Включив свет, я вздрагиваю: в моей комнатухе все перевернуто вверх дном. Во время моего отсутствия кто-то добросовестно провел шмон. Матрас валяется на полу. Ящики тщательно выпотрошены, также, как и чемодан. Я не успеваю толком рассмотреть царящий в моем номере бардак, как ко мне вламывается негодующий Толстяк в развевающемся кимоно.
- Праздник продолжается! - ревет он.- Зайди-ка взглянуть, что они вычудили в моей избе! (27)
- Не стоит,-говорю я,-мне достаточно и своей.
Он обводит взглядом мой катаклизм и трясет башкой смертельно уставшего гладиатора.
- Понимаешь, Сан-А, я чувствую, что мы сунули нос не в свое дело, да еще в чужом болоте. Нам нечего ловить в этой стране. Здесь совсем другие люди и, вообще, здесь все не по-людски. У меня уже башка идет кругом!
Я колеблюсь по поводу того, стоит ли мне сообщать об инциденте администрации. Хорошенько подумав, я отказываюсь от этой затеи. Хозяева гостиницы обратятся за помощью в полицию, а мне это вовсе не надо. Мы с проклятиями начинаем наводить порядок.
- Как ты думаешь, что искала у нас та паскудина?
- Наверное, конверт...
- Ты так думаешь?
- Не вижу другой причины.
Толстяк, уперев руки в боки, застывает в центре комнаты.
- Нужно все-таки выяснить, что же нацарапано на этом чертовом конверте, верно?
- Да, надо. Но тот, кто может прочитать адрес, сам охотится за ним. Так что мы попали в порочный круг, приятель.
- Если уж речь зашла о пороках, согласись, Сан-А, что эта Барбаралакомый кусочек.
- Если проглотить сразу, то да; но его не стоит долго смаковать.
- Ты хочешь сказать, что она не первой свежести?
- И даже не второй. Толстяк. Тебе будет намного лучше со своей кашалотихой. А эта рыжуха похожа на раскаленный паяльник, о который недолго обжечь пальцы.
После этого разговора мы идем на боковую. Но мне не спится. Я уже нахожусь на грани того, чтобы пойти сдаваться в бюро находок, когда мне в голову приходит другая мысль. Я снимаю трубку и набираю номер баламута Рульта.
На том конце долго не снимают трубку. Я задаюсь вопросом, не остался ли он на ночь в парфюмерных объятиях неутомимой мисс Ловикайфмен, но нет. В мою ушную раковину через трубку вливается густой, как жидкая смола, бас:
- Да?
- Это Сан-А!
Наверное, мое имя заставляет его встряхнуться.
- А! Подождите секунду, мне требуется глоток дезинфицирующего, чтобы проснуться.
Бутылка виски, наверное, находится у него под рукой, так как мой слух без труда улавливает характерное бульканье.
- Готово, Сан-Антонио, слушаю Вас.
- Разве мы больше не на "ты"?
- Если ты так хочешь, почему бы нет! - говорит Рульт.-Тебе не кажется, что старый краб здорово выбил всех из колеи своей дурацкой шуткой?
- Как там утряслось с легавыми?
- Неплохо. Им сказали, что с Ямомототвердолобо случился сердечный приступ, он подошел к окну глотнуть свежего воздуха, сильно наклонился и нырнул головой в асфальт.
- Их устроила эта версия?
- Вполне. Мы ведь здесь уважаемые люди, старина, нам привыкли верить на слово.
- Конверт до сих пор у тебя?
- А как же, он лежит в сейфе. Я собираюсь завтра показать его сиру Приз-Парти, знаменитому англичанину, который поселился в Японии сразу после войны, чтобы заниматься исследованием старо японских языков со времени становления шоконата.
- Ладно. Я хочу еще кое-что спросить у тебя о стариканепрофессоре. Помнишь, перед тем как прийти в транс, он что-то выкрикнул по-японски? Ты понял, что он хотел сказать?
- Это было проклятие.
- И только?
- А разве этого тебе мало?!
- Что ты думаешь как знаток местных нравов, чем может быть вызвана подобная реакция у японца?
- Это наверняка что-то связанное с религией, но к этому, увы, мне нечего добавить.
Он зевает, как мясник, которого крупно подвели с поставкой свежего товара.
- Сейчас оставлю тебя в покое,-извиняюсь я.
- Отличная мысль! Как тебе моя обворожительная американка?
- Немного шебутная по периферии, но в остальном очень милая.
- Правда, гостеприимная?
- Скорее, она предпочитает самообслуживание!
Он смеется.
