А во-вторых, до чего мы дойдём, если вот так, как ты предлагаешь, будем все решать? Месть, знаешь ли, не всегда хороший помощник делу.— Но этот Зимаров!…— Ну, Зимаров — это совсем другое. Такую измену никто не оправдает. — Поцюпа остановился у телеги, толкнул Чубаря: — Эй, проснись!— А я не сплю, — сказал Чубарь.— Значит, все слышал?— Да.Поцюпа помолчал некоторое время, потом сказал:— Что ж, тем лучше. Но как вернёшься в отряд, расскажи там, что случилось вчера. А вдруг москвичи что-нибудь сделают, чтобы вызволить подпольщиков. Мы тоже будем тут думать.— Может, вместе в отряд проберёмся? — предложил Чубарь, свешивая ноги с телеги.— Нет, — отказался Поцюпа, — нам хватит своих дел. Вот сейчас мы вывезем тебя на дорогу, а потом сам топай.И вправду, дальше мошевской околицы они Чубаря не повезли.Тем не менее на рассвете Чубарь уже был в спецотряде, который по-прежнему оставался возле Веремеек. Он собирался сообщить, что случилось вчера в Мошевой, но Севастьян Береснев, как и полагалось настоящему солдату, уже доложил Карханову обо всем. VI Между тем в Веремейках, начиная с самого рассвета, каждый день снова слышался звон кувалды. Разносился он во все концы деревни от кузни, которая стояла, словно онемелая, почитай, со второй мобилизации, когда ушёл на сборный пункт в Кручковский гай, что возле самого Крутогорья, веремейковский кузнец Василь Шандабыла. Тогда ещё казалось, что мужики идут на войну совсем ненадолго, только соберутся с силами — это ж надо подумать, двинулась против Гитлера вся страна, от Амура до Белостока. Но в напрасном ожидании проходили недели, месяцы… Война уже грохотала где-то за Десной, постепенно становясь для здешнего люда чуть ли не привычной. Понятное дело, что кузня в Веремейках все это время оставалась запертой: без неё крестьяне обошлись и в косовицу, и в жатву, без неё посеяли озимые в сентябре и молотить принялись. Между тем всякому ясно, какая это надобность для деревни — кузня. В мирное время, когда много чего, — к примеру, серпы, топоры разные и другое, — можно было добыть в магазинах потребкооперации, и то с покупкой, чтобы довести её до ума, деревенские обязательно шли к ковалю в кузню; к тому ж немало в хозяйстве находилось таких приспособлений, какие и вовсе приходилось делать наново, а не то что доводить или испорченное править. Потому даже не просвещённый, то есть не деревенский житель, без труда может догадаться, какой нужной стала кузня теперь, когда в деревне не было уж магазина, куда раньше человек мог наведаться всякий день, только захоти, вернее, только объявись у хозяина надобность в вещи, без которой не обойтись, а тем более если нет никакой надежды, что привезут откуда-то добрые люди все нужное для крестьянского хозяйства. Словом, в Веремейках вдруг заработало, если можно так сказать, производство, которое вошло в обиход, не иначе с начала железного века и являлось до самого нынешнего времени отличительной приметой деревенского уклада жизни. При разделе колхозной собственности в деревне и в голову никому не пришло зацепить кузню, даром что коваля не было, — она так и стояла у поворота в Подлипки со всей полагающейся при ней утварью, даже берёзовый уголь и тот лежал в пристройке ещё от Василя Шандабылы.Но кроме хозяйственной целесообразности в том, что кузня заработала снова, была и ещё одна, может быть, наиболее важная в теперешних условиях тонкость: услышав звон кувалды, о которую, будто упрямое живое существо, бился молот, веремейковцы вдруг поняли, что это обрела сердце, снова ожила их деревня; каждый удар молота был как толчок этого деревенского сердца.