Конечно, такого порядка, чтобы на весь лес докладывали командиру, в отряде пока что не придерживались, ибо условия не всегда отвечали уставным требованиям, но Иван Герасичкин, видно, нарочно сделал это в присутствии доктора — мол, знай, куда попал!Доктор, костлявый, среднего роста, был уже в летах. Седая бородка его была будто подбита снизу, и казалось, что он задирает голову.— Вот, комиссар ваш приказал, — усмехнулся он, словно бы в отместку, как только Иван Герасичкин вышел из шалаша. — Явился и приказал, мол, собирайся, больному помочь надо. А кто больной, куда идти — так и не сказал. Говорит, вас будет сопровождать наш партизан. Слава богу, что наконец все выяснилось. Значит, это вы больной? Конечно, ни фамилии вашей, ни имени мне знать не положено? Ну что ж. А ну-ка, товарищ командир, позвольте в таком случае осмотреть вас! — И когда понял, что больной не способен даже двинуться, принялся успокаивать: — Лежите, лежите! — И словно сам с собой, начал рассуждать вслух: — По всему видно, что мы имеем дело не с огнестрельной и не с колющей раной. Так?— Так, — ответил Нарчук.— Ну вот, наконец и голос ваш я услышал, — пошутил доктор, пытаясь удобней подступиться к Нарчуку. — Скажите-ка, что с вами случилось? Митрофан Онуфриевич поведал ему, как внезапно, без всякой причины, скрутило его в болоте.— А ну-ка, — крикнул после этого доктор из шалаша, — помогите вынести командира! Эй, кто там?На его голос первым кинулся Иван Герасичкин, позвав Наума Слепкова, и они вдвоём осторожно, чтобы не причинить Нарчуку боли, вытащили его из шалаша на носилках, на которых он постоянно и лежал на случай тревоги.С нахмуренным лицом, сосредоточенно и долго прощупывал доктор Скабичевский больного, потом попросил перевернуть его на живот и снова принялся прощупывать.— Тут болит? — спрашивал он, идя пальцами вдоль позвоночника.— Нет.— А тут?— Болит, — стонал распластанный на носилках Нарчук, постепенно успокаиваясь под нажимом докторских пальцев.Наконец Скабичевский одёрнул на спине командира задранную к самой шее рубаху, накрыл плащом.— Деформирующий спондилёз, — сказал он. — У вас раньше случались такие приступы?— Нет. А как моя болезнь называется на понятном языке?— Когда-то, слыхивал я, называли волчьей болезнью, — ответил доктор, — но не волнуйтесь. Болезнь не смертельна. Правда, помучиться придётся.— И долго?— Это уж как повезёт.Оба они — и Нарчук, и Скабичевский — помолчали минуту.Потом Нарчук сказал:— Понимаете, доктор, долго мне лежать в таком положении не годится. И так залежался. У меня, кроме всего прочего, есть некоторые обязанности.— Понимаю, дорогой, но… Условия… Скажите, не хотели бы вы перебраться в деревню?— Как это?— Очень просто. Пришлём из деревни подводу, и вы переедете. В таких условиях, в каких вы теперь находитесь, успешно лечить эту болезнь нельзя. Это, во-первых. А во-вторых, нет лекарств. Я хоть и ношу с собой саквояж, но в нем ни порошка нужного, ни таблетки. Только ланцет да стетоскоп. Нет даже перевязочного материала. Все прежние запасы вышли, потрачены на больных, а достать ещё — невозможно, вернее, некуда обратиться. Надо снова возвращаться к народной медицине, которую мы за последнее время не только подзабыли основательно, но и предали анафеме. Хотя ей, правда, давно достаётся. Всегда люди с дубинкой гонялись за ведьмами. Ну, а в паше время совсем через край, кажется, хватили. Так согласны в деревню переехать на некоторое время?— На печку?— Можно на печку, а можно и в овин.— Нет. Понимаете…— Я все понимаю, дорогой товарищ. Ну хорошо, будем лечить здесь. Есть среди вас сведущий человек?Никто ему не ответил. Не знал, что сказать, и сам больной.— Ладно, — махнул рукой доктор, — позовите повара. И когда услышал, что в отряде кашеварят все по очереди, а повара как такового нет, начал объяснять:— Надо, друзья, с сегодняшнего дня делать командиру припарки из торфа. Тут его за лесом много. Надо принести оттуда, нагреть хорошенько на костре, конечно, лучше всего в какой-нибудь посудине, потом завернуть в рядно или мешковину и держать по часу на спине вдоль позвоночника. Можно, конечно, использовать также соль. Но где се теперь возьмёшь?