Тетя писала своему адвокату и просила принять письмо к рассмотрению.
Лестер, откинув голову, захохотал. Она тотчас испуганно попросила:
— Не смейтесь над Дженни, когда вы с ней будете говорить, хорошо, мистер Лестер. Она очень гордая и очень ранимая, ее рассказы бесконечно много для нее значат.
Она ужасно расстроится, если вы будете над ними смеяться, а ей очень вредно расстраиваться. Понимаете, два года назад она попала в автокатастрофу. Сначала врачи говорили, что она не выживет, а потом — что больше никогда не сможет ходить.
Он заметил, как напряглось ее лицо и увлажнились ресницы. Он было заговорил, но она движением руки остановила его:
— Сама не знаю, зачем я об этом сказала. Сейчас врачи уже так не говорят. Тетя взяла нас к себе, и состояние Дженни заметно улучшилось. Она уже немного может ходить, и появилась надежда, что она совсем выздоровеет, — только надо обеспечить ей покой и режим, ну и следить, чтобы она не огорчалась. Если она будет нервничать, то снова заболеет, поэтому ее никак нельзя расстраивать. А главное, что приносит ей радость — это то, что она пишет. Понимаете, у нее нет иных развлечений. Других детей по соседству нет, а если бы даже и были, она не смогла бы с ними играть. Когда она пишет, то словно бы живет другой жизнью. Придумывает себе друзей и делает все то, чего не может с тех пор, как случилась авария. Вы не представляете, как я благодарна… — Она замолчала и взглянула на него. — Ее щеки пылали, в глазах сверкали слезы. — Не смейтесь над ней, прошу вас, и не разочаровывайте.
— Нет-нет, конечно, — ответил он. — Но, боюсь…
— Я не имею в виду публикацию. Конечно это невозможно: она еще слишком мала. Но если вы захотите хоть что-либо сказать о ее работах…
Он засмеялся:
— О, тут можно поговорить о многом! Конечно пока она в основном копирует других, — как говорится, таскает изюминки из чужих пирогов. Но довольно часто проскальзывает и нечто свое, особенное. Если бы она больше сосредоточилась на пережитом ею, а не другими, и выражала это своими словами, — он неопределенно взмахнул рукой, — нет, конечно я не берусь утверждать, но, возможно, из нее что-то получилось бы. Вундеркинды — это, как вы понимаете, непредсказуемые существа. Я читал просто потрясающие стихи пяти-, шестилетнего ребенка — он написал всего пару четверостиший, а потом больше ни строчки. Обычно творческое начало проявляется, когда дети выходят из-под опеки нянек, до того как школа умертвит эти ростки творчества. Почти все дети в этом возрасте очень способны, и многие выдают что-нибудь в высшей степени оригинальное, но стоит им ступить на порог школы — все кончается. Начинает действовать стадное чувство, и с этого момента самое страшное для них — быть не такими, как все. Дженни уже миновала возраст вундеркиндов, но она ограждена от школьного порока стадности, так что если в ней есть своеобразие, оно может выжить.
Розаменд немного подалась к нему:
— Мистер Лестер, что вы на самом деле думаете об ее увлечении?
— Я как раз об этом и говорю. А вы как считаете?
— Она мне ничего не показывает. Я уже сказала, что она гордая и обидчивая. Критики она не потерпит, а что бы я ни говорила, все равно догадается, какого я мнения на самом деле.
— Если она хочет стать писательницей, ей придется терпеть критику и принимать ее.
Розаменд произнесла очень серьезно:
— «Если она хочет стать писательницей» — именно об этом я вас и спрашиваю. У нее никого нет, кроме меня.
Вот я и спрашиваю, насколько стоит мне поощрять ее занятия. Всякое увлечение для нее куда важнее, чем для других, здоровых детей, вы же понимаете… Так стоит ли мне поощрять ее занятия как нечто важное для будущего или…
— Или? — переспросил он, и ее лицо вновь вспыхнуло.
— Нет, никаких «или». Ее нельзя разочаровывать. Она этого не переживет.
Лестер с изумлением почувствовал, что разделяет ее мнение и что у него язык не поворачивается возразить.
Вообще, весь этот разговор до смешного серьезен и пылок. Странно… Он-то думал, что эмоций у него не больше, чем у всех остальных. Лестер перешел на более сдержанный тон:
— Мне сложно ответить на ваш вопрос, повторяю, эти способности могут угаснуть, так и не развившись. Но почему это вас так тревожит? Пока о публикации не идет и речи. Предоставьте ей свободу — пусть думает и пишет.