В первый день как разнеслось над веремейковскими крышами знакомое «тук-тук, так-так», много кому в деревне словно добрый сон привиделся: мол, вернулся домой Шандабыла и дал волю своим почерневшим от кузнечной работы рукам, которые где-то стосковались по горячему железу и по тяжёлому, чуть ли не в пуд весом, молоту. Но быстро выяснилось — в кузне не менее ловко, чем прежний хозяин, усердствовал у горна и наковальни пленный красноармеец, которого вытащила из Яшницкого лагеря Палага Хохлова. Николаевские золотые пятирублевики, что Палага, почитай, вырвала у Гэли Шараховской для спасения Дуни Прокопкиной, которая неожиданно, как потом толковали ей —по глупой женской нерасчётливой запальчивости — вступила в драку с немецким солдатом, видно, подействовали как надо. Яшницкий старший полицейский с местечковым военным комендантом не только отдали веремейковским бабам Дуню Прокопкину, но и не возразили, когда Палага Хохлова взяла из лагеря под видом мужа пленного красноармейца. Правда, не того, который просился: прав был тогда немецкий солдат-часовой, не поверивший пожилой деревенской бабе, что этакий молодой да интеллигентный человек может быть у неё за мужа, захохотал прямо в глаза Палаге и яшницкий старший полицейский, когда она показала ему на другой день через решётку того москвича.— Постыдилась бы людей, — поморщился он. — На что тебе этот…— Полицейский даже подходящего слова не нашёл. — Возьми кого другого — и посильней, и покрепче. И луг выкосит, и сено поворошит, а ночью, может, и тебя потешит.Ну, а поскольку договорённость между ними была, и Палаге полагался за её золотые пленный, неважно кто и какой, то и дело решилось окончательно — немцы отпустили из лагеря того, на кого пал последний выбор. Как и советовал полицейский, на другой раз Палага присмотрела через ограду себе работника, широкоплечего русого крепыша с серыми глазами и курносым носом, круглолицего, правда, опять много моложе её годами, и яшницкий старший полицейский не удержался:— Все-таки поганые вы твари, бабы!И вот этот Палагин избранник теперь раздувал запылёнными мехами в веремейковской кузне горн и бил по наковальне молотком. Звали пленного Андреем Марухиным. В Красной Армии он был механиком-водителем танка, а в своей Кустанайской области работал механизатором широкого профиля, в том числе и кузнечное дело разумел. В плен механик-водитель попал недалеко от Крутогорья. Вернее, сперва он оказался в окружении, а уже потом немцы пригнали его в Яшницкий лагерь. Из окружения из-под Чаусов вместе с ним выходили Петро Багриенко, его земляк из деревни Нешкавка, а также Федор Лопатин… Потом к ним присоединились два Микиты — Микита Орехов да Микита Берёзов… И вот однажды для Андрея Марухина настала очередь разведать окрестные деревни, что лежали на пути между Климовичами и Рудней. Там его и взяли в плен местные полицаи — вышли вдруг двое из ивняковых зарослей на лугу, отобрали винтовку, которую он даже не успел повернуть против них, и, тут же приведя в какую-то деревню, сдали немцам. Товарищей своих он на допросе не выдал, а сам вскорости попал в Кричев, в распределительный лагерь, а потом в Яшницу.В Веремейках Андрей Марухин поселился, как и полагалось, у Палаги Хохловой. Правда, не обошлось при этом без оговоров, всяких сплетён, однако продолжалось это в деревенском масштабе до того момента, пока не выяснилось, что человек знает ковальское дело, значит, деревне нужен. Теперь только скажи где об этом, так на него тут же найдутся охотники не только в Веремейках, — кузни оставались запертыми после двух мобилизаций и в Гонче, и в Кавычичах, и конечно же в самих Бабиновичах. Конечно, кое-кто поддразнивал Палагу и потом, когда уже все остальные, по крайней мере, большинство людей в Веремейках свыклись, что у неё живёт примак. Одного в толк не брали веремейковцы, в одно им не верилось, — как такого молодого и видного мужчину ещё не отбила у Палаги какая-нибудь прыткая солдатка, что мнёт по ночам жаркую подушку да успокаивает понапрасну грешные помыслы. Ну, а пока этого не случилось, Андрей Марухин аккуратно ходил из двора Хохловых в кузню, разжигал уголь и будил молотом деревню, благо недостатка в заказах не было, только бабы жалели, что пришлый человек не умеет ко всему прочему паять да лудить, чего уж тогда лучше. Находились даже охотники сравнивать бывшего кузнеца, ушедшего на войну Шандабылу, и нового мастера, приведённого из плена. И надо сказать, не всегда в пользу своего односельчанина. Это был именно тот случай, когда местные доброжелатели, по-старому говоря — ревнители, чтобы угодить нужному человеку, готовы были умалить даже себя.