Все они – Сонни, Арт и Колтрейн – крепко сидели на игле в то время, и, проводя с ними много времени, я все больше и больше привыкал к наркотикам.
К тому времени Толстуха Наварро совершенно опустился, стал совсем жалким. Его жена Лина сильно из-за него переживала. Она была белой. У них была маленькая дочка Линда. Толстуха был коренастым весельчаком – до того, как наркотики сделали свое черное дело. Теперь он был кожа да кости, его мучил жуткий кашель, сотрясавший все его тело. Было грустно видеть, до чего он докатился. Вообще-то он был славным парнем и отличным трубачом. Я его по-настоящему любил. Иногда мы с ним бродили по улицам, иногда вместе кололись. С Толстухой и еще с Беном Харрисом, другим трубачом. Толстуха его ненавидел. Я это знал, но мне Бенни нравился. Поймав кайф, мы сидели и разговаривали о музыке, о старых добрых временах в клубе «Минтоп», когда Толстуха звуком своей трубы сбивал с ног всех входивших. Я ему показывал много технических приемов на трубе, потому что, пойми, Толстуха был музыкантом от Бога, он был природным талантом, так что мне приходилось показывать ему всякие тонкости игры. Например, ему не давались баллады. Я советовал ему играть мягче, или менять последовательность аккордов. Он звал меня Майли. И часто рассуждал о том, что нужно менять образ жизни, соскакивать с наркотиков, но ничего не предпринимал. Так ему это и не удалось.
В мае 1950-го Толстуха записал со мной свою последнюю пластинку. Через несколько месяцев после того ангажемента его не стало. Ему было всего двадцать семь. Ужасно было слышать его в тот последний раз, ему с трудом давались ноты, которые он обычно брал запросто. Кажется, та пластинка называлась «Birdland All Stars», потому что это выступление было записано в клубе «Бердленд». Мы играли с Джей-Джей Джонсоном, Тэдом Дамероном, Керли Расселом, Артом Блейки и саксофонистом по имени Брю Мур. Позже я записал пластинку с Сарой Воэн в оркестре Джимми Джонса. В это же время, кажется, я играл еще в одном оркестре «Всех Звезд», с Толстухой. Это, наверное, и был тот последний раз, когда мы играли вместе. Я не уверен, но, по– моему, это опять был оркестр «Всех звезд» «Бердленда» с Диззи, Редом Родни, Толстухой и Кении Дорэмом на трубе; Джей-Джеем, Каем Уайндингом и Бенни Грином на тромбоне; Джерри Маллиганом, Ли Коницем на саксе; Артом Блейки на барабанах, Элом Маккиббоном на контрабасе и Билли Тейлором на фортепиано.
Помню, каждый из нас великолепно сыграл соло, а когда мы заиграли ансамблем, то все напрочь испортили. По-моему, никто не знал аранжировки, взятой из партитур биг-бэнда Диззи. Еще я припоминаю, что хозяева «Бердленда» хотели назвать нас «Оркестр-мечта Диззи Гиллеспи», но Диззи не согласился, потому что не хотел никому наступать на мозоли. Потом они решили назвать оркестр «Оркестр-мечта Симфони Сида». Вот уж где был самый настоящий белый расизм! Но даже сам Сид на это не пошел, не захотел портить свой имидж крутого и модного музыканта. Так что в конце концов они назвали нас «Оркестр-мечта „Бердленд“». По-моему, есть записанный диск этого оркестра.
Потом я, кажется, играл в клубе «Черная орхидея», который раньше назывался «Ониксом». Там со мной играли Бад Пауэлл, Сонни Ститт и Уорделл Грей и еще, по-моему, Арт Блейки на ударных, но вообще-то я не совсем уверен, кто там был барабанщиком. Кажется, это был июнь 1950-го. А Толстуха, я помню, умер в июле.
Позже в то лето 52-ю улицу закрыли, Диззи распустил свой биг-бэнд, и музыкальная жизнь дышала на ладан. Я был уверен, что все это произошло не случайно, хотя и не знал настоящей причины. Понимаешь, у меня сильно развита интуиция. Я всегда мог предсказывать события. Правда, никакая интуиция не помогла, когда дело коснулось моего пристрастия к наркотикам. Я номер шесть по нумерологии, совершенное число шесть, а это – число дьявола. Мне кажется, во мне много от дьявола. Когда я это осознал, мне стало понятно, что я просто не могу хорошо относиться к большинству людей – даже к женщинам – более шести лет. Не знаю, что это такое, можешь считать меня суеверным. Но лично я верю, что все эти штуки – правда.
