Кудрявые рыже
ватые пряди над ушами, и нос, выраставший не из переносицы, а прямо из теме
ни. Короткий толстый хобот, он шевелил им. Он принюхивался к смраду распар
енной жарой и скукой толпы, он обонял тление: страх, равнодушие и общую уст
алость, которую называл формой неосознанной тоски.
Ч Шурик! Ч крикнула я ему. Ч Шурик, я здесь!
Эйнгольц повернул ко мне линзы, приветливо поднял хобот.
Я боялась перепутать метро Ч мы договорились встретиться у «Калужской
», а она теперь называется «Октябрьская». А где теперь «Калужская»?
Ч В самом конце радиуса.
Ч Шурик, зачем это делают? Ч спросила я. Ч Это же им самим должно быть не
удобно!
Ч Им, Ула, деточка моя, это удобно. Переименователи не ходят пешком и не ез
дят в метро, им безразличны переименованные города…
Мы шли по Ленинскому проспекту, мимо гостиницы «Варшава», мимо Института
стали, а вокруг сновали обеспокоенные люди Ч это трудящиеся искали каж
дый свой столб, у которого им надлежит приветствовать, они находили и сно
ва теряли в толпе сотрудников, бешено подпрыгивали на глазах уполномоче
нных, чтобы их видели в ликующей толпе гостеприимно встречающих, чтобы н
е подумали, будто они смылись и не выполнили своего важного общественног
о долга.
Проезжую часть уже очистили от транспорта, и пустая улица выглядела непр
ивычно: пугающе, настороженно.
Плечистые ребята Ч при галстуках и пиджаках несмотря на духоту Ч стали
сбивать народ в ровные шеренги, вдоль бровки тротуаров. С серыми цинковы
ми лицами эти ребята выслушивали доклады старших трудящихся, давали им к
ороткие указания, толкали людей, быстро разгребали ухватистыми лапами с
гущения и передвигали своих сограждан, как вещи, в возникающие щели, наве
рное, по своим засекреченным представлениям об эстетике советского гос
теприимного ликования. И все это Ч с неподвижными физиономиями, с белым
и пустыми глазами, тяжелыми желваками на скулах. Они читали в наших душах,
они знали, что мы недостаточно искренне приветствуем, они видели, что мы б
ольше хотели бы сбежать Ч в магазины, химчистки, на почту. И молча предупр
еждали нас: вы еще об этом пожалеете!
Уполномоченные представителей трудящихся озирались как наседки, перес
читывая своих подопечных, сверяясь по спискам -все ли на месте, все ли маш
ут флажками, все ли выражают на лицах безграничную радость по поводу при
езда хоть и неизвестного пока, но все равно дорогого гостя.
По пустынной улице проехала милицейская машина Ч желто-синяя, с пульси
рующими на крыше красными сполохами тревожных фонарей, с медленно враща
ющимися серебряными рупорами. Из рупоров доносилось покашливание надз
ирателя -«кх-ках-кхе», «кх-ках-кхе». Он прочищал глотку спокойно и естест
венно, не обращая на нас внимания, не стесняясь нас, как он не стеснялся ок
ружающих стен, камней, деревьев.
Ч В этом есть что-то похожее на приготовления к казни… Ч сказал Эйнголь
ц.
Плотный, коренастый, тяжелый, с коротким толстым носом-хоботом, Эйнгольц
был похож на тапира Ч маленького несостоявшегося слона. Красноватые гл
азки за бифокальными линзами печально смотрели на пустую дорогу.
Он положил мне на плечо руку Ч белая беззащитная кожа рыжего, измаранна
я сгустками веснушек, истыканная редкими щетинками белых волос.
Ч Кого казнить будут, Шурик?
Ч Наше достоинство.
Из магазина «Варна» порскнула толпа баб. Они бежали, держа в руках банки б
аклажанов «баялда». Хорошая штука, взять бы, но мы и так опаздываем.
Мне было жалко Шурика, потерявшегося здесь тапира, мудрого, сильного, зас
трявшего навсегда экспедиционера Ч красавца из другого мира. Он попал н
е в тот отряд генетического десанта.
Ч Шурик, тебе было бы хорошо стать профессором в маленьком университет
ском городке. Где-нибудь на Среднем Западе…
Он покачал головой:
Ч И что я бы им преподавал?
Ч По-моему, ты знаешь все. Рассказывал бы им о нас.
Эйнгольц сделал по крайней мере еще десять своих неровных ощупывающих ш
агов, наклонился ко мне и тихо сказал:
Ула, я начинаю думать, что мы никому не нужны. Мир не хочет о нас знать, он на
ми не интересуется, он забыл о нас…
Ч А история? Этнографы? Археологи?