Она будет писать в любом случае и со временем поймет — все мы рано или поздно понимаем, — получается у нее что-то стоящее или нет. Да, и следите, чтобы она читала классику, пусть не портит свой вкус пустячками. В таком почтенном доме, конечно же, есть библиотека?
Розаменд печально улыбнулась:
— Там всякое старье.
Он засмеялся:
— А-а, Скотт, Диккенс и прочие викгорианцы!
— Она их не читает. Не хочет.
— Морите ее книжным голодом, пока не захочет. Довольно графоманской чепухи. Если вы не будете давать Дженни эти зловредные книжонки, она, изголодавшись, набросится на здоровую пищу. Кстати, а что она читает?
Хотя нет, не говорите, — я знаю. «Он запечатлел долгий горячий поцелуй на ее устах. „Любимый мой, любимый мой!“ — воскликнула она» И все в том же духе!
Розаменд изумленно распахнула синие глаза.
— О! Она об этом написала?
Он усмехнулся:
— Да, сплошные поцелуи, пылкие, нежные, только в одном месте поцелуй был горьким. И еще в одной фразе «губы были солоны от слез». Это явно ее собственное наблюдение, нигде не вычитанное.
— Но ей не следует писать о таких вещах. То есть, если это просто подражание, тогда ладно, а если она сама об этом думает…
И снова он почему-то на нее разозлился. Смотреть на это страдальческое лицо было мучительно. Да что эта девушка понимает в поцелуях, омытых слезами?
— Наверное, вам лучше теперь поговорить с ней, — не очень уверенно произнесла Розаменд.
Глава 3
Вернувшись в холл, они пересекли его и двинулись вдоль длинного темного коридора. Включенная Розаменд лампочка в холле света почти не давала, так как была не ярче горящей свечи. В доме было очень тихо, и вдруг в этом безмолвии задребезжал электрический звонок, очень настойчивый. Звук доносился из-за двери слева. Было совершенно ясно, что трезвон не прекратится, пока звонивший не получит желаемого. Розаменд остановилась и шепотом сказала; «Это тетя. Я должна идти. Вернусь, как только смогу». И ушла. Назойливое дребезжанье прекратилось. Лестер услышал два голоса: один сиплый и раздраженный, другой — тихий, покорный, быстро смолкший, тогда как первый продолжал гневно что-то вещать.
Он понял, что Розаменд делают выговор, а она — то ли по привычке, то ли по скромности — сносит это молча. Он почувствовал, что обладательница раздраженного голоса ему явно не нравится.
Лестер дошел почти до конца коридора, когда дверь, находившаяся прямо перед ним, неожиданно распахнулась.
С порога на него смотрела девочка в зеленом платьице. Одной рукой она придерживала дверь, другой ухватилась за косяк. С угловатых плеч до самого пола свисала выцветшая пестрая шаль. Ее лицо было бы красивым, если бы не чрезмерная худоба, глаза были ярко-голубыми, точнее, пронзительно-голубыми. Личико было детским, но глаза смотрели не по-детски серьезно. Волосы окружали ее головку золотым ореолом. Таких волос он ни у кого не видел. Цвета светлой бронзы, они крутыми волнами вздымались надо лбом, а у висков и маленьких ушек свивались в изящные колечки.
— Мисс Дженни Максвелл? — спросил он.
Девочка подхватила шаль и сказала:
— Да, конечно. А вы кто?
В ее поведении не чувствовалось ни смущения, ни беспокойства. Он ответил:
— Меня привела к вам ваша сестра.
— Где же она?
— Зазвонил звонок, и она ушла в комнату, расположенную где-то посередине этого коридора.
Дженни понимающе кивнула:
— Это тетя Лидия. То и дело звонит, не может подождать ни минуты. Она ведь мисс Крю, и это ее дом. Вы, наверное, знаете. — Она отступила назад, немного покачнувшись. — Ну, раз вы ко мне, тогда проходите.
В комнате все было старым. Занавеси обтрепаны по краям. Ковер совсем потерся, не виден даже рисунок.
Старые продавленные стулья. Обивка на софе викторианской эпохи заштопана, но, впрочем, ее почти не было видно под пледом и под разбросанными книгами и бумагами. Девочка села, натянула на себя плед и указала гостю на кресло.
— Садитесь лучше на это. Пружины, правда, давно ослабли, но надеюсь, что они вас выдержат.
— Я тоже надеюсь.
