Секретариат проходил каждый вторник. Разделение между двумя этими органами управления партии достаточно условно. Впрочем, у Секретариата ЦК были менее важные вопросы, а если вопрос серьёзный, то проходило совместное заседание Секретариата и Политбюро ЦК. И все-таки, несмотря на внешнюю демократизацию, это были аппаратные обсуждения. Аппарат готовил проекты, затем их по сути в отрыве от.жизненной ситуации, не зная реального положения дел, и принимали. Некоторые вопросы обсуждались с приглашением ряда руководителей, в основном тех, кто участвовал в подготовке проекта, а проекты готовил аппарат. Так что это был замкнутый круг. И, конечно, я это хорошо знал, поскольку почти полгода работал заведующим отделом ЦК, то есть видел всю эту аппаратную работу изнутри.
Обычно вводное слово произносил Горбачёв, делал это он всегда пространно, иногда приводил в подтверждение своих мыслей кое-какие письма, которые ему готовили, он читал одно, второе. Вся эта прелюдия обычно предопределяла итоги обсуждения проекта, постановления, подготовленного аппаратом. Поэтому так и получалось, что аппарат на самом деле ведал всем. Члены Политбюро зачастую чисто формально участвовали в обсуждении этих вопросов. В последнее время Рыжков попытался сломать эту практику, предварительно обсуждая рассматриваемые вопросы на Совете Министров или со специалистами.
После вступительного слова Генерального, по порядку, слева направо, по две-пять минут, иногда по существу, чаще — чтобы отметиться, участники заседания высказывались «да-да, хорошо, повлияет, поднимет, расширит, углубит, перестройка, демократизация, ускорение, гласность, альтернатива, плюрализм» — к новым словам начали привыкать и потому с удовольствием их повторяли.
Сначала пустопорожность наших заседаний была не так заметна, но чем дальше, тем яснее становилось, что наша деятельность малоэффективна. Горбачёв все больше любовался собой, своей речью — округло говорить он любит и умеет, было видно, что власть его захватывает, он теряет чувство реальности, в нем живёт иллюзия, что перестройка действительно широко и глубоко развивается, что она быстро захватывает территории и массы. А в жизни все было не так.
Я не помню, чтобы кто-нибудь хотя бы раз попытался выступить достаточно резко против. Но я все-таки встревал. Сначала, конечно, больше прислушивался, а потом, когда имел возможность изучать проекты, вносимые на Политбюро, начал подавать голос, вначале тихо, потом громче, а затем, видя, что вопрос решается ошибочно, стал возражать, и достаточно настойчиво. Споры у нас были в основном с Лигачевым, Соломенцевым. Горбачёв больше держал нейтральную позицию, хотя, если критика касалась той работы, которой он предварительно занимался, он, конечно, этого так оставить не мог. Обязательно давал отпор.
Хочется в нескольких словах рассказать о своих коллегах по Политбюро, с которыми работал вместе.
Наверное, стоит начать с А.А.Громыко, члена Политбюро, председателя Верховного Совета СССР в тот момент. У Громыко была странная роль: он как бы существовал, что-то делал, с кем-то встречался, произносил речи, но на самом деле вроде бы и не нужен был никому. Как председатель Президиума Верховного Совета СССР по протоколу он обязан был проводить международные встречи, принимать гостей, но поскольку переговоры в основном вёл Горбачёв или, в крайнем случае, они вдвоём, он оказался выключенным из реальной политической жизни, превратился, может быть, сам до конца не осознавая, просто в какой-то символ. Громыко был как бы перенесён в настоящее из далёкого и не очень далёкого прошлого. При этом, естественно, он не очень сильно понимал, что происходит вокруг, о чем вообще идёт речь. На Политбюро он почти всегда выступал. Почти по любому вопросу. Выступал всегда долго, а когда шло обсуждение международных вопросов, тут уж он считал нужным обстоятельно вспомнить минувшие годы, как дела обстояли, когда он работал в Америке, а потом министром иностранных дел, как он встречался с тем-то, и это очень важно учесть, а ещё вот он помнит заседания ООН… И так далее. Иногда эти стариковские, безобидные, конечно, но совершенно неуместные и бессмысленные воспоминания продолжались по полчаса, и по Горбачёву было видно, что он еле сдерживает все своё терпение.