Ч Нет, их время еще не пришло. Мы Ч кошмарная Атлантида, дикая и кровавая,
над нами океан лжи, насилия и забвения.
Какие-то фабричные девочки, крикливо одетые, в яркой косметике, пили из бу
тылки портвейн, пронзительно смеялись, а одна, посмотрев на Эйнгольца, гр
омко запела:

Хорошо, что наш Гагарин
Не еврей и не татарин,
Не калмык и не узбек,
А советский человек!

Девчонка была красивая, рослая, с круглыми глупыми голубыми глазами. Эйн
гольц смотрел на нее с доброй улыбкой, почти ласково. Может быть, она будил
а в нем какие-то воспоминания? Мне казалось, что ему хочется погладить ее
по голове. Там, в его мире, она, наверное, была кошкой. Или стройной длинноше
рстной колли.
И тут откуда-то издалека, с самого конца проспекта, донеслось завывание, в
начале негромкое, вялое, будто плач больного кота, но с каждым мгновением
оно становилось пронзительнее и гуще, оно приобрело яркий желтый цвет и
уродливую форму падающего с неба зверя, вой был плотным, как замазка, и нев
ыносимо скребущим, словно стеклянная вата за шиворотом.
Это мчался перед кортежем милицейский «мерседес». Сирена выла ритмично,
она опускала животный крик боли до низкого ужасного рева и взмывала ввер
х яростно-синим свистом отчаяния и страха перед надвигающейся волной ст
радания. Казалось, что сидящие в «мерседесе» рвут руками его внутренност
и, и он вопит, рыдает и молит стоящих на тротуарах людей забыть о достоинст
ве. Сирена Ч электромеханический приборчик, симулянт и шантажист Ч сво
им ненастоящим страданием показывала людям, что можно сделать с ними, ес
ли так способны кричать металл и пластмасса.
Хлынул, наконец, черной рекой правительственный проезд. Огромные мрачны
е машины, стальные ящики на толстых колесах, лавиной мчались по проспект
у. Взлетели вверх флажки, все заголосили, в задних рядах заметались, забег
али. Визг, прыжки, суета и крики, толчея, отдавленные ноги, вопль восторга
Ч вона, вона! на второй машине! усатенький! с погонами!… Ур-а-а!
Какой-то дорогой гость с числительным титулом -первый заместитель, втор
ой секретарь, третий председатель.
Эти черные страшные автомобили мчались бесконечной оравой, безбрежной,
исчезающей за горизонтом, бронированные, тяжелые, непроницаемые, тускло
сверкающие на солнце, неслыханный парад торжества силы, демонстрация ее
громадности Ч голова проезда уже исчезла из виду, а конец еще не выехал, н
аверное, с аэродрома Ч десятки километров командиров, извергающихся по
добно лаве из бездонных недр Тартара. С ревом моторов и глухим гулом шин о
ни неукротимо катили по дороге в светлое будущее, окруженные счастливым
и толпами ликующих, размахивающих флажками и транспарантами людей, кото
рых, само собой, держали в должном порядке и на необходимом расстоянии пл
отные цепи железных парней с золотыми сердцами.
Тетя Перл рассказывала, как во время войны она стояла на Садовом кольце и
смотрела вместе со всеми на тысячи пленных немцев, которых гнали по Моск
ве. Они шли много часов, и в разгар дневной жары один из солдат упал в обмор
ок. Сосед тети Перл, старый еврей-коммунист, эмигрант из Австрии, отсидевш
ий там несколько лет в концлагере и перед войной все-таки пробравшийся к
нам, подбежал к упавшему немцу и напоил его из бутылки водой. Солдат очнул
ся и ушел с колонной. А железный паренек увел соседа, и больше его никто не
видел.
Ч Тебе плохо? Ч я увидела перед собой ласковый толстый хобот моего тапи
ра.
Ч Не обращай внимания…
Тапир умен и прекрасен. Но помочь мне он не может.
Мы вошли в вестибюль института. Пыль, обрывки флажков, духота. Огромный пл
акат Ч «Уважайте труд уборщиц!». Я всегда с испугом останавливаюсь окол
о этого плаката, ибо мне мнится в нем какой-то тайный, непонятный мне смыс
л. Что-то ведь это должно значить? Это же ведь не буквально Ч уважайте тру
д уборщиц? Почему именно уборщиц? Почему никто не призывает уважать мой т
руд? Или труд Алешки? Или Эйнгольца? Что-то это все-таки значит? Уважайте тр
уд уборщиц!
Не понимаю. Но уважаю. И люблю.
Послушно люблю начальство и уважаю уборщиц.
Уважайте труд уборщиц!