Собираясь в первые дни в ожившей кузне, деревенские мужики всерьёз взялись размышлять, кого поставить к ковалю в молотобойцы. И вправду забота —кузнец есть, а вот помощника нету, не поставишь же к наковальне Кузьму Прибыткова с тяжким молотом или даже Титка, помоложе его годами. Не шли в расчёт и лядащий Микита Драница, и сухорукий Силка Хрупчик, не говоря об Иване Падерине, которому такое дело было и совсем уж не под силу — этого хватало только на безудержную, сладострастную болтовню с досужими деревенскими бабами. Здоровые мужики, такие как Браво-Животовский, Роман Семочкин тоже в расчёт не брались, никто всерьёз не верил, что при своих должностях они могут хоть на время стать к наковальне. Правда, были в Веремейках подростки, например, пятнадцатилетний Гоманьков Иван, Гаврилишин Федька и тёзки его — Федька Парфёнов и Федька Сычёв, а также Янка Лазаренков, которые теперь, без отцов, невольно стали хозяевами на своих дворах. Однако какие из них молотобойцы? Одно дело при доме, на огороде, тем более что до крестьянской работы каждый был приучен смалу, по крайней мере, толк в ней деревенские ребята понимали, хотя и не всегда доставало нужной ловкости да умения; иная штука — кузнечное ремесло, пускай даже и подсобное; а самое главное — все-таки у подростка, каким бы он ни рос крепышом, сила не та, что у взрослого: недаром говорят, что у малого, как и у старого, ноги в коленках дрожат. Потому веремейковцам ничего не оставалось, как возлагать надежду на возвращение из плена кого-нибудь из мобилизованных. В другие же деревни приходят мужики! Например, в Силичи вернулся из Николаева, —почитай от самого Чёрного моря прошёл со справкой на имя житомирского жителя, — Лукаш Потаенко, в Гончу из-под Воронежа пришкандыбал раненный в ногу Иван Казак. Были к этой поре в окружных деревнях и примаки, да не по одному. Веремейковцам же тем временем хоть всей деревней кланяйся Палаге Хохловой, которая забыла стыд и мужа, привела из Яшницы этого Андрея Марухина. Ну, а покуда суд да дело, у наковальни попытали счастья многие — конечно, с утра за большой молот брался тот, кому была нужда в кузне, кому Андрей Марухин пообещался сделать клямку или пробой, засов или даже шкворень.Не было теперь в Веремейках более подходящего места, чтобы собраться вместе селянам, чем эта кузня. Разговоры здесь велись подряд обо всем, ведь столько народу разом сходилось и каждому не терпелось и своё слово хоть мимоходом обронить, и от соседа что-нибудь услыхать, пусть даже и о том, что недаром в замостье чуть ли не с самого жнива ухает нынешнее лето сова, значит, кто-то из женщин носит тайно во чреве плод греха… Но чаще говорили, конечно, про войну. Тем более что немецкие газеты принялись печатать большие карты Московской области, где была обозначена наконец линия фронта. С каждым днём неровные чёрные линии с маленькими стрелками выгибались в сторону столицы, как будто там разливалась по пологому берегу неудержимая река. Можайск, Волоколамск…Казалось, немцам ужо не было надобности лгать.Замкнув в начале сентября в кольцо блокады Ленинград и достигнув значительных успехов на юго-западном фронте, немецкое командование решило начать операцию «Тайфун», целью которой было завершить кампанию 1941 года в Советском Союзе.Во всех ротах на Восточном фронте солдатам был зачитан приказ, в котором, в частности, говорилось: «Через несколько недель три самых крупных промышленных района (не иначе имелись в виду Северо-Западный, Центральный и Донбасс) будут целиком в наших руках… Созданы, наконец, условия для последнего удара, ещё до наступления зимы он должен привести к уничтожению врага… Сегодня начинается последняя великая, решающая битва этого года».Гитлер с 22 июня, то есть с начала войны, ни разу не выступивший публично, счёл наконец, что для этого наступил самый подходящий момент. Теперь он поднялся на трибуну в Sportpalaz в Берлине и заявил на весь мир: «На нашем восточном фронте снова происходят великие события… Проводится новая операция гигантских масштабов! Она поможет уничтожить врага на востоке… Я говорю об этом только сегодня, потому что сегодня я могу абсолютно уверенно заявить: этот противник повержен и больше никогда не поднимется».Веремейковцы тоже получили возможность прочитать в газетах речь Гитлера. Одни заголовки могли встревожить кого угодно: «Судьба похода на восток решена», «Последние боеспособные дивизии советов принесены в жертву», «Военный конец, большевизма»…Газеты веремейковцы чаще всего читали в кузне.