Последние годы этот, когда-то деятельный человек доживал свой век в каком-то им самим созданном, изолированном мире. Его неожиданные заявления на Политбюро типа того:— «Вы представляете, товарищи, в таком-то городе мяса нет», — вызывали большое оживление. То, что мяса нигде давно уже нет, все присутствующие знали прекрасно. У него был достаточно свободный график: приезжал на работу к десяти, одиннадцати, уезжал в шесть, по субботам отдыхал — короче, сильно не утруждал себя, да этого от него и не требовалось. Было важно, чтобы он исправно выполнял свою роль и сильно не мешал.
Ко мне он относился нормально. Более того, уже после моего выступления на октябрьском Пленуме 87-го года, когда я ещё оставался в составе Политбюро, он, пожалуй, единственный, продолжал вести себя так же, как и раньше: здоровался, расспрашивал, как идут дела, и т.д.
Председатель Совета Министров СССР Н.И.Рыжков. Он всегда был в тени, несмотря на свою высокую должность. После трагических событий в Армении, когда ему в экстремальной ситуации пришлось буквально собственными руками раскачивать проржавевший механизм экстренной помощи, не спать сутками, народ, по-моему, впервые обратил внимание на то, что у нас есть свой премьер-министр. И все-таки, мне кажется, Рыжкову трудно в этой должности — председателя Совета Министров. Именно сейчас, когда необходимо вытянуть страну из экономического хаоса, из той пропасти, в которой она находится.
Позднее, как министр, первый зам. председателя Госстроя, я должен был присутствовать на заседаниях Совета Министров, но побывав там дважды, понял, что нормальному здравомыслящему человеку выдержать эту неорганизованность очень сложно. Один министр жалуется на другого, тот на третьего, они выходят на трибуну неподготовленными, отталкивают друг друга от микрофона, и, естественно, в такой атмосфере найти какое-то коллективное решение сверхтрудно. С тех пор я решил времени зря не тратить и больше там не появлялся. Хочется верить, что сейчас заседания Совета Министров проходят иначе. Все-таки министры выдержали достаточно серьёзное чистилище Верховного Совета, да к тому же ситуация в стране такова, что на пустопорожние разговоры совсем нет времени.
М. С. Соломенцев, член Политбюро, Председатель комитета партийного контроля. Последнее время он вёл себя очень неуверенно, как будто чего-то ждал. Выступал редко. Правда, если дело касалось вопросов, имеющих отношение к постановлению по борьбе с пьянством, тут он все время поддерживал Лигачева, они нашли друг друга. Когда Соломенцева отправили на пенсию, Лигачеву стало тоскливо. Больше это бредовое постановление поддерживать никто не стал. С Соломенцевым меня свела судьба, когда ему как председателю комитета партийного контроля поручили взять объяснения по поводу моих выступлений в западной прессе. Понятно, разговор пошёл совсем не так, как хотелось Соломенцеву. Виниться я не стал, поскольку считал себя абсолютно правым, и любые мои высказывания, касающиеся критики членов Политбюро или тактики перестройки, ни Конституции, ни Уставу КПСС не противоречили. Вообще, Соломенцев во время этой беседы выглядел нервно и неуверенно. Временами его становилось даже жалко: ему дали задание, а выполнить его он не может. Грустная картина.
Дальше Чебриков. Сначала председатель КГБ выступал редко — только если речь заходила о глушении западных радиостанций, или о том, сколько людей выпускать за границу. В скором времени он стал секретарём ЦК, уйдя с поста председателя КГБ. Этот шахматный ход был удобен Горбачёву, а комитет возглавил послушный и преданный Крючков. Но по-прежнему все правоохранительные органы и КГБ остались в руках бывшего шефа КГБ. Главное, У Чебрикова осталась психология кагэбэшника: всюду видеть происки Запада, шпионов, никого не пущать, всех причёсывать под одну гребёнку. Для него нынешний плюрализм и нынешняя гласность — как нож в сердце, удар по годами прекрасно функционирующей и послушной системе.