Яркие глаза изучали его с нескрываемым интересом, они искрились, как море под солнцем. У Розаменд глаза были совсем другие: теплые и бархатные. Вдоволь насмотревшись на неожиданного гостя, Дженни сказала:
— Вы, наверное, доктор. У меня их так много перебывало. Сначала они думали, что я умру. Мне этого, конечно, не говорили, но я догадывалась. Теперь они говорят, что я — Интересный Случай. Болеть скучно, но зато знакомишься с очень занятными людьми, и приятно, когда тебя считают Интересным Случаем.
— Но это ведь не повод забывать об играх и развлечениях. Вы же скоро сможете к ним вернуться.
Она поджала губы.
— Надеюсь, что да. Вы не назвали своего имени. Вы, наверное, светило науки, да? В последний раз ко мне приезжал очень знаменитый врач. Он специально прибыл из Парижа, но как его звали, я не помню: по-моему, он был русский. У него было очень шипучее имя, такие ведь у русских всегда, правда?
— Боюсь, я совсем даже не доктор.
— Ой, а почему вы тогда приехали ко мне?
— Ну, я проезжал мимо — А откуда вы узнали, что едете «мимо», что здесь живет тот, к кому можно приехать? Вы знали моих маму и папу?
Если вы папин знакомый, тетя Лидия не обрадуется. Она всегда сердится, потому что будь мама мужчиной, ей не пришлось бы менять фамилию. А папа, когда они поженились, не захотел взять ее фамилию. Если бы он ее поменял, мы были бы Крю и продолжали бы родословную, а так — пет. Ее ужасно злит, что в Крю-хаус живут Максвеллы. Скорее всего, она вообще оставит его государству, и нам с Розаменд некуда будет деться — как Вере Вавасур с ее малышом из «Страстных сердец». Вы читали «Страстные сердца»? Это Глория Гилмор написала.
— Что-то не помню.
— О, если бы читали, то точно не забыли бы. Какая чудесная книга! Я так горько плакала над семнадцатой главой, что Розаменд отобрала у меня книгу. Но ей пришлось ее отдать, потому что я все плакала и плакала, пока она не вернула книгу.
Лестер с трудом сдержал улыбку.
— Почему женщинам всегда нравится то, что заставляет их плакать?
Он чуть было не сказал «девочкам», но сообразил, что это будет ошибкой. «Женщинам» — лучшего слова не найти. Это здорово, что оно в последний момент пришло ему в голову. Дженни явно хочет казаться взрослой. Пока она перечисляла свои любимые книги, ему становилось все грустнее: «Пробуждение сердца», «Тайна леди Марсии», «Жертва ради сестры», — если все это нравится Розаменд… Он спросил:
— И вам нравятся такие книги?
Дженни зарделась от восторга:
— Ужасно! А вы хоть одну из них читали?
— Они не совсем в моем вкусе, — покачал он головой.
— Как жаль! Они просто классные! Но Розаменд они тоже — почему-то совсем не по вкусу. Она заставляет меня читать всякую тягомотину. Зачем — не знаю, мне скучные книги не нравятся Когда передо мной книга Глории Гилмор, я забываю обо всем па свете: о том, что у меня болит спина, и обо всяких прочих неприятностях. И еще Мави ля Ру.
Она чудо, но Розаменд все время запрещает мне читать ее книги, не знаю почему. Читая Мави, чувствуешь, что и в ужасном есть своя прелесть. Вы понимаете, что я имею в виду? Розаменд точно не понимает. Она отобрала у меня «Страсть на двоих», даже когда я ей все объяснила. Я и не представляла, что она будет так вредничать, но… Наверняка Николасу здорово влетело за то, что он дал мне книгу. А ведь от этого романа просто невозможно было оторваться…
Значит, Розаменд не разделяет увлечения Глорией Гилмор. Смешно, но от этого у него полегчало на душе.
— А кто такой Николас?
— Каннингэм, — небрежно махнула рукой Дженни и быстро затараторила:
— Он работает там, па другом конце деревни, в Доллинг-грейндж. Опыты с аэропланами, ну, сами знаете. А может, и не знаете, потому что это страшно секретно. Тетя Лидия говорит, что в один прекрасный день они нас взорвут, но, по-моему, она путает это с атомными бомбами. Я как-то спросила Николоса, а он только рассмеялся и сказал, что на устах его печать молчания.
— Он ваш друг?
Дженни выпрямилась и поджала губы.
— Я думала, что да, но теперь сомневаюсь, поскольку он все больше и больше общается с Розаменд. Понимаете, влюбился в нее по уши. Во всяком случае, мне так кажется, потому что он на нее так смотрит… В романах Глории Гилмор и Мави ля Ру это выглядит просто замечательно, по в жизни… Но если тот, кого считаешь своим другом, вдруг оказывается… когда видишь, что он всего лишь безвольное ничтожество, то это жутко противно. Идиотская сентиментальность.
