Нет, за ним никто не шел. Действительно, пройдя несколько сот метров, он увидел прямо на тропинке камень, и камень, точно, походил на череп, был гладкий и грязно-желтый. Под камнем Заур нашел записку.
«Дальше иди, там будет двойная береза. Где палочка сухая в кочку воткнута, сними дерн. Что найдешь, бери с собой и читай еще записку».
Заур пошел дальше. Береза оказалась совсем рядом с тропой, и около нее из травы торчала сухая палочка. Заур нагнулся, сдвинул дерн, вырезанный из земли совсем недавно, и обнаружил ямку, узкую, но глубокую. В ямке лежало что-то продолговатое, завернутое в газету, а сверху завязанное в прозрачный полиэтиленовый пакет. Заур разорвал пакет, размотал бумагу. В руках у него оказался обрез двустволки. В маленьком пакетике он насчитал десять патронов с выкрашенными в зеленый цвет гильзами и остроконечными пулями.
«А говорил — не мокрое!» — вздохнул Заур. Но все же прочел записку, лежавшую в пакете вместе с оружием.
«Молодец! Заряди стволы, остальные патроны положи в карман. Курки не взводи! Иди дальше, увидишь большой муравейник у сосны, три метра справа от тропы. В сосне — дупло. Там найдешь еще записку, положишь то, что взял у березы».
В дупле, куда Заур сунул руку с опаской — на Кавказе в дуплах часто живут змеи, — обнаружилась записка.
«Опять молодец. Положи ствол так, чтоб из дупла не торчал, и иди до перекрестка двух троп. Свернешь налево. Пройдешь до очень большого пня. Справа от корня под пучком травы будет ямка. Заберешь оттуда пакет. Все, что в пакете, — твое! Положи за пазуху».
Бубуев дошел до пня. В пакете, лежавшем под пучком травы, он нашел десять пачек с долларами. В записке было только два слова: «Иди обратно».
Заур засунул пакет под рубаху, сжег последнюю бумажку и повернул обратно… Он шел очень довольный и даже не думал, зачем нужны все эти передвижения, пункты, записки. Он не считал себя вправе спрашивать Мурата. Мурат знает зачем. А он сделал, и добрый Мурат дал ему деньги. Погулять по лесу — и такие деньги! Даже это его не удивило.
Когда он миновал пересечение тропинок, в глазах его внезапно сверкнула ослепительно яркая алая вспышка, и на секунду он ощутил страшную боль, которая мгновенно утихла.
Пахнуло горелым. Заур обрел способность видеть и очень удивился. Зеленый русский лес куда-то исчез. Заур увидел горы. Черные, мрачные, без леса и травы, без снежных шапок. Не было солнца и голубого неба. Сильный, жаркий ветер гнал по вершинам гор бесконечные черные и серые тучи. При этом моросил странный, очень мелкий дождь, смешанный с копотью. Зауру было страшно. Он стоял посреди каменной осыпи на дне ущелья.
— Э, дорогой, чего стоишь, а? — спросили из-за спины.
Заур оглянулся и в двух шагах от себя увидел огромного роста джигита в черной мохнатой папахе, в иссиня-черной бурке, из-под которой проглядывала черная черкеска с серебряными газырями, а также тускло поблескивал оправленный в серебро кинжал.
— Ты кто? — спросил Заур, ощущая непередаваемый страх. Страх, который волнами наплывал на него от этого черного джигита.
— Я — Джабраил, — ответил тот, делая шаг к Зауру, — в отделе доставки работаю.
— У Мурата?
— Ха! «У Мурата»… Кто такой Мурат, а кто Джабраил? Ты мусульманин, слушай?
— Да… — Заур напряженно вспоминал рассказы бабушки. Если это тот Джабраил, о котором говорила она, то… «Бисмилла-ар-рахмани-р-ра-хим!» — хотел было крикнуть Заур, но тяжелая рука Джабраила уже легла ему на плечо.
— Поздно, дорогой. Это уже не поможет. Пошли, а?
— Куда? — дрожа всем телом от ужаса, пролепетал Заур.
— Туда, — Джабраил неопределенно махнул рукой куда-то в конец ущелья, где что-то горело, распространяя угарный запах. — Не бойся, у нас весело!
И Заур пошел, хотя совершенно не хотел никуда идти. Пошел, потому что ноги уже не подчинялись ему, а подчинялись воле Джабраила. И поздно было каяться в грехах…
Впереди была Абсолютная Несвобода.
ЗАПИСКА ОТ ТАНИ
Обе лодки — и та, на которой плавала компания Колышкина, и та, которой управлял Котов, — стояли у берега, вытянутые носами на песок. Все шестеро «мореплавателей», вволю накупавшись, мокрые и веселые, лежали рядком на золотистом песке. Им было очень хорошо, а вот Дубыге и Тютюке настроение, прямо скажем, они подпортили.