7. АЛЕШКА. ПОЛЕТ

По Тверскому бульвару медленно плыл я в раскаленном вареве этого невыно
симого дня. Сладкая дурь коньяка во мне мешалась с горьковатым запахом п
ыльных тополей, синие дымы бензинового выхлопа оседали на цветах радужн
ым нефтяным конденсатом, серый асфальтовый туман стелился по газонам, со
бирался в плотные клубы по кустам Ч как для внезапной атаки.
Из одинокой высоты опьянения я неспешно планировал вниз, на вязкую задым
ленную мостовую, в этот противный мир. Я ощущал, как вместе с потом истекае
т из меня топливо моего движения, горючее моего отрешения, радостного уе
динения, счастливой обособленности от всех. Синими ровными вспышками го
рит во мне спирт, питая неостановимый двигатель сердца, поддерживая стаб
ильное напряжение на входах компьютера моего мозга Ч он снова громадны
й, всесильный, всепомнящий. Он Ч самообучающийся.
Я Ч беззаботный летчик, не заглянувший в баки перед вылетом.
Я лечу над пустыней, здесь негде приземлиться, если кончится горючее. Под
о мной Сахара, невыносимый зной, говорящие на чужих языках, иссушенные жа
ждой и лишениями кочевники, заброшенные оазисы закрытых на обед магазин
ов, заледеневшие колодцы пивных, переделанных в кафе-мороженое.
Три тысячи шагов до бара в Доме литераторов. Далеко, на самом горизонте ра
скаленного московского полдня, он встает как мираж. Как надежда. Как обещ
ание счастья. Как голубые снега Килиманджаро, вздымающиеся за смертельн
ыми песками Сахары.
Если не хватит горючего Ч наплывет незаметно вялое равнодушие, и всемог
ущий, бурно пульсирующий компьютер опадет, как проколотый мяч, засохнет
и сожмется, превратившись в коричнево-каменный бугорчатый шарик грецко
го ореха, и обрушатся тоска и бессилие раннего похмелья, полет перейдет в
свистящее падение в черную пропасть беспамятства Ч сна, засыпанного жг
учим, едким песком пустыни.
Но пока еще шумят во мне ветер коньяка и одиночество полёта.
Слева под крылом проплыли безобразные серые утесы ТАССа, густо засиженн
ые черными мухами служебных машин. Пять лет я прожил на этом острове Ч гл
упый дикий Пятница, наивный чистый людоед, попавший на обучение к корсар
ам пера, проводящим дни в общественной работе и страстном ожидании дня, к
огда попутный корабль увезет их с каменистых берегов моральной устойчи
вости на службу в загнивающую заграницу, разлагающуюся, к счастью, так не
спешно, что ее умирания и безобразных язв хватит еще на много поколений п
ламенных журналистов.
И пока шевелились эти воспоминания, я пролетел над графитным столбиком п
амятника Тимирязеву, хлопнул его по макушке и повернул круто направо, в с
торону собора Вознесения, на котором было написано «ЭЛЕКТРОМЕХАНИЧЕСК
АЯ МАСТЕРСКАЯ». Вдоль улицы Герцена выстроились запряженные лошадьми к
оляски, из бокового притвора, прямо из-под букв «СТЕРСКАЯ» выходили люди
Ч во фраках, дамы в белых платьях, с длинными кринолинами, с букетиками фл
ердоранжа. Ба! Чуть не опоздал Ч это же Александр Сергеич Пушкин с Наталь
ей Николаевной из электромеханической мастерской, где их сейчас повенч
ала депутат районного совета ткачиха-ударница Мария Гавриловна Погибе
лева.
Иногда ее фамилия Похмельнова. А иногда Погибелева. Может быть, их две?
Александр Сергеич, дорогой, привет вам от пустякового писателя с 16-й поло
сы!
Я Ч монгольфьер, надутый спиртовыми парами. Прощайте, Александр Сергеич
! Мне надо долететь, кончается горючее, я бешено теряю высоту…
Мелькнуло слева от меня турецкое посольство, и развевающийся над ним фла
г окрасил небо вечерней зеленью. На этом ярко-зеленом небе взошел месяц. И
проклюнулась звезда. Ах, как быстро я летел вниз! Как пропадала высота мое
го сладкого полета! Как мгновенно кончился вечер над турецким посольств
ом, как быстро зашел за моей спиной месяц, а звезда упала, не взойдя в зенит,
Ч и полет был так стремителен, что я камнем пролетел через рассвет и упа
л снова в палящее марево раскаленного дня около посольства Кипра. Я чувс
твовал, что ноги мои задевают за асфальт, я чиркал подметками по мягкому т
ротуару, я отталкивался, чтобы еще немного пролететь, но туфли вязли в чер
ной каше гудрона.
Я оттолкнулся руками от плотного горячего воздуха, чуть-чуть приподнялс
я и улетел в вестибюль, сумрачно-темный, мрачно-прохладный, прекрасно-пу
стой.