- Мне нравятся такие кадры. Они упрощают жизнь настоящим мужчинам и помогают решить физиологические проблемы.
Я прощаюсь с ним и отключаюсь на полдюжины часов, в течение которых мне снится, как искореженный профессор Ямамототвердолобо падает с неба, вопя: "Будьте вы прокляты!"
***
На следующее утро, когда мы спускаемся в холл, портье показывает нам на двух типов, сидящих рядом с выходом. Вышеуказанные месье встают и подходят к нам. Они среднего роста, в серых костюмах и черных соломенных шляпах в американском стиле. Оба - японцы, и у обоих на круглых лицах написано такое же радушие, как у сонного мужика, который с тяжелой похмелюги скрутил козью ножку из последней трешки
Я смотрю на них без особой радости, предчувствую, что они доставят нам немало хлопот.
- Полиция,-бросает один из них по-французски,- следуйте за нами!
Берюрье смотрит на меня понурым, как уши таксы взглядом.
- Тут афиняне афигенели, персы оперстенели, сатрапы сотрапезднулись, а крестоносцы хряпнулись крестцами и остались с носом! - выдает Берю.
Что в переводе на разговорный язык означает:
- Нас хотят повязать, надо рвать когти!
Но я утихомириваю его взглядом. Не можем же мы устроить ковбойскую разборку прямо в вестибюле гостиницы! Тем более, что можно смело рассчитывать на поддержку нашего посольства.
- В чем дело? - спрашиваю я.
- Узнаете позже,- отрезает легавый.
Мы не настаиваем и выходим в сопровождении двух ангеловхранителей.
- В Японии полицейских тоже называют легавыми?- интересуется Толстяк.
- Не знаю.
- Их скорее всего называют здесь утятами.
- Почему?
- Да потому, что они желтые! Это же ясно, как божий день!
Как видите, мой Толстяк весьма и весьма любознателен и не менее наблюдателен, как сказал бы мой знакомый наблюдатель со стороны двух нулей H (29).
Нас усаживают в большой черный автомобиль. За рулем сидит один тип. Я узнаю его по желчному взгляду в мой адрес - это шофер той самой тачки, у которой мы вчера прокололи шины. У меня возникает предположение, что мы можем испытывать определенные трудности с интерпретацией своего вчерашнего поведения по отношению к японским коллегам.
Телега пускается с места в карьер. Мы сидим сзади с одним из "утят". Другой сидит рядом с водителем, но держится начеку и не спускает с нас узких и пристальных глаз.
Наша лайба черной грозой пешеходов врезается в дорожный поток. Какое-то время мы шлифуем по центру города, and after (30) выкатываемся в пригород. Так как эта дорога ведет в Кавазаки, я решаю, что нас везут на место преступления.
Но на этот раз (единственный и неповторимый) Сан-Антонио ошибается. Мы проезжаем через Кавазаки, почти не снижая скорости. Что это значит?
- Слушай, Сан-А,- бормочет его Невежество,-по этой дороге мы сможем доехать до Франции?
- Ну, ты даешь! Япония расположена на архипелаге!
- А что это такое?
- Группа островов.
Я обращаюсь к японцу, говорящему по-французски:
- Куда вы везете нас?
- В Йокогаму!
- Зачем?
- Увидите сами!
Знаете ли, ну а если не знаете, то сейчас узнаете, ваш Сан-А не может выносить, когда с ним разговаривают таким тоном.
- Помилуйте, уважаемый,- рявкаю я,- не забывайте, что вы имеете дело с иностранным гражданином. Мне не нравятся ваши манеры и вы можете за них поплатиться. Вместо ответа он безмятежно улыбается.
- Послушайте,-настаиваю я, разъяряясь, как бенгальский тигр, к хвосту которого привязали улей.
-Во Франции, для того, чтобы кого-то задержать, требуется ордер на арест, надеюсь, что у вас он тоже имеется?
Второй тип преспокойно достает из кармана мятую бумаженцию, испещренную иероглифами.
- В последнем параграфе, допущена орфографическая ошибка,-улыбаюсь я.
При этом я не замечаю, что мой японский сосед по заднему сиденью коротко бьет меня ребром ладони по шее. Можно подумать, что у меня случилось короткое кровозамыкание спинного мозга с расширением верхней правой диафрагмы, прогрессирующим выделением мокроты дифференциального компрессора и атрофия яремной вены с последующим смещением соединительного хряща в результате разрушительного подземного толчка.
Мне не хватает воздуха. Я распахнул свой хлебальник на ширину ворот Вестминстерского аббатства в день коронации, и несмотря на это не могу поймать ни одной частички кислорода для своих легких. Мне кажется, что я вот-вот откину копыта. Как вы думаете, сколько лет человек может прожить без воздуха?
