А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Эта пластинка – для черной молодежи, а они ее подавали как очередной джазовый альбом, рекламировали на джазовых радиостанциях. А молодые черные ребята их не слушают, их станции – ритм-энд-блюз и некоторые рок-станции.
«Коламбия» решила впендюрить эту пластинку старомодным поклонникам джаза, а те не смогли врубиться в то, что я делал. Играть для них – пустая трата времени; они хотели слушать мою старую музыку, которую я больше не играл. Поэтому им и не понравился альбом «On the Corner», но я на них и не рассчитывал, не для них его создавал. Так что это был еще один конфликт с «Коламбией», неприятности росли как снежный ком. Годом позже, когда Херби Хэнкок выпустил свой альбом «Headhunters», который черная молодежь раскупала как горячие пирожки, все ахнули: «Так вот что имел в виду Майлс!»
Но для «On the Corner» поезд уже ушел, и мне было ужасно обидно наблюдать за успехом «Headhunters».
Поправляясь после аварии, я все больше углублялся в музыкальные концепции Штокгаузена. Все сильнее и сильнее проникался идеей перформанса как процесса. Я всегда писал «кругами», и Штокгаузен привел меня к мысли, что я больше не хочу играть от восьми тактов до восьми тактов, потому что так я никогда не заканчиваю темы; они все продолжаются и продолжаются. Некоторые из моих знакомых в то время считали, что я не по силам замахнулся, слишком многого хочу сразу. Им казалось, что мне нужно оставаться там, где я был, перестать расти, перестать экспериментировать с новым. Но это не для меня. То, что мне в 1973 году исполнилось сорок семь, не означало, что я плюхнусь в кресло-качалку и перестану создавать новую интересную музыку. Мне необходимо было продолжать свое дело, пока я считал себя творческой личностью. Штокгаузен открыл мне взгляд на музыку как на процесс удаления и добавления. «Да» имеет смысл только после того, как ты сказал «нет». Я много экспериментировал – например, просил оркестр выдерживать ритм, не реагируя на происходящее, предоставлять реагировать мне. Я как бы стал единственным солистом в своем оркестре, – и чувствовал, что заработал это право. Критики действовали мне на нервы, говоря, что я потерял чутье, гонюсь за молодыми, не понимаю, что делаю, желая превратиться в Джими Хендрикса, Слая Стоуна или Джеймса Брауна.
Но когда к нам в оркестр пришли Мтуме Хит и Пит Кози, все эти европейские штучки были напрочь изжиты. Мы с головой окунулись во все подлинно африканское, в афро-американский грув, акцентируя ударные и ритм, удаляя индивидуальные соло. Со времени знакомства с Джими Хендриксом мне хотелось добиться его саунда, гитара – настоящий блюзовый инструмент. Но я не мог заполучить Джими или Би Би Кинга и искал вторых лучших после них музыкантов, но многие из гитаристов в то время были белыми. Белые гитаристы – во всяком случае, большинство – не способны добиться того ритма на гитарах, как черные «коты», но все черные гитаристы, играющие в нужном мне стиле, были заняты, руководили собственными оркестрами.
(Так продолжалось, пока я не нашел своего теперешнего гитариста Фоли Маккрири.) Я пробовал Регги Лукаса (сейчас он крупный продюсер, выпускает пластинки Мадонны), Пита Кози (его манера близка к манере Джими и Мадди Уотерса) и африканского парня по имени Доминик Гомон.
С этим оркестром я старался изучить возможности каждой гармонии в теме, пытался до совершенства отработать такие тривиальные и простые вещи, как ритм. Мы выбирали гармонию и работали с ней целых пять минут – с вариациями, кросс-ритмами и тому подобным. Например, Эл Фостер играл на 4/4, Мтуме мог играть на 6/8 или 7/ 4, а гитарист жил в своем измерении, в совершенно другом ритме. Так что в одной гармонии мы отрабатывали кучу очень сложных вещей. Ты знаешь, что музыка – это строго математическое явление? Постоянно считаешь биты и такты – такие вот дела. А потом я начинал играть поверх, и снизу, и сквозь все это, а пианист и басист играли что-то свое. Все должны были внимательно следить друг за другом. В то время Пит давал нужное мне звучание Джими Хендрикса и Мадди Уотерса, а Доминик – африканский ритм.
Думаю, если бы мы не разошлись, мы со временем могли бы стать первоклассным оркестром. Но этого не случилось. Меня подвело здоровье.