В присутствии четырех реликтовых, только что искупавшихся в активном плюсе, и Котова, тоже всего несколько часов как из святого ручья, Тютюку прямо трясло и корежило. Однако уход Тани мог бы окончательно отдалить от нее Котова, и тогда намеченная интрига против Вали Бубуевой терпела крах. Тем не менее уходить ей нужно было обязательно — опять начал размягчаться пограничный слой между сущностями Тютюки и Тани.
Дубыга принял соломоново решение. Перенес с дачи на берег реальную Таню Хрусталеву, забрал Тютюку на борт «тарелки», а Таню искусственную отправил на дачу Запузырина. В материальную оболочку была помещена упрощенная сущность, которая могла распоряжаться только безусловными рефлексами. Поскольку эта Таня была погружена в сон, иного и не требовалось.
— Заур Бубуев ушел в Астрал, — приняла спецсообщение «тарелка». — Встречен Джабраилом из отдела доставки. Общий вес 2456 грехотонн, по сущности — семьдесят восемь процентов минуса. Спасибо!
— Рады стараться, — проворчал Дубыга. — Нам-то за что? Он и так был минусовой.
— А вес? — ответили из Астрала. — Вы ему напоследок семьдесят грехотонн добавили. Квартальный план — с опережением графика…
— У нас тут ЧП, — доложил Дубыга. — Аж шесть реликтовых с активным плюсом. Дайте связь на Ужуга Жубабару!
— Ну, ты оборзел! — хмыкнула спецсвязь. — Может, тебя на Сатану прямо вывести? Ужуг на четвертом уровне. Могу попробовать Култыгу найти. Жди к концу дня. А до этого действуй по обстановке. Береги стажера!
— А я один тут буду…? — Дубыга закончил матерным словом. — Рекомендуют тебя беречь, — съязвил он, когда связь отключилась, — молодая поросль, дескать! А меня, значит, беречь не надо? У меня, между прочим, семь поражений крестами, четырехкратная утрата процентов по двадцать сущности, восемнадцать случаев контакта с активным плюсом на предельно допустимых дозах… Дескать, хрен с тобой, Дубыга, офицеров второго ранга до фига и больше.
— Да что вы, командир, — самоотверженно заявил Тютюка, — не надо меня беречь.
— В том-то и дело, что надо… — проворчал, смягчившись, Дубыга. — Во-первых, сейчас от тебя все равно никакой пользы.
— А во-вторых?
— А во-вторых, ты мне можешь понадобиться и должен быть в хорошей форме. Спать!
Тютюка вырубился, а Дубыга продолжил наблюдение. Да, активный плюс, вне всякого сомнения, действовал, и чем больше находились в контакте между собой шесть реликтовых, тем больше усиливался их плюсовой потенциал…
— Ну, дела… — подперев подбородок кулаками и подставив солнцу могучую спину, говорил Колышкин. — Я сейчас вообще как-то не так на мир смотрю. В нем же так много хорошего, а? Ведь это ж все вокруг нас, — он широко обвел вокруг себя рукой, — это же чудо?
— Ага, — мурлыкнула Людмила, — я тоже что-то чую, только не знаю, как сказать… Только вы не смейтесь!
— Иногда вообще нельзя говорить, а то все опошлишь… — степенно заметила Шопина.
— Точно, — кивнул Лбов, на мрачном лице которого появились какие-то совершенно неожиданные черты. — Я где-то читал, только забыл где, что только дурак думает, что он может словами высказать все, что думает… В точности, от и до…
— А как же Христос? — спросил Колышкин. — Неужели и его мысли — тоже ложь? Я в том году от скуки купил Библию и стал Новый Завет читать. Что-то просек, что-то нет…
— И наверняка что-то понял не так, — заметил Лбов.
— Ну! Кто я и кто Христос. Вот я там прочел о тех, кто придет под его именем и будет говорить, что, мол, они — это Христос. Как-то не запало — прочел и все, вроде бы забыл. А тут, летом уже, закатился в Москву. Иду по Манежной, там какой-то праздник отмечают — пузырь трехцветный горелкой надувают, парашютисты на площадь с вертолетов прыгают, потом вокруг Выставочного зала бегают. И тут же на площади какие-то корейцы крутятся, не наши, а южные. И раздают всем веселенькие такие бумажки о том, что скоро придет Христос и заберет с собой миллион человек. А те, кто останется, будут семь лет мучиться, пока он опять не придет и не устроит всем разборку.
— Я тоже такую листовку читала, — кивнула Таня. — Их и в метро раздавали. Цветные, вроде комиксов.