Значит, Николас проявляет по отношению к Розаменд идиотскую сентиментальность. От мисс Дженни Максвелл очень многое можно узнать, подумал Крейг Лестер.
Тема разговора весьма его заинтересовала. Он решил ее развить.
— Говорят, влюбленные часто выглядят глупо, но друг Другу они такими совсем не кажутся.
— Никакая Розаменд не влюбленная, — не скрывая возмущения сказала Дженни. — Ей некогда думать о всяких глупостях. Это Николас влюблен в нее, а она, по-моему, даже не замечает этого. Тетя Лидия его просто обожает, так что он часто к нам приходит. Его тетя, у которой он живет, давным-давно знакома с тетей Лидией. Они обе обожают Николоса. Каннингэмы — наши соседи. Даже слишком близкие соседи: они живут в Дауэр-хаус, который раньше принадлежал роду Крю, — такой специальный дом для старых леди, которые овдовели, с отдельным выходом в сад; они там жили как бы сами по себе, но дети в любой момент могли навестить их. Так все родственники нормально уживались друг с другом, очень удобное изобретение. Но когда с деньгами стало плохо, отец тети Лидии продал Дауэр-хаус, и, конечно же, тетя Лидия ужасно переживала. Она дорожит каждой песчинкой на своих аллеях. Можете себе представить, что с ней творилось, когда продали целый дом, и там, почти у нее под носом, поселились чужие люди. Хорошо еще, что она так подружилась с мисс Каннингэм, правда? У этой мисс еще был брат, и тетя влюбилась в него — в общем, как Ромео и Джульетта, понимаете? А потом что-то случилось. Не знаю, в чем там было дело, ведь никто не хочет об этом говорить. Юность определенно ужасный возраст, все это вранье — будто это лучшая пора жизни. Никакая не лучшая, потому что в ней очень-очень… — Она задумалась, подыскивая слово, и наконец выпалила:
— Много разочарований!
Крейг рассмеялся:
— Не беспокойтесь, юность пройдет! «Недолго юным быть дано».
Она скорчила рожицу.
— Так говорят всякий раз, когда кажется, что к ним самим это не относится! О чем я говорила? А, о Генри Каннингэме. Никто не знает, что случилось, а если и знают, то не говорят. Но он уехал лет двадцать тому назад, а тетя Лидия так и не простила его. Ужасно трудно представить, что тетя Лидия была когда-то влюблена, правда? Она ведь уже такая старая… И очень это все грустно. В гостиной есть портрет, на котором тетя настоящая красавица, а теперь она страшная.
Как раз при этих дерзких словах в комнату вошла Розаменд Максвелл. Она старалась держаться по-прежнему спокойно, но это ей удавалось с трудом. Теперь она была еще бледнее. Лестер почувствовал, каких усилий ей стоило произнести светским тоном:
— Мистер Лестер, моя тетя очень хотела бы видеть вас.
Дженни протестующе взмахнула руками:
— Это еще зачем?! Ведь он приехал ко мне!
— Я потом снова приведу его к тебе, Дженни. Продолжите беседу потом. А тетя Лидия хочет видеть его немедленно.
Заметив капризную мину на ее личике, Лестер предпочел поскорее ретироваться и плотно закрыл за собой дверь. Вслед раздалось невнятное ворчание. Немного отойдя от комнаты Дженни, он остановился и сказал Розаменд:
— Кажется, она решила, что я врач.
— О, — удивилась та, — так, значит, вы с ней не говорили?
— Нет, почему же, мы говорили… — Интересно, что бы она сказала, если бы узнала, насколько откровенной была их беседа.
— Но не о ее рассказах…
— В основном о том, какая замечательная писательница мисс Глория Гилмор и какие она пишет шедевры.
Розаменд безнадежно махнула рукой:
— Ну что я могу поделать! Она их и вправду любит, впрочем, они вполне безобидные. Их ей приносит Николас Каннингэм, у его тетушки все полки заставлены этими романчиками. Но я ему запретила приносить книги ля Ру.
«Поруганные клятвы», «Страсть на двоих» — какой-то кошмар! Дженни так обиделась, когда я их у нее забрала, но там сплошные непристойности. Другие-то, по-моему, более или менее приличные.
Он ехидно усмехнулся:
— Дети любят сладенькое.