В большом деревянном холле тоже было пусто, и, подчеркивая нереальность
всего происходящего, горланил в одиночестве телевизор, напудренный дик
тор передавал последние известия.
Ч Муся! Два по сто! Ч закричал я со ступенек буфетчице, и она молча, со сво
ей простой, всепонимающей, доброй улыбкой мгновенно протянула мне две ко
фейные чашки.
Первую я хлестнул прямо у стойки, и водка рванулась в меня с жадным урчани
ем, как струя огнемета. Подпрыгнули, метнулись по стенам желтые огни, расп
олосовали тьму исступленной жажды, кровь хлынула в ссохшийся, почти умол
кший компьютер Ч и я обвел прозревшими глазами кафе, задышал сладко и гл
убоко, будто вынырнул из бездонной ледяной толщи.
Мой родной сумасшедший дом Ч стены, исписанные самодельными стишатами,
разрисованные наивными шаржами, стеклянный трафаретик «Водка в буфете
не отпускается», пожелтевшее объявление «Сегодня в ресторане Ч рыбный
день», зыбкие плывучие лица картонных человечков за столиками. Как мне б
лизка тихая истерия этого перевернутого мирка: толстые официантки орут
на маленьких писателей, вместо мяса те покорно жуют рыбу, водку тихонько
пьют из кофейных чашек, а кофе нет совсем!
Спасибо, Мусенька, спасибо тебе, радость моя, спасибо Ч ты меня за что-то л
юбишь, почему-то считаешь своим и наливаешь мне незаметно водку под прил
авком!
Я уцепился за край углового столика и ногой обвился за стул Ч чтобы не вз
мыл под потолок мой монгольфьер, я боялся проткнуть стену олсуфьевского
особняка и вылететь в садик канцелярии западногерманского ботшафта. И с
нова Ч легкость, бесплотность тела. Жаль только, что беспрерывно сновал
и окрест коллеги. Говорили, задавали вопросы, рассказывали. Как хорошо бы
ло лететь над электромеханической мастерской Вознесения Ч никто там м
еня не мог достать, а Пушкину было не до меня. Свадьба Ч это ведь такое хло
потное мероприятие!
Седой акселерат Иван Ягелло Ч семидесятилетне-розовый, с голубыми глаз
ами глупого ребенка Ч рассказывал о неполовозрелых девушках. Рассказы
вал скучно, для такого специалиста Ч дважды судили Ч мог бы придумать п
оинтересней.
Болотный нетопырь Коля Ушкин Ч талантливый, пьяный Ч свидетельствова
л: «Это не выдумка, что черти бывают, я сам видел…»
Маленький усатенький Юрик Энтин, значительный, как богатый лилипут, сниз
ошел ко мне, поведал Ч «Вчера после обеда сел, написал гениальную пьесу. Ж
аль, не успеют поставить в Комеди франсез Ч сейчас в Париже готовят фест
иваль моих пьес…»
Секретарь парткома Старушев дергал меня за рукав, просил жалобно, показы
вая на Римму Усердову Ч «Ну, скажи ей, скажи, какой я писатель!» А она слабо
мотала головой Ч «Не писатель ты, и не человек вовсе, ты Ч моллюск, моллю
ск с чернильным мешком».
Откуда-то из подпола, с очень большой глубины, выплыл поэт Женя Корин, вес
ь расплющенный давлением, очень худой, тонко вытянутый, с повисшими, как у
утопленника, волосами, взмахнул бескостной, как водоросль, рукой, жалобн
о заморгал красными веками, беззвучно пошевелил губами -на лице засохли
донный песок и капли слез.
Незаметно вырос надо мной официант Эдик Ч нежная душа. Он гомосексуалис
т и ценитель музыки. Поцеловал меня в темя и поставил на стол три бутылки ч
ешского пива. Энтин заныл: «Эдик, а почему мне не дал чешского пива?»
Но Эдик сразу его осадил Ч таким не полагается! Вот так!
И не заметил я, упиваясь тонкой горечью моравского хмеля, как возник пере
до мной Петр Васильевич Торквемада Ч пастырь душ наших, хранитель всех
досье, секретарь союза, бывший генерал МГБ, друг-соратник моего папки. Тус
клый блеск очков, худое постное лицо инквизитора.
Ч Опять нализался, как свинья? Ч бесшумно, тихо орал он одними губами. Ч
Отца только позоришь, мерзавец!
Ч Отец не ходит в ЦДЛ Ч не знает, что я его позорю…
Ч Сейчас с банкета из дубового зала пойдет все руководство союза Ч хор
ошо будешь выглядеть, засранец!
1 2 3 4 5 6 7 8 9