичьем помете, выбеленная солнцем, как кость.
Какой-то неясный звук, не то мурлыканье, не то бульканье, слабо донесся с кормы. И я пошла на звук.
На корме была распята, как навес, застиранная простынка, а под нею разложен обыкновенный детский манежик, из деревянных планочек, в манежике стоял голозадый пацаненок и что-то пел бессмысленно-счастливое, пританцовывая и пытаясь выломать планку из стенки манежа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34