Берю пытается отомстить за меня. Я вижу, как он вцепляется в глотку моего обидчика, но в это время второй хмырь с переднего сиденья награждает его ударом короткой резиновой дубинки по чану. Берю издает вздох экстаза и сползает с сиденья. В свою очередь, я тоже получаю добавку на ходу от реальности. Бац! И я ныряю в небытие. Мы превращаемся в две неподвижные груды тряпья, сваленные в салоне машины, которая, не сбавляя хода, мчит нас в неведомое.
Глава 9
"По-о-о бескрайним водам синим, Где звезды блещут на волнах, Поплыву вдво-оем я с милой..."
- Эй, Берю!
Мы уже не в машине, а в какой-то голой комнатухе, куда едва пробивается свет через круглое слуховое окошко. Я связан, также как и Берю (который даже скорее весь перевязан), и лежу на полу рядом с ним. Мой соотечественник находится в сидячем положении и, грустно склонив голову на грудь, поет тоскливым протяжным голосом, созерцая концы своих пут.
- Берю!
Мой друг умолкает, поднимает голову и смотрит на меня опустошенным взглядом. Он выглядит очень усталым.
- Что вы сказали, месье?-лепечет он.
У меня возникает подозрение, что от удара шутильником по чану его бедные мозги превратились в майонез. Он добавляет:
- Мы случайно не встречались в Касабланке?
- Послушай, Берю...
- Я весь внимание!
-Я никогда не был в Касабланке!
- Я тоже. Тогда это была, наверное, пара других типов.......
Он полностью теряет ко мне интерес, роняет на грудь башку и затягивает неоконченную песню:
"Поплыву вдво-оем я с милой На ночных капризных парусах."
Мне становится не по себе видеть его в таком состоянии. Вам не кажется, что у бедолаги Берю поехала крыша? Впору передать несчастного на поруки Берте, чтобы она выгуляла его в кресле-каталке по Булонскому лесу, или же отправить проветриться на русской тройке с бубенцами по заснеженным степным просторам.
- Эй, Толстяк, возьми себя в руки!
Но я не успеваю надоесть ему. Пол, на котором покоится мое тело, вдруг уходит из-под моей спины. В тот же момент брызги пены залепляют слуховое окошко, которое на деле оказывается иллюминатором каюты. Ошибка исключена: подсознание Толстяка догадалось об этом - мы находимся в открытом море, вот почему он затянул "Синие волны".
- Берю, соберись с мыслями, чувак, а то тебя дисквалифицируют.
Он мычит, жужжит, урчит, чихает и, наконец, вновь поднимает башку. Он смотрит на меня, видит, узнает, улыбается и радостно говорит:
- Привет, чувак! Я неплохо вздремнул. Какова наша утренняя программа?
- Можно начать с посещения замка Иф,- вздыхаю я.
- Чего это тебе вдруг вздумалось? Я ничего не отвечаю. Он осматривается по сторонам, морщит лоб мыслителя и бормочет:
- А, собственно говоря, где мы, Сан-А?
- Вопрос, конечно, интересный!
- Да ты ведь связан!
- Почти так же крепко, как и ты.
- Неужели и я тоже?!
- Я уже, кажется, сказал тебе об этом.
- Вот же, черт возьми! Я начинаю припоминать: легавые! Как этим псам удалось отключить нас?
- Вряд ли это были легавые.
- Ты так думаешь?
- Да. Вчерашние наши знакомые тоже не были ими.
Тут, как в спектакле, распахивается дверь, и появляются пятеро типов. Среди них-двое вчерашних "легашей" плюс худой, но чрезвычайно элегантный старикашка с лицом пожилого ребенка. Вместо рта у него щель для опускания монет в копилку, вместо глаз-два кругляша для игры в лото и два лепестка лотоса вместо ушей. Да, чуть было не забыл! На месте шнобеля у него красуется расплющенная картофелина.
На нем очки в изящной золотой оправе, костюм цвета морской волны без всякой там соленой пены; седые волосы гладко зачесаны на пробор. Попутно я замечаю, что четверо других всячески выказывают ему знаки (и даже основательно проросшие злаки) глубочайшего почтения (метров двенадцать в глубину по моим самым скромным подсчетам).
Кортеж приближается к нам вплотную и останавливается, как вкопанный. Сущий кошмар! Мне начинает казаться, что я преставился и прямиком попал в преисподнюю, где предо мною явились беспощадные судьи ареопага.