Не обходил, ясное дело, деревенскую кузню и Зазыба — то железяку какую нёс туда, чтобы приспособить её под домашние или сельскохозяйственные надобности, то просто хотелось посидеть среди односельчан. С хозяйством они с Марфой помаленьку управлялись. К тому же помогал Масей. Он охотно, будто впервые в своей жизни, водил за уздечку но полосе коня, когда разъезжали картошку, брал у матери корзины, носил их к телеге, потом ехал с полным возом в деревню, ссыпал во дворе выкопанную картошку и возвращался в поле. Так же старательно управлялся он и с цепом на току когда из овина доставали высушенные снопы. Словом, троим взрослым людям особых хлопот хозяйство не доставляло, тем более что после пожара, который учинил в Поддубище Чубарь, ржи осталось у них немного, молотить в основном довелось ячмень да пшеницу.Но близко сойтись с Андреем Марухиным Зазыбе пока не удавалось. Правда, если быть точным, он не очень и торопился, как будто в этом не было нужды.В отличие от совсем недавнего времени, жизнь теперь, осенью, словно замедлила движение, может потому, что вдруг затихло все в Забеседье и порой казалось, даже война перестала быть войной, изменила своей сути. Многое из того, что доходило до Веремеек, принималось как отзвук её, а не как сама реальность. И только самолёты, которые гудели в небе, напоминали о прежних событиях. А ещё не давал покоя Веремейкам пёс Парфена Вершкова. С того дня, как всей деревней похоронили они Парфена на кладбище под деревом с аистиным гнездом, пёс не возвращался домой. Он жил на кладбище и по ночам громко выл по хозяину.Слыша этот тоскливый вой, Зазыба, случалось, пролёживал в своей хате на топчане, не смыкая глаз, от зари до зари.Тогда, по приезде из Белынковичей, Зазыба бросил вожжи Ивану Гаманькову, который в сумерках почему-то стоял в заулке, напротив хаты Прибытковых, и сразу же кинулся во двор к Вершковым. Парфен уже был обмыт и прибран: но лежал на широкой скамье — не в гробу. А в хате кроме пожилых женщин, которые потихоньку, как и полагается в таких случаях, перешёптывались между собой, сидел Зазыбов Масей. Нежданная Парфёнова смерть на него тоже, наверно, сильно подействовала, потому что при отцовом появлении он даже не поднял головы — сидел, обхватив се руками, у стола, перенесённого ко входу в боковушку, и не шевелился. Отец ещё не знал, что Масей был последним, кто видел Вершкова живым, что тот помер на глазах у его сына. В конце концов это было и не важно теперь — знал или нет. Важней было позаботиться, чтобы мужики, вернувшиеся вместе с Зазыбой из Белынковичей, начали делать гроб. Зазыба даже подумал с досадой, что в деревне никого не нашлось до сих пор для такого дела. Может, как раз из-за этой заботы, которая вдруг стала для Зазыбы главной, он не успел поинтересоваться, что случилось с Парфеном, от чего тот помер. Одно дело хвороба… Но сразу смерть… Притом Парфёнова смерть… Постояв несколько минут над покойником, поглядев с сокрушением на его неподвижное лицо, все-таки загадочное и неуспокоенное, будто Парфен ещё думал важную думу, которую ему так нужно было поведать людям, Зазыба неслышно вышел через сенцы на крыльцо.Зря он упрекал своих — под тёмной поветью во дворе горел фонарь, подвешенный к балке, и там кто-то шаркал рубанком. Зазыба спустился с крыльца и узнал Кузьму Прибыткова и Титка. Гроб был почти готов, оставалось сколотить крышку.И все-таки Зазыба не удержался, чтобы не сказать:— Что ж это вы так поздно?— А, — махнул рукой Титок, — покуль одно да другое. Сперва Кузьма куда-то было пропал, искали, чуть не полдня, а потом досок хватились. Шалёвка, сдаётся, есть у каждого, а досок, чтоб на домовину, нет.— У меня бы взяли, за хлевом, — сказал Зазыба.— А то мы ведали, что они у тебя там лежат? — зверовато зыркнул па Зазыбу Кузьма Прибытков. — У меня и то не нашлось, а пильщиком до сих пор звался. Да и Парфен вот…— Что с ним приключилось?— Говорила Кулина, захворал, дак и я слышал про это, кто-то ещё сказывал, а сегодня вдруг… Спроси сам — Масей твой будто был с ним, когда он помирал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38