В 1974 году я всерьез подумал об уходе из музыкального бизнеса – после того, что со мной случилось в Сан-Пауло, в Бразилии. Я пил там водку и немного курил марихуану – чего я никогда до этого не делал: но у меня было такое прекрасное настроение, и все говорили, что это отличная вещь. Еще я принимал перкодан и нюхал много кокаина. Когда я вернулся в свой номер в гостинице, я подумал, что у меня инфаркт. Позвонил на ресепшн, они послали за врачом, и меня упекли в больницу. Там мне засунули в нос какие-то трубки и поставили капельницу. Оркестр до смерти перепугался, все решили, что я умираю. Я и сам подумал: ну вот и конец. Но в тот раз обошлось. Мой гастрольный менеджер Джим Роуз объявил всем, что, вероятно, у меня от наркотиков случилось сильное сердцебиение и что на следующий день я поправлюсь. Так и случилось. Только шоу пришлось отменить и перенести на следующий день. И я всех поразил – играл на отрыв.
Никто не мог поверить. Один день я выгляжу как мертвец, на другой – прекрасно выступаю. Думаю, они на меня смотрели так же, как я раньше на Птицу, – в полном изумлении. Но такие вещи делают из тебя легенду. И еще в Бразилии я по-настоящему оторвался с тамошними красотками. Они ходили за мной по пятам и в постели были великолепны. Любят они это дело.
После Бразилии мы начали турне по Соединенным Штатам с группой Херби Хэнкока. Херби выпустил хитовый альбом и пользовался бешеной популярностью у черной молодежи. Мы согласились выступать до него. Хотя в глубине души мне было обидно. Когда мы играли в Университете Хофстра в Лонг-Айленде в Нью-Йорке, Херби – добрейший парень на свете, я любил его – зашел ко мне в гримерную поздороваться. Я сказал ему, что он не из моего оркестра, а что заходить ко мне могут только члены моего оркестра. Когда я потом вспоминал об этом, мне было ясно, что просто я злился на него за то, что играю как «разогрев» для своего бывшего сайдмена. Но Херби все понял, мы с ним потом эту историю уладили.
Мы много ездили с Херби, и везде у нас был невероятный успех. Основная часть публики –черные юнцы, и это было хорошо. Именно этого я и хотел, и вот наконец это стало сбываться. Мой оркестр играл горячо и напряженно. Но у меня ужасно болело бедро, и игра с усилителями стала действовать мне на нервы. Мне все осточертело, и было видно, что я просто болен.
Мы играли в Нью-Йорке и во многих других городах. Потом я поехал в Сент-Луис дать там концерт, а после него на вечеринку в мою честь заявилась мать моих детей Айрин. Она устроила мне скандал прямо на глазах моей семьи, друзей и музыкантов. Я чуть не заплакал. Помню выражение лиц гостей: они ждали, что я сейчас вдарю Айрин. Но я не мог этого сделать, потому что понимал ее боль: оба наших сына – неудачники, и за это она упрекала меня. Мне было стыдно слушать ее, я соглашался, что некоторые вещи, о которых она говорит, – правда. Я плакал, потому что знал, что на мне лежит большая часть вины. Это была ужасная история.
Сразу после той встречи с Айрин в Сент-Луисе я потерял сознание и меня увезли в больницу Гомера Г. Филипса. У меня открылась язва желудка, и на ноги меня поднял мой друг доктор Уэзерс. Все это случилось из-за выпивки, таблеток, наркотиков и прочей дури. Я уже давно харкал кровью, но не обращал на это внимания, пока не оказался в Сент-Луисе. Я в стольких больницах перебывал, что это уже стало как бы в порядке вещей. Незадолго до этого мне вырезали из гортани какие-то узлы. И вот я опять в больнице. На следующий день в Чикаго у нас должен был быть концерт, но пришлось его отменить.
Когда закончился наш ангажемент с Херби и мы летом 1975 года вернулись в Нью-Йорк, я твердо решил, что мне нужно сделать перерыв. В 1975-м я играл в Ныопорте и на музыкальном фестивале Шефера в Центральном парке. Потом мне стало так плохо, что я отменил концерт в Майами. В тот момент, когда я отменил это выступление, все мои
музыканты с оборудованием были уже там, и промоутеры этого концерта не отдавали нашу аппаратуру и пытались подать на нас в суд. Сразу после этого я решил уйти. К тому времени мой оркестр состоял из Эла Фостера на ударных, Пита Кози на гитаре, Регги Лукаса на гитаре, Майкла Хендерсона на басу, Сэма Моррисона (который только что сменил Сонни Форчуна) на саксофоне и Мтуме на перкуссии. Я был дублером на клавишных.