Слово берет старикан. И делает он это на французском, правда, весьма сюсюкающем. После каждого произнесенного слова штрик высовывает язык и облизывает место предполагаемых губ.
- Месье,-говорит он,-для меня большая честь принять вас на своей яхте.
- Ну и гостеприимство!- рычит Громила.- Развяжите нас, а то мы не можем выразить вам нашу признательность. Старикашка продолжает:
- Мне не хотелось бы причинять вам неприятности, ни злоупотреблять вашим драгоценным временем, поэтому я буду весьма признателен, если вы вернете мне конверт.
- Какой еще конверт?-притворно удивляюсь я.
- Месье комиссар, вы должны прекрасно понимать, о чем идет речь. - Не имею ни малейшего понятия! Старикан достает из кармана ингалятор, широко распахивает свою копилочную щель и щедро опрыскивает себе нёбо.
- У меня астма,-извиняется он, пряча свое оборудование.
- Вам хорошо бы помог курс лечения на горном курорте Мон-Дор,- сочувствую я.
- Итак, где этот конверт?
- Я не знаю...
Он повышает голос:
- Это конверт, который вы вытащили из кармана покойного-нашего дорогого преданного друга Хотьубе и который вы показывали портье в отеле, а затем обратились с ним к старому торговцу книгами на улице Рхю-Хи-Гули-Ху, после чего, прикоснувшись к конверту, этот достойный человек отправился к предкам, сделав себе харакири...
Воцаряется тишина. Я понимаю, что мне его не провести. Этот очкастый упрямец провел тщательное расследование и узнал гораздо больше, чем мне бы того хотелось.
- У меня его больше нет,-заверяю его я.
- Мы это знаем, так как позволили себе тщательно обыскать вас.
- Так это вы устроили обыск в моем гостиничном номере?
- Да, мы! Так где же конверт? Для вас и вашего друга, если, конечно, вам дорога жизнь, будет гораздо лучше отдать его нам!
Толстяк мрачно сопит и сухо бросает в мой адрес:
- Слушай, да отдай ты эту чертову погремушку старому хрычу, и он оставит нас в покое, а то у меня уже оскомина от этого конверта!
Я вздрагиваю. Вчера вечером Толстяк не видел, как я передал конверт Рульту, и до сих пор уверен, что он у меня.
- Не ломай комедию. Берю, ты же прекрасно знаешь, что я передал конверт нашему послу!
- Вот ведь дырявая башка!-хлопает себе по лбу. Толстяк.-Как я мот забыть? Ведь я сам отвозил его в посольство и лично вручил его превосходительству послу Франции!
Берю похож на бродячего комедианта-он не может сыграть свою роль, не сдобрив ее сверхплановой тирадой.
Старый япошка подозрительно смотрит на нас через толстые стекла своих очков. Клянусь вам, в этом году все японцы, наверное, сговорились ходить в очках! Он поворачивается к своим спутникам и чтото говорит им на своем прекрасном языке.
Тотчас же четверо шестерок хватают его Величество Берюрье и волокут прочь. Я остаюсь в каюте наедине с шумом морских волн, бортовой и килевой качкой и острым желанием очутиться в другом месте.
* * *
Проходит не меньше двух часов. Я пытаюсь освободиться от пут, но не тут-то было, как говорится в русской были. Нас очень надежно связали нейлоновым шнуром и, когда я напрягаюсь, он врезается мне до самого мяса. Моя башка гудит, как встревоженный медведем улей. Удар шутильником по моему чану оказался поистине первоклассным. Меня долбанули не каким-нибудь любительским дрыном, а профессиональным инструментом высокого класса точности, скорее всего, свинцовым прутом внутри бычьей жилы с эластичным покрытием. Отличное болеутоляющее, ребята! Удар по чайнику после обеда-и вы можете спокойно спустить все ваши пилюли в унитаз! Моя доза оказалась тем более эффективной благодаря тому, что мой опытный медбрат удвоил ее! Почтальон всегда стучит дважды!
Итак, проходит около ста двадцати минут, прежде чем дверь моей клетухи снова распахивается. Вчерашние фальшивые легавые берут на себя транспортную доставку комиссара. Один из них хватает меня за ноги, другой-за плечи, и мы отправляемся в путь.
Мы продвигаемся под музыку Сен-Санса в ритме плывущего по волнам лебедя, которого то и дело накрывает с головой голубая вода. Эти гады волокут меня по корабельному проходу, стараясь почаще хрястнуть свою ношу об пол.