— Ещё есть такой народный способ, — засмеялся Иван Герасичкин, — выносят хворого на порог и топчут ногами.— Есть, — подтвердил доктор Скабичевский, — но этот способ, несмотря на внешнюю простоту, как раз наиболее сложен. Надо уметь топтать ногами. Тут нужен своего рода мастер. Во всяком случае, я бы за это но взялся, потому что можно позвонковые диски повредить и человека сделать калекой. Одним словом, беритесь, друзья, за дело. Я теперь же, не откладывая, покажу, где торф брать, и как согревать, и как на спину класть. Думаю, что это быстро поможет вашему командиру, через неделю-другую он встанет на ноги. А теперь несите его опять в шалаш.Доктор был энергичный, видно, умел не только лечить, но и распоряжаться, потому что уже к вечеру торфяная грязь, которую он называл аппликацией, припекала спину Нарчука.Нехитрая процедура эта, проделанная в самых примитивных условиях и самым примитивным способом, сразу успокоила Нарчука, ему как будто полегчало. И покуда доктор ещё некоторое время оставался в партизанском лагере, они успели обменяться кое-какими соображениями.Но теперь беседа велась, как говорится, на общие темы. Из неё Нарчук, например, узнал, что доктор Скабичевский не призывался в это лето в армию, что практиковать он начал ещё накануне той войны, но все время работал в сельской местности, а теперь заведовал участковой больницей, которая обслуживала население пяти здешних сельсоветов.— Комиссар ваш сделал правильно, что обратился к нам, — мягко улыбнулся Скабичевский, с которого постепенно сходила докторская суровость. — Как-нибудь вместе одолеем вашу хворобу.— Скажите, доктор, — спросил Нарчук, — а больных теперь много?— Почему это вас вдруг заинтересовало?— Наверно, потому, что сам больной и другим наперёд сочувствую.— Странно, но немного. В деревнях, кажется, на сегодняшний день ни одного больного. Я и раньше слыхал от старших коллег, что в войну люди мало болеют. Вся медицина обычно бывает направлена на военный контингент.— И почему так получается?— Должно быть, человек в таких условиях рассчитывает только на себя. Напряжённость особая и организма, и условий жизни.— Ну, а такие больные, как я? Есть такие?— Вы имеете в виду частный случай, именно эту болезнь?— Нет. Шире.— Тут, дорогой мой… Этот вопрос уже относится к врачебной этике. Слыхали про такую? Клятва Гиппократа и прочее? Так вот, ни о болезнях, ни о больных с посторонними людьми мы, доктора, не имеем права вести разговоры. Особенно теперь. Этика. И вообще… исключительность момента. Небось вы тоже требовать станете, когда я уходить буду от вас, мол, чтобы ни-ни?Нарчук засмеялся.— Вот видите, — сказал доктор, — другие тоже первым долом не забывают предупредить. Потому у докторов всегда ость тайны, если их хорошенько потрясти, много что можно вытрясти. Надеюсь, вы этого делать но будете?— Как вам не совестно, доктор! Кто станет в колодец плевать, из которого самому доведётся не один раз пить.— Ну-ну, лежите. Это я пошутил, хотя про колодец вы очень правильно заметили. А, кстати, неплохо было бы прописать вам и обезболивающее. Есть в народе поверье, что отвар чебреца помогает от боли. Обоснованно оно, разумеется, как и все остальное, на громадном опыте, который насчитывает столетия. Вы, товарищ командир, все-таки пришлите своего человека к нам в больницу, попытаемся передать через него чебрец. Будете принимать аппликации из торфа, это, как понимаете, дело не очень хитрое, ну и пить отвар чебреца. Можно также заваривать листья ясеня. Кстати, пока я показывал вашим товарищам, где можно копать торф, перебрал кое-что в памяти. Если не помогут торфяные аппликации, попробуем растирания, например, из шишек хмеля, настоянных на водке, из корней жгучей крапивы, из семян дурмана, даже мухомор можно использовать. Думаю, через неделю-другую вы подниметесь на ноги. И даже саблей сможете махать. Это я вам гарантирую. Ну, а если какая неувязка возникнет, зовите меня, хотя наведываться сюда часто мне не хотелось бы по многим причинам.На другой день Иван Герасичкин принёс из деревенской больницы сухой чебрец, листья ясеня и ещё разные домашние травки. Но в конце недели Нарчуку снова стало хуже.