Она робко улыбнулась, но тут же вновь посерьезнела.:
— Не говорите этого при Дженни. — И добавила торопливо:
— Но что это мы стоим — тетя Лидия очень не любит ждать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Лестер, откинув голову, захохотал. Она тотчас испуганно попросила:
— Не смейтесь над Дженни, когда вы с ней будете говорить, хорошо, мистер Лестер. Она очень гордая и очень ранимая, ее рассказы бесконечно много для нее значат.
Она ужасно расстроится, если вы будете над ними смеяться, а ей очень вредно расстраиваться. Понимаете, два года назад она попала в автокатастрофу. Сначала врачи говорили, что она не выживет, а потом — что больше никогда не сможет ходить.
Он заметил, как напряглось ее лицо и увлажнились ресницы. Он было заговорил, но она движением руки остановила его:
— Сама не знаю, зачем я об этом сказала. Сейчас врачи уже так не говорят. Тетя взяла нас к себе, и состояние Дженни заметно улучшилось. Она уже немного может ходить, и появилась надежда, что она совсем выздоровеет, — только надо обеспечить ей покой и режим, ну и следить, чтобы она не огорчалась. Если она будет нервничать, то снова заболеет, поэтому ее никак нельзя расстраивать. А главное, что приносит ей радость — это то, что она пишет. Понимаете, у нее нет иных развлечений. Других детей по соседству нет, а если бы даже и были, она не смогла бы с ними играть. Когда она пишет, то словно бы живет другой жизнью. Придумывает себе друзей и делает все то, чего не может с тех пор, как случилась авария. Вы не представляете, как я благодарна… — Она замолчала и взглянула на него. — Ее щеки пылали, в глазах сверкали слезы. — Не смейтесь над ней, прошу вас, и не разочаровывайте.
— Нет-нет, конечно, — ответил он. — Но, боюсь…
— Я не имею в виду публикацию. Конечно это невозможно: она еще слишком мала. Но если вы захотите хоть что-либо сказать о ее работах…
Он засмеялся:
— О, тут можно поговорить о многом! Конечно пока она в основном копирует других, — как говорится, таскает изюминки из чужих пирогов. Но довольно часто проскальзывает и нечто свое, особенное. Если бы она больше сосредоточилась на пережитом ею, а не другими, и выражала это своими словами, — он неопределенно взмахнул рукой, — нет, конечно я не берусь утверждать, но, возможно, из нее что-то получилось бы. Вундеркинды — это, как вы понимаете, непредсказуемые существа. Я читал просто потрясающие стихи пяти-, шестилетнего ребенка — он написал всего пару четверостиший, а потом больше ни строчки. Обычно творческое начало проявляется, когда дети выходят из-под опеки нянек, до того как школа умертвит эти ростки творчества. Почти все дети в этом возрасте очень способны, и многие выдают что-нибудь в высшей степени оригинальное, но стоит им ступить на порог школы — все кончается. Начинает действовать стадное чувство, и с этого момента самое страшное для них — быть не такими, как все. Дженни уже миновала возраст вундеркиндов, но она ограждена от школьного порока стадности, так что если в ней есть своеобразие, оно может выжить.
Розаменд немного подалась к нему:
— Мистер Лестер, что вы на самом деле думаете об ее увлечении?
— Я как раз об этом и говорю. А вы как считаете?
— Она мне ничего не показывает. Я уже сказала, что она гордая и обидчивая. Критики она не потерпит, а что бы я ни говорила, все равно догадается, какого я мнения на самом деле.
— Если она хочет стать писательницей, ей придется терпеть критику и принимать ее.
Розаменд произнесла очень серьезно:
— «Если она хочет стать писательницей» — именно об этом я вас и спрашиваю. У нее никого нет, кроме меня.
Вот я и спрашиваю, насколько стоит мне поощрять ее занятия. Всякое увлечение для нее куда важнее, чем для других, здоровых детей, вы же понимаете… Так стоит ли мне поощрять ее занятия как нечто важное для будущего или…
— Или? — переспросил он, и ее лицо вновь вспыхнуло.
— Нет, никаких «или». Ее нельзя разочаровывать. Она этого не переживет.
Лестер с изумлением почувствовал, что разделяет ее мнение и что у него язык не поворачивается возразить.
Вообще, весь этот разговор до смешного серьезен и пылок. Странно… Он-то думал, что эмоций у него не больше, чем у всех остальных. Лестер перешел на более сдержанный тон:
— Мне сложно ответить на ваш вопрос, повторяю, эти способности могут угаснуть, так и не развившись. Но почему это вас так тревожит? Пока о публикации не идет и речи. Предоставьте ей свободу — пусть думает и пишет.