Наконец, мы добираемся до огромного трюма. Трое других типов стоят вокруг здоровенной бочки, откуда доносятся визги и хихиканье. Я вижу, как из нее высовывается багровая мордуленция Толстяка. Он ржет, как толпа горбатых на кукольном представлении "Конька-горбунка" меж двух горбов безумного верблюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
- Праздник продолжается! - ревет он.- Зайди-ка взглянуть, что они вычудили в моей избе! (27)
- Не стоит,-говорю я,-мне достаточно и своей.
Он обводит взглядом мой катаклизм и трясет башкой смертельно уставшего гладиатора.
- Понимаешь, Сан-А, я чувствую, что мы сунули нос не в свое дело, да еще в чужом болоте. Нам нечего ловить в этой стране. Здесь совсем другие люди и, вообще, здесь все не по-людски. У меня уже башка идет кругом!
Я колеблюсь по поводу того, стоит ли мне сообщать об инциденте администрации. Хорошенько подумав, я отказываюсь от этой затеи. Хозяева гостиницы обратятся за помощью в полицию, а мне это вовсе не надо. Мы с проклятиями начинаем наводить порядок.
- Как ты думаешь, что искала у нас та паскудина?
- Наверное, конверт...
- Ты так думаешь?
- Не вижу другой причины.
Толстяк, уперев руки в боки, застывает в центре комнаты.
- Нужно все-таки выяснить, что же нацарапано на этом чертовом конверте, верно?
- Да, надо. Но тот, кто может прочитать адрес, сам охотится за ним. Так что мы попали в порочный круг, приятель.
- Если уж речь зашла о пороках, согласись, Сан-А, что эта Барбаралакомый кусочек.
- Если проглотить сразу, то да; но его не стоит долго смаковать.
- Ты хочешь сказать, что она не первой свежести?
- И даже не второй. Толстяк. Тебе будет намного лучше со своей кашалотихой. А эта рыжуха похожа на раскаленный паяльник, о который недолго обжечь пальцы.
После этого разговора мы идем на боковую. Но мне не спится. Я уже нахожусь на грани того, чтобы пойти сдаваться в бюро находок, когда мне в голову приходит другая мысль. Я снимаю трубку и набираю номер баламута Рульта.
На том конце долго не снимают трубку. Я задаюсь вопросом, не остался ли он на ночь в парфюмерных объятиях неутомимой мисс Ловикайфмен, но нет. В мою ушную раковину через трубку вливается густой, как жидкая смола, бас:
- Да?
- Это Сан-А!
Наверное, мое имя заставляет его встряхнуться.
- А! Подождите секунду, мне требуется глоток дезинфицирующего, чтобы проснуться.
Бутылка виски, наверное, находится у него под рукой, так как мой слух без труда улавливает характерное бульканье.
- Готово, Сан-Антонио, слушаю Вас.
- Разве мы больше не на "ты"?
- Если ты так хочешь, почему бы нет! - говорит Рульт.-Тебе не кажется, что старый краб здорово выбил всех из колеи своей дурацкой шуткой?
- Как там утряслось с легавыми?
- Неплохо. Им сказали, что с Ямомототвердолобо случился сердечный приступ, он подошел к окну глотнуть свежего воздуха, сильно наклонился и нырнул головой в асфальт.
- Их устроила эта версия?
- Вполне. Мы ведь здесь уважаемые люди, старина, нам привыкли верить на слово.
- Конверт до сих пор у тебя?
- А как же, он лежит в сейфе. Я собираюсь завтра показать его сиру Приз-Парти, знаменитому англичанину, который поселился в Японии сразу после войны, чтобы заниматься исследованием старо японских языков со времени становления шоконата.
- Ладно. Я хочу еще кое-что спросить у тебя о стариканепрофессоре. Помнишь, перед тем как прийти в транс, он что-то выкрикнул по-японски? Ты понял, что он хотел сказать?
- Это было проклятие.
- И только?
- А разве этого тебе мало?!
- Что ты думаешь как знаток местных нравов, чем может быть вызвана подобная реакция у японца?
- Это наверняка что-то связанное с религией, но к этому, увы, мне нечего добавить.
Он зевает, как мясник, которого крупно подвели с поставкой свежего товара.
- Сейчас оставлю тебя в покое,-извиняюсь я.
- Отличная мысль! Как тебе моя обворожительная американка?
- Немного шебутная по периферии, но в остальном очень милая.
- Правда, гостеприимная?
- Скорее, она предпочитает самообслуживание!
Он смеется.
- Мне нравятся такие кадры. Они упрощают жизнь настоящим мужчинам и помогают решить физиологические проблемы.