В.И.Долгих. К его несчастью, Гришин записал Долгих в свой список ближайших сторонников, собирался включить его в состав членов Политбюро и предполагал поставить его на место Председателя Совета Министров. Конечно, те, кто попал в число гришинской команды, практически были обречены, и многие, действительно, вскоре простились со своими креслами. Но Долгих ещё работал. Пожалуй, это был один из наиболее профессиональных, эффективно работающих секретарей ЦК. Так до своей пенсии он и оставался кандидатом в члены Политбюро. Относительно молодым, ему ещё не было и пятидесяти лет, он стал секретарём ЦК, приехав из Красноярска. Долгих отличали системность, взвешенность, он никогда не предлагал скоропалительных решений, самостоятельность — конечно, в пределах допустимого.
Когда, например, на Политбюро шло обсуждение моей кандидатуры на должность секретаря ЦК, это происходило без моего участия, все активно поддерживали предложение, зная, что я, так сказать, выдвиженец Горбачёва. И только Долгих сообщил свою точку зрения, сказав, что Ельцин иногда слишком эмоционален, что-то в этом духе. Секретарём ЦК меня избрали. И скоро, естественно, мне сообщили о его словах. Я подошёл к нему, конечно, не для того, чтобы выяснить отношения, — просто хотелось услышать его мнение не в пересказе, да и важно было самому разобраться в своих ошибках, все-таки я только начинал работу в ЦК. Он спокойно повторил то, что говорил на Политбюро, сказал, что считает решение о назначении меня секретарём ЦК совершенно правильным, но только свои эмоции, свою натуру надо сдерживать. Как ни странно, этот, не слишком приятный для меня эпизод, не отдалил нас, а наоборот, сблизил. Появился особый человеческий контакт, доверительность — вещи, совершенно дефицитные в стенах здания ЦК КПСС.
На заседаниях Политбюро мы сидели рядом и часто откровенно обсуждали возникающие в стране проблемы и то, как они решаются, — наскоком, поспешно. В своих выступлениях он не любил критиковать, а просто высказывал личное — чёткое, ясное и продуманное предложение. Мне кажется, он очень полезен был Политбюро, но вскоре его «увели» на пенсию.
А.И.Лукьянов долгое время был чуть ли не самой незаметной фигурой среди высшего партийного эшелона власти. Он занимал пост первого заместителя председателя Верховного Совета СССР. После возникновения новой ситуации с выборами, Съездом народных депутатов, работой сессии Верховного Совета его роль резко возросла, и тут же в полной мере проявился набор партийно-бюрократических качеств высокопоставленного аппаратчика — негибкость, отсутствие внутренней свободы, широты мысли. Он не может управляться с нестандартными ситуациями, нередко возникающими в работе Верховного Совета, впадает в панику, начинает сердиться, чуть ли не кричать и даже стучать кулаком. Сейчас, при нынешнем составе Верховного совета такой первый заместитель Председателя ещё может сгодиться. Но при нормальных свободных выборах, которые, я уверен, все-таки состояться, Лукьянову трудно будет усидеть на этом посту.
Д.Т. Язов, министр обороны. Это — настоящий вояка, искренний и усердный. Ему можно было бы доверить командование округом или штабом, но к должности министра обороны он не подготовлен. Ограничен, совершенно не приемлет критику, и, если бы не буквально жесточайший прессинг Горбачёва на депутатов, никогда Язов не был бы утверждён на должность министра. Как от этого стопроцентного продукта старой военной машины ждать каких-либо позитивных перемен в армии, нового гибкого подхода к решению проблем обороноспособности страны, для меня не ясно. Генерал, он и есть наш отечественный генерал, с тоской глядящий на все гражданское население страны и в глубине души мечтающий призвать всех взрослых на вечные воинские сборы. Утрирую, конечно. Но мне лично симпатична американская традиция назначения на должность министра обороны — им может стать только гражданское лицо. Это абсолютно верно. Все-таки у профессионального военного мозги чуть-чуть перевёрнуты на милитаристский лад, ему всегда чудится угроза и все время хочется хотя бы немножко повоевать.
Щербицкий, первый секретарь ЦК компартии Украины. Пребывание этого человека в составе Полибюро в полной мере демонстрирует нерешительность и половинчатость действий Горбачёва. Я почти на сто процентов уверен, что в тот момент, когда читатель знакомится с этой книгой, Щербицкий снят.