— Ну вот, — продолжил Колышкин, — я, конечно, виду не показал, но внутри у меня как-то нехорошо стало. Я только-только подумал, что надо уже коттедж начать ставить, а выходит — зря? Меня-то уж Христос с собой не возьмет… А потом? Сплошные муки на Земле, а после — в геенну… Перспектива, да? Дела, конечно, тоже пошли хреново. Завалил в кабак, выпил. Еще тошнее стало. Снял какую-то бабу, а что с ней делать — не знаю. Настроения нет. И когда уже опять один остался, вдруг вспомнил. Даже сейчас скажу наизусть: «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас: ибо многие придут под именем Моим и будут говорить, что это Я, и многих прельстят». Вот, прямо так и вспомнил. Потом посмотрел — точно! А я, между прочим, в школе даже «Белеет парус…» наизусть не мог выучить. Все время по литературе трояки приносил. И сразу после того, как эту фразу в уме сказал, — полегчало. Потому что понял — эти корейцы от балды брешут.
— Не знаю… — неуверенно пробормотала Соскина. — Все-таки страшно. Не надо было тебе, Андрюшка, на эту тему…
— А ты попробуй от себя все прошлое оттолкнуть, — предложил Котов задумчиво, — и живи дальше так, чтобы самой себя не было стыдно.
— А как? Раньше все орали: «Живите честно, не воруйте, секс — буржуазное разложение, не пейте…» Ну и что? Кто-нибудь так жил?
— Теперь тоже пьют. И больше, чем раньше, — мрачно заметил Лбов. — Сколько мы тут за три дня пробухали? Утром — башка вот такая, во рту, как будто навозу наелся, в сердце чего-то тюкает… И денег жалко. Вроде все, думаешь, больше ни грамма. А тут Андрюха заначку достает — и буль-буль, карасики!
— Ну дурак я, дурак! — потупясь, проворчал Колышкин. — Ты лучше вспомни, что мы на работе делаем…
— Не надо, братан. — Лбов по-товарищески положил руку на плечо Колышкина. — Владик прав, надо все это отпихнуть подальше. И вино, и похабство, и все эти дела. Может, мы чего-то еще можем?
— А что мы можем?! — тоскливо вздохнула Элла. — Я с восьмого класса только по улице болтаюсь.
— Ты пироги печь умеешь, — напомнил Колышкин, — и вообще нормально готовишь. Из тебя классная жена может выйти, если мужик толковый попадется. Вам, бабам, проще. Вы можете стать домохозяйками, детей растить, воспитывать — и уже будете жить правильно. А нам, мужикам, надо что-то еще. Даже не в том дело, что надо семью кормить, деньгу зашибать. Вот чую, что нужно еще что-то, чтоб себя уважать. Раньше я это понимал так, что нужно иметь тачку, дачку, видак и жратвы побольше. А теперь отчего-то кажется, что все это — труха и лажа. Жратву как сожрал, так и… это самое, обратно выпустил. Видак — ну раз посмотрел, ну десяток. Потом приедается. Дачка нужна, чтобы туда телок возить или под старость цветочки растить. К тому же те, у кого ее нет, будут всегда хотеть ее подпалить или ограбить. Тачка — только пыль в глаза, и все. Ну а помрешь, куда все денется? С собой не унесешь, а внукам и правнукам будет все это до бревна. А вот возьмем Пушкина — у него сейчас по всему свету тысяча потомков. Седьмая вода на киселе, конечно. Но все гордятся, что их предок был Пушкин. Хотя уже и фамилии у них другие, и даже по-русски многие не знают. Пушкина наверняка не читали, но гордятся. Полтораста лет как его убили, а все помнят. Хотя ничего, кроме имени и какой-нибудь завалящей табакерки, он им не оставил. И эта табакерка, которой грош цена в базарный день, стоит миллионы только потому, что из нее Пушкин свою трубку набивал!
— Это точно, — согласился Лбов, — я тоже об этом прикинул. Вот у меня дома на стене висит доска, на которой хлеб режут. Старинная, темная такая и резная: ручка у нее в виде рыбы, а с боков завитушки такие, по типу волны. Ей, мать говорила, сто лет, а может, больше. Это ж черт те когда ее мой прапрадед вырезал. Алексей Петрович Лбов его звали. И был он столяр-краснодеревщик, по мебели работал. Прадеда и деда на фронте убили, это я знаю, только и всего. Отец вообще удрал, когда я еще не родился… Вот матери от этих Лбовых только и достались что фамилия да доска. И вот, представь себе, никого из тех, других, я не знаю — отца так и знать не хочу! — а прапрадеда знаю. Потому что он доску оставил, и нигде в мире такой доски больше нет.
— И твои внуки, — заметил Котов, — тоже его знать будут, потому что ты им эту доску покажешь и про своего прапрадеда расскажешь.