Я прощаюсь с ним и отключаюсь на полдюжины часов, в течение которых мне снится, как искореженный профессор Ямамототвердолобо падает с неба, вопя: "Будьте вы прокляты!"
***
На следующее утро, когда мы спускаемся в холл, портье показывает нам на двух типов, сидящих рядом с выходом. Вышеуказанные месье встают и подходят к нам. Они среднего роста, в серых костюмах и черных соломенных шляпах в американском стиле. Оба - японцы, и у обоих на круглых лицах написано такое же радушие, как у сонного мужика, который с тяжелой похмелюги скрутил козью ножку из последней трешки
Я смотрю на них без особой радости, предчувствую, что они доставят нам немало хлопот.
- Полиция,-бросает один из них по-французски,- следуйте за нами!
Берюрье смотрит на меня понурым, как уши таксы взглядом.
- Тут афиняне афигенели, персы оперстенели, сатрапы сотрапезднулись, а крестоносцы хряпнулись крестцами и остались с носом! - выдает Берю.
Что в переводе на разговорный язык означает:
- Нас хотят повязать, надо рвать когти!
Но я утихомириваю его взглядом. Не можем же мы устроить ковбойскую разборку прямо в вестибюле гостиницы! Тем более, что можно смело рассчитывать на поддержку нашего посольства.
- В чем дело? - спрашиваю я.
- Узнаете позже,- отрезает легавый.
Мы не настаиваем и выходим в сопровождении двух ангеловхранителей.
- В Японии полицейских тоже называют легавыми?- интересуется Толстяк.
- Не знаю.
- Их скорее всего называют здесь утятами.
- Почему?
- Да потому, что они желтые! Это же ясно, как божий день!
Как видите, мой Толстяк весьма и весьма любознателен и не менее наблюдателен, как сказал бы мой знакомый наблюдатель со стороны двух нулей H (29).
Нас усаживают в большой черный автомобиль. За рулем сидит один тип. Я узнаю его по желчному взгляду в мой адрес - это шофер той самой тачки, у которой мы вчера прокололи шины. У меня возникает предположение, что мы можем испытывать определенные трудности с интерпретацией своего вчерашнего поведения по отношению к японским коллегам.
Телега пускается с места в карьер. Мы сидим сзади с одним из "утят". Другой сидит рядом с водителем, но держится начеку и не спускает с нас узких и пристальных глаз.
Наша лайба черной грозой пешеходов врезается в дорожный поток. Какое-то время мы шлифуем по центру города, and after (30) выкатываемся в пригород. Так как эта дорога ведет в Кавазаки, я решаю, что нас везут на место преступления.
Но на этот раз (единственный и неповторимый) Сан-Антонио ошибается. Мы проезжаем через Кавазаки, почти не снижая скорости. Что это значит?
- Слушай, Сан-А,- бормочет его Невежество,-по этой дороге мы сможем доехать до Франции?
- Ну, ты даешь! Япония расположена на архипелаге!
- А что это такое?
- Группа островов.
Я обращаюсь к японцу, говорящему по-французски:
- Куда вы везете нас?
- В Йокогаму!
- Зачем?
- Увидите сами!
Знаете ли, ну а если не знаете, то сейчас узнаете, ваш Сан-А не может выносить, когда с ним разговаривают таким тоном.
- Помилуйте, уважаемый,- рявкаю я,- не забывайте, что вы имеете дело с иностранным гражданином. Мне не нравятся ваши манеры и вы можете за них поплатиться. Вместо ответа он безмятежно улыбается.
- Послушайте,-настаиваю я, разъяряясь, как бенгальский тигр, к хвосту которого привязали улей.
-Во Франции, для того, чтобы кого-то задержать, требуется ордер на арест, надеюсь, что у вас он тоже имеется?
Второй тип преспокойно достает из кармана мятую бумаженцию, испещренную иероглифами.
- В последнем параграфе, допущена орфографическая ошибка,-улыбаюсь я.
При этом я не замечаю, что мой японский сосед по заднему сиденью коротко бьет меня ребром ладони по шее. Можно подумать, что у меня случилось короткое кровозамыкание спинного мозга с расширением верхней правой диафрагмы, прогрессирующим выделением мокроты дифференциального компрессора и атрофия яремной вены с последующим смещением соединительного хряща в результате разрушительного подземного толчка.
Мне не хватает воздуха. Я распахнул свой хлебальник на ширину ворот Вестминстерского аббатства в день коронации, и несмотря на это не могу поймать ни одной частички кислорода для своих легких. Мне кажется, что я вот-вот откину копыта. Как вы думаете, сколько лет человек может прожить без воздуха?