Она будет писать в любом случае и со временем поймет — все мы рано или поздно понимаем, — получается у нее что-то стоящее или нет. Да, и следите, чтобы она читала классику, пусть не портит свой вкус пустячками. В таком почтенном доме, конечно же, есть библиотека?
Розаменд печально улыбнулась:
— Там всякое старье.
Он засмеялся:
— А-а, Скотт, Диккенс и прочие викгорианцы!
— Она их не читает. Не хочет.
— Морите ее книжным голодом, пока не захочет. Довольно графоманской чепухи. Если вы не будете давать Дженни эти зловредные книжонки, она, изголодавшись, набросится на здоровую пищу. Кстати, а что она читает?
Хотя нет, не говорите, — я знаю. «Он запечатлел долгий горячий поцелуй на ее устах. „Любимый мой, любимый мой!“ — воскликнула она» И все в том же духе!
Розаменд изумленно распахнула синие глаза.
— О! Она об этом написала?
Он усмехнулся:
— Да, сплошные поцелуи, пылкие, нежные, только в одном месте поцелуй был горьким. И еще в одной фразе «губы были солоны от слез». Это явно ее собственное наблюдение, нигде не вычитанное.
— Но ей не следует писать о таких вещах. То есть, если это просто подражание, тогда ладно, а если она сама об этом думает…
И снова он почему-то на нее разозлился. Смотреть на это страдальческое лицо было мучительно. Да что эта девушка понимает в поцелуях, омытых слезами?
— Наверное, вам лучше теперь поговорить с ней, — не очень уверенно произнесла Розаменд.
Глава 3
Вернувшись в холл, они пересекли его и двинулись вдоль длинного темного коридора. Включенная Розаменд лампочка в холле света почти не давала, так как была не ярче горящей свечи. В доме было очень тихо, и вдруг в этом безмолвии задребезжал электрический звонок, очень настойчивый. Звук доносился из-за двери слева. Было совершенно ясно, что трезвон не прекратится, пока звонивший не получит желаемого. Розаменд остановилась и шепотом сказала; «Это тетя. Я должна идти. Вернусь, как только смогу». И ушла. Назойливое дребезжанье прекратилось. Лестер услышал два голоса: один сиплый и раздраженный, другой — тихий, покорный, быстро смолкший, тогда как первый продолжал гневно что-то вещать.
Он понял, что Розаменд делают выговор, а она — то ли по привычке, то ли по скромности — сносит это молча. Он почувствовал, что обладательница раздраженного голоса ему явно не нравится.
Лестер дошел почти до конца коридора, когда дверь, находившаяся прямо перед ним, неожиданно распахнулась.
С порога на него смотрела девочка в зеленом платьице. Одной рукой она придерживала дверь, другой ухватилась за косяк. С угловатых плеч до самого пола свисала выцветшая пестрая шаль. Ее лицо было бы красивым, если бы не чрезмерная худоба, глаза были ярко-голубыми, точнее, пронзительно-голубыми. Личико было детским, но глаза смотрели не по-детски серьезно. Волосы окружали ее головку золотым ореолом. Таких волос он ни у кого не видел. Цвета светлой бронзы, они крутыми волнами вздымались надо лбом, а у висков и маленьких ушек свивались в изящные колечки.
— Мисс Дженни Максвелл? — спросил он.
Девочка подхватила шаль и сказала:
— Да, конечно. А вы кто?
В ее поведении не чувствовалось ни смущения, ни беспокойства. Он ответил:
— Меня привела к вам ваша сестра.
— Где же она?
— Зазвонил звонок, и она ушла в комнату, расположенную где-то посередине этого коридора.
Дженни понимающе кивнула:
— Это тетя Лидия. То и дело звонит, не может подождать ни минуты. Она ведь мисс Крю, и это ее дом. Вы, наверное, знаете. — Она отступила назад, немного покачнувшись. — Ну, раз вы ко мне, тогда проходите.
В комнате все было старым. Занавеси обтрепаны по краям. Ковер совсем потерся, не виден даже рисунок.
Старые продавленные стулья. Обивка на софе викторианской эпохи заштопана, но, впрочем, ее почти не было видно под пледом и под разбросанными книгами и бумагами. Девочка села, натянула на себя плед и указала гостю на кресло.
— Садитесь лучше на это. Пружины, правда, давно ослабли, но надеюсь, что они вас выдержат.
— Я тоже надеюсь.