К 1950 году я в общей сложности жил в Нью-Йорке уже шесть лет, так что, как подсказывал мне мой внутренний голос, неспроста на меня свалилось столько дерьма. Я хотел слезть с наркотиков почти сразу, как осознал, что у меня от них зависимость. Мне не хотелось заканчивать жизнь, как Фредди Уэбстер или Толстуха. Но мне это не удавалось.
Привыкнув к героину, я сильно изменился – раньше был мягким, спокойным, честным, заботливым, а превратился во что-то совершенно противоположное. Таким меня сделала зависимость. Я был готов на все, лишь бы не чувствовать себя больным, а это значило добывать героин и колоться все время – днями и ночами.
Чтобы утолить свою страсть, я начал брать деньги у проституток – состоял при них сутенером, и даже поначалу не понимал, как опустился. Превратился, как я это называл, в «профессионального наркошу». Только для этого и жил. Даже работу выбирал по принципу, будет ли мне легко доставать наркотики. И стал одним из лучших добытчиков, потому что мне героин нужен был каждый день, независимо от того, чем я тогда занимался.
Я даже как-то из Кларка Терри выбил деньги. Сидел на обочине тротуара рядом с отелем «Америка», где Кларк тоже жил, и раздумывал, как бы раздобыть денег на кайф, и вдруг идет Кларк. А у меня из носа течет, глаза красные. Он купил мне чего-то поесть, а потом привел к себе в номер и уложил немного поспать. Сам он уезжал в турне с Каунтом Бейси, и ему уже было пора выходить из гостиницы. Он сказал, что я могу оставаться сколько захочу, но если почувствую себя лучше и соберусь уходить, то чтобы просто закрыл за собой дверь номера. Вот какой у меня был друг! Он знал, что я наркоман, но считал, что я никогда не смогу подложить ему свинью, правильно? А вот и неправильно!
Как только Кларк пошел к своему автобусу, я стал рыться во всех его ящиках и шкафах и забрал все, что только мог унести. Взял трубу, кучу шмоток и прямиком отнес в ломбард, а то, чего там не взяли, продал за гроши. Я даже продал Филли Джо Джонсу рубашку, которую потом Кларк видел на нем. Потом уже я узнал, что Кларк так и не сел в автобус. Он ждал его, но тот все не приходил. Кларк вернулся в гостиницу посмотреть, как я там, и увидел настежь раскрытую дверь своего номера. Тогда Кларк позвонил домой в Сент-Луис и попросил свою жену Полину, которая еще жила там, сообщить моему отцу, что я в жутком состоянии. А отец на нее накинулся.
«Самое плохое для Майлса – это то, что он якшается с этими проклятыми музыкантами, вроде твоего мужа», – сказал он ей. Отец верил в меня, ему трудно было принять то, что я в большой беде, и он во всем обвинил Кларка. Отец считал, что именно из-за него я вообще увлекся музыкой. Кларк, зная моего отца и всю его подноготную, вопреки всему простил меня. Он знал, что, если бы не болезнь, я никогда бы так не поступил. Но я долго потом избегал те места, где мог бы оказаться Кларк. Когда мы наконец с ним встретились, я извинился, и мы продолжали общаться как ни в чем не бывало. Вот это настоящий друг. Долго потом всякий раз когда он заставал меня у стойки бара со сдачей, то забирал ее у меня в счет того, что я когда-то у него украл. Господи, это было ужасно смешно.
Мы с Айрин задолжали за номер в «Америке». Я много своих вещей заложил в ломбард, включая трубу, и арендовал трубу у Арта Фармера – десять долларов за вечер. Один раз, когда ему нужно было играть, а я тоже хотел взять ее, он мне отказал, и я ужасно расстроился. И когда он давал мне свою трубу, то всегда приходил в клуб, где я играл, и забирал ее у меня. Не доверял ее мне даже на ночь. Я был должен и за машину. Дельцы, что продали мне «Синего демона», требовали его обратно, так что мне все время приходилось ломать голову, в какие секретные места его припарковать. В общем, все мои дела летели к черту.
В 1950 году мы с Айрин, взяв детей, поехали в «Синем демоне» в Ист-Сент-Луис. Решили передохнуть от Нью-Йорка и, может быть, поправить наши с ней отношения. Хотя в глубине души я понимал, что у нас с ней все кончено. Не знаю, что думала тогда Айрин, но уверен, что и она была сыта по горло моим идиотским поведением.
Только мы прибыли в Ист-Сент-Луис и я припарковал «Синего демона» у дома отца, как финансовая компания тут же забрала его прямо с улицы. Все вокруг несколько прибалдели, увидев все это, но ничего не сказали. Дома уже ходили слухи, что я наркоман, хотя в открытую это еще не обсуждалось. Знаешь, народ в Ист-Сент-Луисе особенно с наркоманами не сталкивался, не знал, как они выглядят и как себя ведут. Для них я оставался просто Майлсом, странным сыном доктора Дэвиса, музыкантом, который жил в Нью-Йорке с такими же чудаками музыкантами. Во всяком случае, я думал, что они так думают.