Но сейчас, в августе 1989 года, он сидит на своём месте. Горбачёв боится его трогать, так же, как в своё время он не хотел решать вопрос с Алиевым, когда всем уже было ясно, что держать этого, погрязшего в своих мелких и крупных корыстных делах человека в составе Политбюро, просто невозможно. Я специально пришёл к Горбачёву с папкой документов и почти час уговаривал: Михаил Сергеевич, стыдно сидеть вместе с ним, мы не можем так позорить Политбюро. Так он меня тогда и не послушал. Правда, в конце концов Алиева отправили на почётную персональную пенсию. Но почему надо было так долго решать эту кричащую, однозначно решаемую проблему?!
А.Н.Яковлев, секретарь ЦК, член Политбюро. Наиболее умный, здравый, и дальше всех видящий политик. Я всегда получал удовольствие, слушая его очень точные замечания и формулировки по обсуждаемым на Политбюро вопросам. Конечно, он осторожен, не лез на рожон против Лигачева, как это делал я. Но, безусловно, они полные антиподы, модель социализма по Яковлеву диаметрально противоположна лигачевской казарменно-колхозной концепции социализма. При этом они вынуждены уживаться вместе. И каждый вслед за Горбачёвым произносит убогую и вымученную фразу про единство Политбюро.
В.А.Медведев, секретарь ЦК, член Политбюро. После того, как Горбачёв растащил главных спорщиков по вопросам идеологии, Лигачева и Яковлева, по углам, поручив одному сельское хозяйство, а другому международные дела, Медведев стал главным идеологом страны. Справляется он с этими обязанностями с большим трудом, а точнее будет сказать, совсем не справляется. Главные достоинства, из-за которых Горбачёв поставил его на это место, — послушание и отсутствие новых мыслей и идей. Но, как выяснилось, в сегодняшнее бурное время с таким набором качеств с этой ролью не справиться. Нынче, в эпоху гласности и перестройки, даже для того, чтобы защищать аппарат, командно-административную и партийно-бюрократическую Систему, нужен другой, более гибкий и изощрённый ум. Помню, когда я ещё работал первым секретарём Свердловского обкома партии, Медведев встречался со свердловчанами и через 30 минут, не закончив своего выступления, вынужден был с позором покинуть трибуну. Даже в те времена его клише, примитивные и газетно-штампованные фразы слушать было невозможно. Понятно, что сегодня идеологией он руководит в меру своих сил и скромных возможностей, и главная партийная газета «Правда», рупор консервативных сил, уверенно теряет своих подписчиков. Но Медведев крепко сидит на своём месте и будет сидеть до тех пор, пока не завалит идеологию окончательно.
Перечитал я эти несколько страниц о своих бывших коллегах по Политбюро, и самому тяжело стало. Это и есть главный штаб перестройки. Это и есть мозг партии. Лучшие умы страны.
Впрочем, о чем это я? А разве можно было ждать чего-либо иного? Кто у нас в Политбюро — либо деятели, медленно взбиравшиеся вверх по ступенькам иерархии ЦК, аппаратчики до мозга костей. Например, Лукьянов, Медведев, Разумовский; либо бывшие первые секретари обкомов или крайкомов партии — Горбачёв, Лигачев, кстати, не забуду упомянуть и Ельцина, также сделавшего партийную карьеру в брежневскую эпоху застоя.
Я всегда понимал, почему многие приличные люди продолжали относиться ко мне с подозрением, даже когда я попал в опалу. Потому что Ельцин все равно партийный функционер, бывший первый секретарь обкома. Нельзя, невозможно попасть на это место, а уж тем более перебраться в ЦК — и остаться при этом приличным, смелым, свободно мыслящим человеком. Чтобы сделать партийную карьеру, и это всеобщее народное мнение, надо изощряться, приспосабливаться, быть догматиком, делать одно, а думать другое. Так оправдываться бессмысленно. В такой ситуации остаётся лишь своим трудом и своей позицией завоёвывать доверие людей.
Иногда сам себе задаю вопрос: как же я оказался среди них? Почему вдруг многолетне отлаженная, тщательно продуманная система отбора своих, особых, себе подобных вдруг дала сбой. Я ведь не выдержал, взбрыкнул, а этого никогда, многие десятки лет не происходило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24