Берю пытается отомстить за меня. Я вижу, как он вцепляется в глотку моего обидчика, но в это время второй хмырь с переднего сиденья награждает его ударом короткой резиновой дубинки по чану. Берю издает вздох экстаза и сползает с сиденья. В свою очередь, я тоже получаю добавку на ходу от реальности. Бац! И я ныряю в небытие. Мы превращаемся в две неподвижные груды тряпья, сваленные в салоне машины, которая, не сбавляя хода, мчит нас в неведомое.
Глава 9
"По-о-о бескрайним водам синим, Где звезды блещут на волнах, Поплыву вдво-оем я с милой..."
- Эй, Берю!
Мы уже не в машине, а в какой-то голой комнатухе, куда едва пробивается свет через круглое слуховое окошко. Я связан, также как и Берю (который даже скорее весь перевязан), и лежу на полу рядом с ним. Мой соотечественник находится в сидячем положении и, грустно склонив голову на грудь, поет тоскливым протяжным голосом, созерцая концы своих пут.
- Берю!
Мой друг умолкает, поднимает голову и смотрит на меня опустошенным взглядом. Он выглядит очень усталым.
- Что вы сказали, месье?-лепечет он.
У меня возникает подозрение, что от удара шутильником по чану его бедные мозги превратились в майонез. Он добавляет:
- Мы случайно не встречались в Касабланке?
- Послушай, Берю...
- Я весь внимание!
-Я никогда не был в Касабланке!
- Я тоже. Тогда это была, наверное, пара других типов.......
Он полностью теряет ко мне интерес, роняет на грудь башку и затягивает неоконченную песню:
"Поплыву вдво-оем я с милой На ночных капризных парусах."
Мне становится не по себе видеть его в таком состоянии. Вам не кажется, что у бедолаги Берю поехала крыша? Впору передать несчастного на поруки Берте, чтобы она выгуляла его в кресле-каталке по Булонскому лесу, или же отправить проветриться на русской тройке с бубенцами по заснеженным степным просторам.
- Эй, Толстяк, возьми себя в руки!
Но я не успеваю надоесть ему. Пол, на котором покоится мое тело, вдруг уходит из-под моей спины. В тот же момент брызги пены залепляют слуховое окошко, которое на деле оказывается иллюминатором каюты. Ошибка исключена: подсознание Толстяка догадалось об этом - мы находимся в открытом море, вот почему он затянул "Синие волны".
- Берю, соберись с мыслями, чувак, а то тебя дисквалифицируют.
Он мычит, жужжит, урчит, чихает и, наконец, вновь поднимает башку. Он смотрит на меня, видит, узнает, улыбается и радостно говорит:
- Привет, чувак! Я неплохо вздремнул. Какова наша утренняя программа?
- Можно начать с посещения замка Иф,- вздыхаю я.
- Чего это тебе вдруг вздумалось? Я ничего не отвечаю. Он осматривается по сторонам, морщит лоб мыслителя и бормочет:
- А, собственно говоря, где мы, Сан-А?
- Вопрос, конечно, интересный!
- Да ты ведь связан!
- Почти так же крепко, как и ты.
- Неужели и я тоже?!
- Я уже, кажется, сказал тебе об этом.
- Вот же, черт возьми! Я начинаю припоминать: легавые! Как этим псам удалось отключить нас?
- Вряд ли это были легавые.
- Ты так думаешь?
- Да. Вчерашние наши знакомые тоже не были ими.
Тут, как в спектакле, распахивается дверь, и появляются пятеро типов. Среди них-двое вчерашних "легашей" плюс худой, но чрезвычайно элегантный старикашка с лицом пожилого ребенка. Вместо рта у него щель для опускания монет в копилку, вместо глаз-два кругляша для игры в лото и два лепестка лотоса вместо ушей. Да, чуть было не забыл! На месте шнобеля у него красуется расплющенная картофелина.
На нем очки в изящной золотой оправе, костюм цвета морской волны без всякой там соленой пены; седые волосы гладко зачесаны на пробор. Попутно я замечаю, что четверо других всячески выказывают ему знаки (и даже основательно проросшие злаки) глубочайшего почтения (метров двенадцать в глубину по моим самым скромным подсчетам).
Кортеж приближается к нам вплотную и останавливается, как вкопанный. Сущий кошмар! Мне начинает казаться, что я преставился и прямиком попал в преисподнюю, где предо мною явились беспощадные судьи ареопага.
Слово берет старикан. И делает он это на французском, правда, весьма сюсюкающем. После каждого произнесенного слова штрик высовывает язык и облизывает место предполагаемых губ.
- Месье,-говорит он,-для меня большая честь принять вас на своей яхте.