Один мой друг сказал мне, что Айрин ждет ребенка от другого мужчины. На этот раз ребенок и точно не мог быть моим, я же с ней совсем не спал. Этот друг сказал мне, что видел, как она выходила из отеля в Нью-Йорке с мужчиной. Но так как мы никогда с ней не были в официальном браке, нам и разводиться не нужно было. Под конец мы даже и не ругались и не ссорились – и так было ясно, что все кончено.
Понимаешь, Айрин приехала ко мне в Нью-Йорк, а потом все время следила за мной – когда я, например, заходил к своему дяде Фердинанду (брату отца) в ринвич-Виллидж. Дядя Ферд был пьяницей. Я любил с ним сидеть и еще с парой его друзей, черных журналистов. Эти парни сильно напивались, и мне не особенно нравилось, что она видела, как они валяются, особенно дядя.
Однажды мать спросила, чем я в Нью-Йорке занимаюсь. Когда я ей рассказал про дядю Ферда, она сказала: «Ну и парочка, слепой слепого ведет». Ну, моя мать пыталась мне втолковать, что у нас с дядей одинаковые характеры – мы оба подвержены пагубным пристрастиям. Но тогда еще она считала, что моим самым главным пристрастием была музыка. Позже ее заменил героин, и тогда-то я по-настоящему понял, от чего она хотела меня оградить.
В общем, Айрин осталась жить в Ист-Сент-Луисе, и там в 1950 году родился Майлс IV. Я на некоторое время снова вернулся в Нью-Йорк, а потом получил работу в оркестре Билли Экстайна и поехал с ними на гастроли в Лос-Анджелес. Мне были необходимы стабильные деньги, и ничего лучшего мне не оставалось. Мне не нравилась музыка, которую играл Би, но в оркестре был Арт Блейки и некоторые другие музыканты, которых я уважал, так что я решил, что на время меня это устроит – пока не возьму себя в руки и не выправлюсь.
Лос-Анджелес был конечным пунктом нашего тяжелого турне с долгими переездами на автобусе из города в город. В дороге нам не очень удавалось доставать наркотики, и так как у меня не было хорошей дозы на регулярной основе, мне показалось, что я начал избавляться от своей зависимости. Декстер Гордон, Блейки и я (кажется, и Птица был тогда с нами) ехали как-то в аэропорт Бербэнк. Арт захотел остановиться в одном месте и купить наркотики у знакомого барыги. Мы так и сделали, но в аэропорту нас застукала полиция. Они следовали за нами прямо от дома наркоторговца. Потом посадили нас в свою машину и сказали: «Ну так вот, мы знаем, кто вы и что вы делаете». Все они были белыми и дико праведными. Спросили наши имена. Я назвал себя, Птица себя и Декстер тоже, но когда дело дошло до Блейки, он сказал им, что его зовут Абдулла Ибн Бухайна, это было его мусульманское имя. Полицейский, который все это записывал, говорит: «Заткни хайло и скажи мне свое настоящее, американское, имя!» Тогда Блейки говорит ему, что он и так сказал ему свое настоящее имя. Коп взбесился, стал что-то записывать и регистрировать и упек нас в тюрьму. Я думаю, он отпустил бы нас, если бы Блейки назвал ему свое настоящее имя. Ну, короче, очутились мы в тюрьме, и пришлось мне звонить отцу, чтобы тот помог мне оттуда выбраться. Отец позвонил доктору Куперу, своему другу-дантисту, с которым они вместе учились и который жил в Лос-Анджелесе. Доктор Купер связался с юристом Лео Брэнтоном, тот приехал и вызволил меня.
У меня на руке были многочисленные следы от уколов, которые полиция заметила, но на самом деле я в то время совсем не кололся. Я рассказал об этом Лео Брэнтону, а он ошарашил меня своей новостью. Он сказал, что Арт сообщил полиции, что я наркоман, чтобы с ним самим обошлись мягче. Я не поверил своим ушам, но потом один из копов сказал, что так и было. Я ничего не сказал об этом Арту и сейчас говорю об этом открыто в первый раз.
Меня тогда в первый раз арестовали, в первый раз я угодил в тюрьму, и вся эта история показалась мне крайне дерьмовой. Они делают из тебя там недочеловека, чувствуешь себя там таким беспомощным за всеми этими гребаными решетками – ведь твоя жизнь находится в руках тех, кому на тебя абсолютно наплевать. Некоторые из белых охранников настоящие расисты – так и норовят ударить тебя или даже убить, как какую-нибудь муху или таракана. Так что тюрьма на многое открыла мне глаза, это было настоящее откровение.