Яркие глаза изучали его с нескрываемым интересом, они искрились, как море под солнцем. У Розаменд глаза были совсем другие: теплые и бархатные. Вдоволь насмотревшись на неожиданного гостя, Дженни сказала:
— Вы, наверное, доктор. У меня их так много перебывало. Сначала они думали, что я умру. Мне этого, конечно, не говорили, но я догадывалась. Теперь они говорят, что я — Интересный Случай. Болеть скучно, но зато знакомишься с очень занятными людьми, и приятно, когда тебя считают Интересным Случаем.
— Но это ведь не повод забывать об играх и развлечениях. Вы же скоро сможете к ним вернуться.
Она поджала губы.
— Надеюсь, что да. Вы не назвали своего имени. Вы, наверное, светило науки, да? В последний раз ко мне приезжал очень знаменитый врач. Он специально прибыл из Парижа, но как его звали, я не помню: по-моему, он был русский. У него было очень шипучее имя, такие ведь у русских всегда, правда?
— Боюсь, я совсем даже не доктор.
— Ой, а почему вы тогда приехали ко мне?
— Ну, я проезжал мимо — А откуда вы узнали, что едете «мимо», что здесь живет тот, к кому можно приехать? Вы знали моих маму и папу?
Если вы папин знакомый, тетя Лидия не обрадуется. Она всегда сердится, потому что будь мама мужчиной, ей не пришлось бы менять фамилию. А папа, когда они поженились, не захотел взять ее фамилию. Если бы он ее поменял, мы были бы Крю и продолжали бы родословную, а так — пет. Ее ужасно злит, что в Крю-хаус живут Максвеллы. Скорее всего, она вообще оставит его государству, и нам с Розаменд некуда будет деться — как Вере Вавасур с ее малышом из «Страстных сердец». Вы читали «Страстные сердца»? Это Глория Гилмор написала.
— Что-то не помню.
— О, если бы читали, то точно не забыли бы. Какая чудесная книга! Я так горько плакала над семнадцатой главой, что Розаменд отобрала у меня книгу. Но ей пришлось ее отдать, потому что я все плакала и плакала, пока она не вернула книгу.
Лестер с трудом сдержал улыбку.
— Почему женщинам всегда нравится то, что заставляет их плакать?
Он чуть было не сказал «девочкам», но сообразил, что это будет ошибкой. «Женщинам» — лучшего слова не найти. Это здорово, что оно в последний момент пришло ему в голову. Дженни явно хочет казаться взрослой. Пока она перечисляла свои любимые книги, ему становилось все грустнее: «Пробуждение сердца», «Тайна леди Марсии», «Жертва ради сестры», — если все это нравится Розаменд… Он спросил:
— И вам нравятся такие книги?
Дженни зарделась от восторга:
— Ужасно! А вы хоть одну из них читали?
— Они не совсем в моем вкусе, — покачал он головой.
— Как жаль! Они просто классные! Но Розаменд они тоже — почему-то совсем не по вкусу. Она заставляет меня читать всякую тягомотину. Зачем — не знаю, мне скучные книги не нравятся Когда передо мной книга Глории Гилмор, я забываю обо всем па свете: о том, что у меня болит спина, и обо всяких прочих неприятностях. И еще Мави ля Ру.
Она чудо, но Розаменд все время запрещает мне читать ее книги, не знаю почему. Читая Мави, чувствуешь, что и в ужасном есть своя прелесть. Вы понимаете, что я имею в виду? Розаменд точно не понимает. Она отобрала у меня «Страсть на двоих», даже когда я ей все объяснила. Я и не представляла, что она будет так вредничать, но… Наверняка Николасу здорово влетело за то, что он дал мне книгу. А ведь от этого романа просто невозможно было оторваться…
Значит, Розаменд не разделяет увлечения Глорией Гилмор. Смешно, но от этого у него полегчало на душе.
— А кто такой Николас?
— Каннингэм, — небрежно махнула рукой Дженни и быстро затараторила:
— Он работает там, па другом конце деревни, в Доллинг-грейндж. Опыты с аэропланами, ну, сами знаете. А может, и не знаете, потому что это страшно секретно. Тетя Лидия говорит, что в один прекрасный день они нас взорвут, но, по-моему, она путает это с атомными бомбами. Я как-то спросила Николоса, а он только рассмеялся и сказал, что на устах его печать молчания.
— Он ваш друг?
Дженни выпрямилась и поджала губы.
— Я думала, что да, но теперь сомневаюсь, поскольку он все больше и больше общается с Розаменд. Понимаете, влюбился в нее по уши. Во всяком случае, мне так кажется, потому что он на нее так смотрит… В романах Глории Гилмор и Мави ля Ру это выглядит просто замечательно, по в жизни… Но если тот, кого считаешь своим другом, вдруг оказывается… когда видишь, что он всего лишь безвольное ничтожество, то это жутко противно. Идиотская сентиментальность.