Ушел я в основном из-за проблем со здоровьем, но не только: я и морально устал от всего того дерьма, через которое прошел за все эти годы. Я чувствовал творческое бессилие, я устал. Мне больше нечего было сказать в музыке. Я знал, что мне необходим отдых, и решил взять отпуск – первый за все время моей карьеры профессионального музыканта. Я подумал, что если хоть немного оправлюсь физически, может быть, и морально почувствую себя лучше. Я страшно устал от бесконечных больниц, от всего этого мельтешения на сцене. Я стал замечать жалость в глазах людей – в первый раз с тех пор, как завязал с героином. Я не хотел этого. И я отказался от самого дорогого в жизни – от музыки – до тех пор, пока не смогу заниматься ею снова.
Я думал, что сделаю перерыв ну максимум на полгода, но чем больше я был не у дел, тем все более неопределенным становилось мое возвращение на сцену. И чем больше я отстранялся от музыки, тем глубже я погружался в другой, темный мир, такой же жуткий, как тот, из которого мне когда-то удалось выбраться. Мне снова предстоял долгий болезненный путь к нормальной мне когда-то удалось выбраться. Мне снова предстоял долгий болезненный путь к нормальной жизни и свету. В итоге у меня ушло на это шесть лет, и все же я не был уверен, удалось ли мне насовсем возвратиться.
Глава 16
С 1975 до начала 1980 года я не притрагивался к трубе; более чем за четыре года ни разу не взял ее в руки. Сначала я проходил мимо и смотрел на нее, думал: надо бы попробовать сыграть. Но потом перестал о ней думать. Просто позабыл о ней, потому что занялся совершенно другими вещами – в основном вредными для здоровья. И все же я выбрал тогда именно такую жизнь и, оглядываясь назад, не испытываю чувства вины.
С двенадцати или тринадцати лет я постоянно занимался музыкой. Только о ней и думал, жил ею, только ее по-настоящему любил. Я был одержим музыкой тридцать шесть или тридцать семь лет подряд, и в сорок девять лет мне понадобилась передышка, захотелось на все, что я сделал, посмотреть с иного угла зрения – только так я мог начать все сызнова и по кускам собрать свою жизнь. Я хотел играть музыку, но не так, как в прошлом, и еще я хотел играть только в больших залах, а не в маленьких джазовых клубах. Я не мог больше играть в джаз-клубах – моя музыка просто переросла их.
Здоровье тоже сыграло в этом деле не последнюю роль, мне становилось все труднее и труднее играть без отдыха, как раньше, бедро все больше болело. Последнее время я ненавидел самого себя на сцене – хромающего от боли, несмотря на тонны проглоченного обезболивающего. В общем, тоска. Я самолюбивый, мне не все равно, как я выгляжу, как себя подаю. Мое физическое состояние было ужасным, и мне не нравилось, что на меня смотрят с жалостью. Господи, да это было просто невыносимо.
Я и двух недель не мог продержаться в клубе без того, чтобы не попасть в больницу. Еще бы – столько пить, нюхать, а потом ночами напролет трахаться. Невозможно заниматься всем этим и при этом создавать любимую музыку. Тут либо одно, либо другое. Арти Шоу сказал мне однажды:
«Майлс, невозможно давать третий концерт в постели». Он имел в виду, что если играешь два концерта и совмещаешь их со всем остальным, то тот третий концерт, который тебе положено отыграть по программе, тебе придется давать в постели, до того ты обессилен. Да и в конце концов, все это траханье ничего из себя не представляет – все эти сиськи, задницы и п… Через какое-то время все это стало мне пофигу, потому что все эмоции я вкладывал в музыку. Я только потому и не превратился в настоящего алкаша, что вся дурь выходила из меня во время игры. Я никогда не пьянел, даже от большого количества спиртного, зато на следующий день меня ровно в полдень рвало. Тони Уильямс, бывало, приходил утром и в 11:55 говорил: «О'кей, Майлс, через пять минут пойдешь блевать». Тут он выходил из комнаты, а я шел в ванную и ровно в двенадцать блевал.