Между тем Баранов со своей группой все ещё не возвращался. Не было и Павла Черногузова, хотя он мог встретить отряд по дороге. На то у него была договорённость с командиром, согласно которой он действительно имел право выбирать себе маршрут, сообразуясь с обстоятельствами, возникающими во время глубокой разведки.Нарчук по-прежнему лежал в шалаше, перемогая боль, которая не давала ему шевельнуться, но ни от торфяной грязи, ни от иных средств не отказывался.Солнечная погода, которая удерживалась весь конец лота и начало осени, сменилась дождями. Начались холода. Особенно чувствовались они в лесу. К тому же навалились осенние туманы, хотя сюда, на пригорок, где разместился партизанский отряд, они ещё но добрались, плавали в низинах, мешаясь с моросью.Нарчуку было слышно из шалаша, как разговаривали между собой партизаны. Он поражался, что кое-кто из них с полной серьёзностью доказывал, что в отрыве от фронта, без связи с регулярной армией, успешные боевые действия отряда невозможны; как видите, утверждали некоторые, практика подтверждает это. Кто-то приводил примеры из истории, почему-то припоминая действия партизан времён Отечественной войны 1812 года, а также из недавних времён, из гражданской войны… В конце концов Нарчук понял, что разговоры, часто кончающиеся ссорами, стали озлоблять людей, они явно с трудом выносили друг друга. Ему казалось, что если партизаны пока и не разбегаются из отряда, то только из уважения к больному командиру.В отсутствие Баранова самым влиятельным в отряде стал прокурор Шашкин. Нарчук слышал, что всякий раз его сторону брали одни и те же — Валга, Степаненко, Смирнов, Самусев… Даже Иван Герасичкин, который преданно ухаживал за командиром, и тот склонён был разделить их мнение.Странно, по сам Нарчук, будучи совсем беспомощным, постепенно словно бы привыкал к таким разговорам. И вроде бы не всерьёз принимал их. В конце концов, думал он, подчинённые его — и те, что предлагали не возвращаться в Забеседье, а двинуться за линию фронта, и те, что спорили с ними, — стремились к одному: биться с врагом. Ему казалось, что разговоры эти останутся только разговорами, так сказать, теоретическими умозаключениями, ведь кроме общих обязанностей, которые наложило на каждого необычное время, есть и конкретные, исполнения которых требует война от каждого патриота — в данном случае, например, быть партизанами. Правда, обстоятельства для ведения открытой борьбы в тылу у врага складывались неблагоприятные, они не были обеспечены даже самым необходимым. Но это дело тоже постепенно можно поправить. По ту сторону железной дороги, и под сенью знакомых забеседских лесов, среди знакомых людей все сразу пойдёт по-другому. Тем более что там же, в Забеседье, был и подпольный комитет партии. Эта надежда не покидала Нарчука даже в самые тяжёлые часы болезни. Поэтому он и полагал, несмотря ни па что, — его бойцы тоже живут этим.А прокурор Шашкин думал иначе и делал все для того, чтобы осуществить задуманное. Вскоре он явился в шалаш к Нарчуку и решительно сказал:— Ты, Митрофан Онуфриевич, как хочешь, а мы идём за линию фронта. С голыми руками тут много не навоюешь.— Кто это — мы? — спросил Нарчук.— Ну, я вот, а также… Нарчук вскипел:— Ваш поступок командование отряда будет расценивать как дезертирство!— Зато Родина простит нам такое дезертирство. Мы же не отсиживаться уходим. Мы хотим получить настоящее оружие, чтобы бить фашистов. А тут получается, прости меня, как при поносе: бегаем от куста к кусту, того и гляди немцы с помощью полицаев переловят нас, как деревенских гусей на улице, и пули не найдётся в кармане, чтобы пустить себе в лоб.Нарчук стиснул под плащом кулаки — значит, эту болтовню надо было остановить в самом начале, когда разговоры только заводились.— Хорошо, подождём, пока вернётся комиссар, — сдержался Митрофан Онуфриевич.От внезапности — а заявление прокурора и тех, кто его поддерживал, все-таки явилось внезапностью для командира, он не был готов принять решение, — так от этой неожиданности в душе вдруг возникли обида и робость, похожая на безразличие. Он даже не сразу догадался, что в данном случае может употребить свою командирскую власть. А когда наконец сообразил это, то почему-то не стал прибегать к ней, словно она, эта власть, дана была ему только в долг, на время.