Значит, Николас проявляет по отношению к Розаменд идиотскую сентиментальность. От мисс Дженни Максвелл очень многое можно узнать, подумал Крейг Лестер.
Тема разговора весьма его заинтересовала. Он решил ее развить.
— Говорят, влюбленные часто выглядят глупо, но друг Другу они такими совсем не кажутся.
— Никакая Розаменд не влюбленная, — не скрывая возмущения сказала Дженни. — Ей некогда думать о всяких глупостях. Это Николас влюблен в нее, а она, по-моему, даже не замечает этого. Тетя Лидия его просто обожает, так что он часто к нам приходит. Его тетя, у которой он живет, давным-давно знакома с тетей Лидией. Они обе обожают Николоса. Каннингэмы — наши соседи. Даже слишком близкие соседи: они живут в Дауэр-хаус, который раньше принадлежал роду Крю, — такой специальный дом для старых леди, которые овдовели, с отдельным выходом в сад; они там жили как бы сами по себе, но дети в любой момент могли навестить их. Так все родственники нормально уживались друг с другом, очень удобное изобретение. Но когда с деньгами стало плохо, отец тети Лидии продал Дауэр-хаус, и, конечно же, тетя Лидия ужасно переживала. Она дорожит каждой песчинкой на своих аллеях. Можете себе представить, что с ней творилось, когда продали целый дом, и там, почти у нее под носом, поселились чужие люди. Хорошо еще, что она так подружилась с мисс Каннингэм, правда? У этой мисс еще был брат, и тетя влюбилась в него — в общем, как Ромео и Джульетта, понимаете? А потом что-то случилось. Не знаю, в чем там было дело, ведь никто не хочет об этом говорить. Юность определенно ужасный возраст, все это вранье — будто это лучшая пора жизни. Никакая не лучшая, потому что в ней очень-очень… — Она задумалась, подыскивая слово, и наконец выпалила:
— Много разочарований!
Крейг рассмеялся:
— Не беспокойтесь, юность пройдет! «Недолго юным быть дано».
Она скорчила рожицу.
— Так говорят всякий раз, когда кажется, что к ним самим это не относится! О чем я говорила? А, о Генри Каннингэме. Никто не знает, что случилось, а если и знают, то не говорят. Но он уехал лет двадцать тому назад, а тетя Лидия так и не простила его. Ужасно трудно представить, что тетя Лидия была когда-то влюблена, правда? Она ведь уже такая старая… И очень это все грустно. В гостиной есть портрет, на котором тетя настоящая красавица, а теперь она страшная.
Как раз при этих дерзких словах в комнату вошла Розаменд Максвелл. Она старалась держаться по-прежнему спокойно, но это ей удавалось с трудом. Теперь она была еще бледнее. Лестер почувствовал, каких усилий ей стоило произнести светским тоном:
— Мистер Лестер, моя тетя очень хотела бы видеть вас.
Дженни протестующе взмахнула руками:
— Это еще зачем?! Ведь он приехал ко мне!
— Я потом снова приведу его к тебе, Дженни. Продолжите беседу потом. А тетя Лидия хочет видеть его немедленно.
Заметив капризную мину на ее личике, Лестер предпочел поскорее ретироваться и плотно закрыл за собой дверь. Вслед раздалось невнятное ворчание. Немного отойдя от комнаты Дженни, он остановился и сказал Розаменд:
— Кажется, она решила, что я врач.
— О, — удивилась та, — так, значит, вы с ней не говорили?
— Нет, почему же, мы говорили… — Интересно, что бы она сказала, если бы узнала, насколько откровенной была их беседа.
— Но не о ее рассказах…
— В основном о том, какая замечательная писательница мисс Глория Гилмор и какие она пишет шедевры.
Розаменд безнадежно махнула рукой:
— Ну что я могу поделать! Она их и вправду любит, впрочем, они вполне безобидные. Их ей приносит Николас Каннингэм, у его тетушки все полки заставлены этими романчиками. Но я ему запретила приносить книги ля Ру.
«Поруганные клятвы», «Страсть на двоих» — какой-то кошмар! Дженни так обиделась, когда я их у нее забрала, но там сплошные непристойности. Другие-то, по-моему, более или менее приличные.
Он ехидно усмехнулся:
— Дети любят сладенькое.
Она робко улыбнулась, но тут же вновь посерьезнела.:
— Не говорите этого при Дженни. — И добавила торопливо:
— Но что это мы стоим — тетя Лидия очень не любит ждать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26