И потом, меня доставала коммерческая сторона музыкальной индустрии – очень жесткая, бескомпромиссная и расистская. Мне не нравилось отношение ко мне в «Коламбии» и в джазовых клубах. На меня смотрели как на раба – они ведь дают тебе, черному, немного заработать. Своих белых звезд они превозносили как королей и королев, а я терпеть не мог всего этого, особенно потому, что они весь свой репертуар воровали у черных и во всем пытались нам подражать. Фирмы грамзаписи постоянно проталкивали свое белое дерьмо в ущерб черной музыке, при этом было прекрасно известно, что вся их музыка взята у черных. Но им было все равно. Единственное, в чем они были в то время заинтересованы, – это делать побольше бабок и держать так называемых черных звезд на музыкальных плантациях, чтобы их белые звезды могли нас обдирать. Все это только ухудшало мое физическое состояние, подрывало мою психику, и я просто выпал из игры.
Я выгодно инвестировал свои деньги, а «Коламбия» продолжала платить мне еще пару лет после моего ухода. Мы заключили контракт о том, что они могут оставить мое имя на лейбле, и это было здорово – мне постоянно капали деньги от авторских гонораров. В семидесятые я получил от «Коламбии» по контракту около миллиона за альбомы плюс авторские. Вдобавок я был знаком с несколькими богатыми белыми дамами, которые следили за пополнением моего кошелька. В эти четыре или пять лет, когда я был вне музыки, я по большей части сидел на кокаине (один раз накупил его на 500 долларов) и трахался с женщинами, которые соглашались заходить ко мне. И еще я употреблял таблетки – пекордан и секонал – и напивался пивом «Хайнекен» и коньяком.
В основном я нюхал кокаин, но иногда колол в ногу кокаин и героин, это называется «спидболом», от такой смеси погиб Джон Белуши. Я нечасто выбирался из дома, а когда выезжал, то в основном в ночные клубы в Гарлеме, где продолжал накачиваться наркотиками, в общем, жил как придется.
Уборкой в доме я вообще не занимался – не умею, никогда не приходилось. Дома об этом заботилась мать или Дороти, а позже отец держал горничную. Я всегда был опрятным в смысле личной гигиены, но остальное дерьмо так и не научился вычищать, да, откровенно говоря, мне это даже в голову не приходило. Оставшись один после ухода Франсис, Сисели, Бетти, Маргерит и Джеки, я нанимал горничных, но они у меня не задерживались, я ведь вел себя как настоящий псих. Им, наверное, страшно было оставаться со мной в одном доме. Они приходили время от времени, но тут же увольнялись – за мной невозможно было убрать. Дом был в жутком беспорядке, везде валялась одежда, в раковине полно грязной посуды, на полу разбросаны газеты и журналы, повсюду натыканы бутылки из-под пива и всякий другой мусор. Тараканье пиршество. Иногда мне удавалось на короткое время заполучить горничную либо одна из моих подружек вызывалась подубраться, но в основном дом был грязный, темный и мрачный, как темница. Мне-то было наплевать, я об этом даже не задумывался, кроме тех редких часов, когда был трезвым.
Я превратился в отшельника, почти не выходил. С внешним миром меня связывал в основном телевизор – он был постоянно включен – и газеты и журналы, которые я перелистывал. Иногда я получал информацию от немногих старых друзей, которые заглядывали посмотреть, все ли со мной в порядке, – Макса Роуча, Джека Де Джонетта, Джеки Бэттл, Эла Фостера, Гила Эванса (Гил и Эл заходили чаще других), Диззи Гиллеспи, Херби Хэнкока, Рона Картера, Тони Уильямса, Филли Джо Джонса, Ричарда Прайора и Сисели Тайсон. Они мне рассказывали все последние новости, но иногда я даже их не пускал к себе.
В этот период я снова сменил менеджеров. Нанял Марка Ротбаума, он некоторое время работал на моего бывшего менеджера Нила Решена, потом был менеджером Уилли Нельсона. С Джимом Роузом, моим гастрольным менеджером, мы продолжали общаться. При мне постоянно находился и исполнял все мои поручения один черный парнишка, по имени Эрик Энгельс, мы с ним познакомились через его мать. Эрик помогал мне скоротать годы моего молчания. Если, например, я ленился приготовить себе поесть и ни одна из моих подружек мне не сготовила, то Эрик мчался в «Селлар», заведение моего друга Говарда Джонсона, и брал там для меня жареного цыпленка. Было удобно всегда иметь под рукой Эрика, я ведь, бывало, по полгода и больше вообще не выходил.
Навещая меня, мои старые друзья приходили в ужас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59