— В отрыве от фронта, — снова принялся докалывать ему Шашкин, — без тесной, постоянной и надёжной связи с регулярной армией, с центром, без их помощи, и в первую очередь оружием, нельзя развернуть активные боевые действия в тылу.Нарчук поглядывал на него глазами, помутневшими от боли, которая стала особенно нестерпимой во время этого разговора, ответил совсем тихо, словно самому себе:— А я думал иначе. И я остаюсь. Хоть и на час, но отрекаться от своей земли не стану. И никакая сила, пусть даже сам Гитлер, не выгонит меня отсюда. Посмотрим, кто тут хозяева — они или мы. Всегда сильней тот, кто защищает свой дом. Вот так!…Это «вот так» Нарчук мысленно повторял не раз, словно все ещё убеждал не только тех, кто собирался предательски бросить отряд, по и самого себя. * * * Группа, которую подстрекал к уходу прокурор Шашкин, не стала ждать комиссара. Кроме тех, кто открыто поддерживал Шашкина, тайком покинули отряд ещё несколько человек.Случилось это после того, как в отряд вернулся из Крутогорья Павел Черногузов. Он принёс весть, что некоторые семьи партизан, уехавшие в эвакуацию, попали в окружение и теперь вернулись домой — одни в районный центр, другие в свои деревни. Это, кажется, и повлияло окончательно па решение части партизан податься за линию фронта, чтобы не подвергать опасности своих жён и детей…— И мои в Крутогорье? — спросил Нарчук, когда услышал, как Павел Черногузов рассказывает, кого видел в районном центре и о ком слышал.— Да. И жена, и сын.— Ты сам видел?— Как вот тебя теперь. Заходил ночью к ним.— Как они там?— Ничего. Жена, известно, всплакнула.—А твои?— Мои тоже дома. Дети довольны, что снова в городе, а жена, как и твоя, плачет.— Ну, зря они ото… Пока ещё пет причин лить слезы. А семья Степана Павловича? Что с ней?— Сдаётся, проскочила. Жена его с дочкой уехали в эвакуацию немного раньше наших. Тогда ещё из Унечи поезда ходили.— Хорошо, что хоть ему повезло. Спокоен будет. Ну, а нам с тобой… Да и остальным… Конечно, возвращение семей по домам не на пользу делу. Повязали они нам руки, Павел Егорович. Счастье, ежели немцы но ухватятся за это, не превратят в средство воздействия на нас.— Может, не додумаются?— Подскажут. Но иначе, холуи подскажут. Кстати, какая там обстановка в Крутогорье? И вообще, во всей местности? Успел ты что-нибудь разведать?— Как и договаривались, Митрофан Онуфриевич. Начать надо с того, где и как разместились немцы в самом Крутогорье. Так вот, гестапо находится в помещении поликлиники, что между рынком и промкомбинатом. Кстати, па промкомбинате теперь работают наши пленные.— Много?— Не очень. Человек пятьдесят. Жандармерия забрала себе гостиницу, разместились на двух этажах, там и канцелярия. Видел сам, как солдаты, вернее, жандармы, утречком бегают в исподнем из гостиницы на берег Жадуньки, благо это совсем недалеко. Гогочут, приседают и руки разводят в стороны. Ну, а так вход в город более или менее свободный. Патрули стоят у железнодорожной станции и в конце Больничной улицы, у самого моста па Крупно.— А с той стороны, от спиртзавода? — спросил Нарчук— А там охраны пока нет. Возле жандармерии в гостиничном дворе стоит пулемёт с прислугой, видно, под обстрелом находится и мост на Жадуньке, и дорога мимо спиртзавода на Белую Глину.— А как ты заходил в Крутогорье?— Со стороны Прусина. Кстати, по той дороге, что ведёт от городского кладбища, тоже свободный въезд.— Ну, а там кто?— И это скажу, все скажу. — Черногузов догадался, что имеет в виду Митрофан Нарчук. — Военным комендантом города стал некий Гельбах. Курт Гольбах. Начальником оперативной группы ЕЛ — Ганс Рихтер. Бургомистром поставлен Борисович. Полицией командует Жмейда и Рославцев.— Откуда же они объявились в Крутогорье? Хотя что я говорю — Рославцев-то, кажется, все время оставался в городе. А Жмейда?— Сидел, теперь вернулся откуда-то.— А ещё кто в полиции служит?— Зуммер, Радзевич, Ветров.— Это что, повар?— Да.— Ну и гады! — Оказывается, ждали своего часа. Теперь повыползали.— Ничего, это ещё не их час. Их час пробьёт, когда за все расплачиваться придётся. Ну, а что слышно про подпольный райком?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38