— Само собой! А они, если не дураки, конечно, дальше будут рассказывать…
— А все-таки это не очень справедливо, — вздохнул Колышкин. — Ведь прадед и дед твой, которые на фронте погибли, разве ж они виноваты, что от них кроме твоего отца ничего не осталось? Ты ведь небось о своем прадеде не знаешь ничего, кроме того, что его Алексеевичем звали. Ну и фамилию знаешь — Лбов. А самого главного — имени — не знаешь. Отца отчество знаешь?
— Вроде Васильевич… — Никита наморщил лоб.
— Вот так-то! Все говорили, говорили: «Никто не забыт и ничто не забыто!» А тут внук — деда не знает.
— Это не он виноват, — заметила Соскина, — это отец-жеребец. Знакомая песня: «Наше дело не рожать, сунул-вынул — и бежать!» Убежал — и украл у сына не только самого себя, но и деда с прадедом.
— А все-таки жаль его, — неожиданно произнес Лбов, — он же тогда молодой был, может, даже моложе, чем я сейчас. В голове ветер, погулять захотелось… А сейчас он, может, мается где-нибудь один, бомжует или больной лежит. И никто напиться не подаст. В смысле воды хлебнуть… Я бы простил его, ей-богу!
— Удивительно… — пробормотала Таня. — Какие, оказывается, бывают хорошие люди! А я, честное слово, вокруг себя, прямо как Гоголь, все время видела только свиные рыла… Мне было все время страшно. Вот головой я понимала, что у них у каждого была своя жизнь, у кого-то лучше, у кого-то хуже. Но где-то они все ушли в сторону и стали делать что-то плохое. Может, даже ужасное… Но сердцем я их ненавидела. А теперь мне кажется, что это я гадкая, если вижу все в черном цвете…
— Обедать пора, — заметил Котов, поглядев на часы.
— Ой, — спохватилась Таня, — мне ведь домой надо. Бедный дядя! Он так волноваться будет.
— Я провожу? — предложил Котов.
— Не надо, — вздохнула Таня, — он будет переживать и разнервничается. А по лесу ходить безопаснее, чем по городу.
— Это точно, — подтвердил Колышкин. — А после обеда вы придете сюда?
— Посмотрим, мне надо будет дядю предупредить.
Таня набросила платье поверх уже просохшего купальника и углубилась в лес. Остальные, помахав ей руками, сели в лодки и погребли к дому отдыха.
Дубыга, поразмыслив, повел «тарелку» к даче Запузырина.
Август Октябревич особенно не волновался. Во всяком случае если и волновался, то не из-за Тани. Он-то был убежден, что племянница спит в своей комнате, потому что пройти на первый этаж можно было только мимо его кабинета. Сначала хотел было разбудить ее, поскольку шел уже второй час дня, но, заглянув в комнату, увидел мирно посапывающую на подушке золотистую головку и раздумал. В конце концов, на то и лето, чтобы отдыхать.
Таня должна была вернуться на дачу, по подсчетам Дубыги, минут через пятнадцать-двадцать. Незаметно перенести ее и уложить на место дубликата офицер не мог: от общения с пятью активно-плюсовыми субъектами она настолько зарядилась плюсом, что никакие команды на нее не проходили. Оставалось только одно: ликвидировать дублершу и внушить Запузырину, что он прекрасно знает о походе племянницы на озеро, и охранники — тоже.
— Дядя Август, ты не волновался? — спросила Таня, поднявшись к нему.
— Немножко, — улыбнулся Август Октябревич, — чуть-чуть. Вода теплая?
— Прекрасная! Ты знаешь, я познакомилась с чудесными людьми. Одного ты, правда, знаешь — это Владислав Котов. А остальные — Андрюша, Никита, Люда и Элла — тоже отличные ребята.
— Ну, хорошо. Иди пообедай, наверно, уже сготовили. А мне еще надо кое о чем подумать…
Таня, радуясь тому, что не сильно опечалила дядюшку, сбежала вниз по лестнице. И сразу же в мозгу Запузырина зашевелились, словно змеи, тревожные мысли.
Дубыга прочел их очень быстро. Информация показалась интересной, но вместе с тем она поставила офицера в затруднительное положение.
Значительно больше, чем отсутствием Тани, Запузырин был обеспокоен отсутствием звонка от Мурата. В тот момент, когда волнение Запузырина готово было перерасти в панику, пискнул радиотелефон.
— Август, — сказал голос Мурата, — я сделал твое, пора мое делать, а?
— Хорошо сделал?
— Очень хорошо. Все точка в точку.
— Молодец. Грязными руками ничего не трогали?
— Ничего. Медицинская стерильность, как в аптеке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33