- Ну и гостеприимство!- рычит Громила.- Развяжите нас, а то мы не можем выразить вам нашу признательность. Старикашка продолжает:
- Мне не хотелось бы причинять вам неприятности, ни злоупотреблять вашим драгоценным временем, поэтому я буду весьма признателен, если вы вернете мне конверт.
- Какой еще конверт?-притворно удивляюсь я.
- Месье комиссар, вы должны прекрасно понимать, о чем идет речь. - Не имею ни малейшего понятия! Старикан достает из кармана ингалятор, широко распахивает свою копилочную щель и щедро опрыскивает себе нёбо.
- У меня астма,-извиняется он, пряча свое оборудование.
- Вам хорошо бы помог курс лечения на горном курорте Мон-Дор,- сочувствую я.
- Итак, где этот конверт?
- Я не знаю...
Он повышает голос:
- Это конверт, который вы вытащили из кармана покойного-нашего дорогого преданного друга Хотьубе и который вы показывали портье в отеле, а затем обратились с ним к старому торговцу книгами на улице Рхю-Хи-Гули-Ху, после чего, прикоснувшись к конверту, этот достойный человек отправился к предкам, сделав себе харакири...
Воцаряется тишина. Я понимаю, что мне его не провести. Этот очкастый упрямец провел тщательное расследование и узнал гораздо больше, чем мне бы того хотелось.
- У меня его больше нет,-заверяю его я.
- Мы это знаем, так как позволили себе тщательно обыскать вас.
- Так это вы устроили обыск в моем гостиничном номере?
- Да, мы! Так где же конверт? Для вас и вашего друга, если, конечно, вам дорога жизнь, будет гораздо лучше отдать его нам!
Толстяк мрачно сопит и сухо бросает в мой адрес:
- Слушай, да отдай ты эту чертову погремушку старому хрычу, и он оставит нас в покое, а то у меня уже оскомина от этого конверта!
Я вздрагиваю. Вчера вечером Толстяк не видел, как я передал конверт Рульту, и до сих пор уверен, что он у меня.
- Не ломай комедию. Берю, ты же прекрасно знаешь, что я передал конверт нашему послу!
- Вот ведь дырявая башка!-хлопает себе по лбу. Толстяк.-Как я мот забыть? Ведь я сам отвозил его в посольство и лично вручил его превосходительству послу Франции!
Берю похож на бродячего комедианта-он не может сыграть свою роль, не сдобрив ее сверхплановой тирадой.
Старый япошка подозрительно смотрит на нас через толстые стекла своих очков. Клянусь вам, в этом году все японцы, наверное, сговорились ходить в очках! Он поворачивается к своим спутникам и чтото говорит им на своем прекрасном языке.
Тотчас же четверо шестерок хватают его Величество Берюрье и волокут прочь. Я остаюсь в каюте наедине с шумом морских волн, бортовой и килевой качкой и острым желанием очутиться в другом месте.
* * *
Проходит не меньше двух часов. Я пытаюсь освободиться от пут, но не тут-то было, как говорится в русской были. Нас очень надежно связали нейлоновым шнуром и, когда я напрягаюсь, он врезается мне до самого мяса. Моя башка гудит, как встревоженный медведем улей. Удар шутильником по моему чану оказался поистине первоклассным. Меня долбанули не каким-нибудь любительским дрыном, а профессиональным инструментом высокого класса точности, скорее всего, свинцовым прутом внутри бычьей жилы с эластичным покрытием. Отличное болеутоляющее, ребята! Удар по чайнику после обеда-и вы можете спокойно спустить все ваши пилюли в унитаз! Моя доза оказалась тем более эффективной благодаря тому, что мой опытный медбрат удвоил ее! Почтальон всегда стучит дважды!
Итак, проходит около ста двадцати минут, прежде чем дверь моей клетухи снова распахивается. Вчерашние фальшивые легавые берут на себя транспортную доставку комиссара. Один из них хватает меня за ноги, другой-за плечи, и мы отправляемся в путь.
Мы продвигаемся под музыку Сен-Санса в ритме плывущего по волнам лебедя, которого то и дело накрывает с головой голубая вода. Эти гады волокут меня по корабельному проходу, стараясь почаще хрястнуть свою ношу об пол.
Наконец, мы добираемся до огромного трюма. Трое других типов стоят вокруг здоровенной бочки, откуда доносятся визги и хихиканье. Я вижу, как из нее высовывается багровая мордуленция Толстяка. Он ржет, как толпа горбатых на кукольном представлении "Конька-горбунка" меж двух горбов безумного верблюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15