Выйдя из тюрьмы, я некоторое время жил с Дексте-ром в Лос-Анджелесе. Мы немного работали, но в основном нет. Декстер много кололся, и ему нравилось быть дома, где он мог доставать качественные наркотики. Ну и я снова втянулся.
С Артом Фармером я познакомился еще в свой первый приезд в Лос-Анджелес, а вернувшись туда в 1950 году, я узнал его намного лучше. Пожив некоторое время с Дек-стером, я снял номер в отеле «Уоткинс» на Вест-Адамс около Западной авеню. Мы встречались с Артом и беседовали о музыке. По-моему, я первый рассказал ему о Клиффорде Брауне, которого я где-то слышал. Я считал его хорошим музыкантом и советовал Арту его послушать. Клиффорд тогда еще не был известен, но многие музыканты из Филадельфии уже говорили о нем. Арт был и есть очень хороший парень, очень спокойный, но трубач он дьявольски темпераментный.
Под конец года в журнале «Даун Бит» была опубликована статья о том, как героин и другие наркотики губят музыкантов и как нас с Артом Блейки арестовали в Лос-Анджелесе. В общем, после этой статьи все вылезло наружу, и мне перестали давать музыкальную работу. Хозяева клубов отовсюду меня выкуривали.
Вскоре мне надоело сидеть в Лос-Анджелесе, и я двинул на Восточное побережье. Совсем на чуть-чуть остановился дома, а потом поехал в Нью-Йорк. Но и там меня совершенно игнорировали, и мне оставалось только ширяться с Сонни Роллинзом и ребятами из Шугар-Хилл. И никаких выступлений, никаких ангажементов.
Ждать суда в Лос-Анджелесе было тяжело – никто не верил, что я невиновен. Где-то к Рождеству у меня появилась работа с Билли Холидей в «Хай Ноут» в Чикаго. Мы выступали две или три недели, и я прекрасно провел время.
Для меня это была великолепная практика. На тех выступлениях я близко познакомился с Билли и Анитой О'Дей, белой джазовой певицей. Билли оказалась очень приятной и к тому же яркой творческой личностью. У нее был очень чувственный рот, и она всегда носила белую гардению в волосах. Я ее считал не только красивой, но и сексуальной. Но она была больна – из-за огромного количества наркотиков, что она в себя всаживала, и мне это было очень понятно, я и сам был болен. И все же она оставалась теплым человеком, рядом с ней было хорошо.
Через несколько лет, когда ей стало совсем плохо, я приезжал к ней в Лонг-Айленд и делал для нее все, что мог. Я брал с собой сына Грегори, которого она любила, и мы сидели и часами разговаривали, опустошая одну за другой рюмки с джином.
Тем временем один молодой белый парень по имени Боб Уайнсток организовал новую джазовую студию грамзаписи, которая называлась «Престиж», и ему захотелось меня записать. Ему все не удавалось найти меня, а потом он поехал в Сент-Луис по делам. Так как он знал, что я из тех мест, он стал звонить всем подряд Дэвисам в Ист-Сент-Луисе и Сент-Луисе по телефонному справочнику и так дозвонился до моего отца, который сказал ему, что я работаю в Чикаго. И вот сразу после Рождества в 1950 году он застал меня в «Хай Ноут», где я играл с Билли. Мы подписали контракт на один год, начиная с января, когда я вернусь в Нью-Йорк. Деньги были не особенно большие – что-то около 750 долларов, – но это дало мне возможность организовать свой оркестр, сыграть кое-какую музыку, которую мне хотелось записать, да и отложить деньжат в карман. Все оставшееся в Чикаго время я размышлял, кого взять в свой оркестр.
В январе 1951 года меня оправдали, и с меня свалился тяжкий груз. Но моральный ущерб уже был нанесен. Оправдательный приговор, в отличие от обвинения, не стал сенсацией, и хозяева клубов продолжали считать меня отпетым наркоманом.
Я подумал, что записи нонета будут полезны для моей карьеры, и так оно и стало, но только до некоторой степени. «Кэпитол Рекордз», записавшая сессии нонета, не получила тех денег, на которые рассчитывала, и поэтому не была заинтересована в дальнейшей работе. А так как у меня с ними не было эксклюзивного контракта, я был свободен для «Престижа» и начал записываться с ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
К тому времени Толстуха Наварро совершенно опустился, стал совсем жалким. Его жена Лина сильно из-за него переживала. Она была белой. У них была маленькая дочка Линда. Толстуха был коренастым весельчаком – до того, как наркотики сделали свое черное дело. Теперь он был кожа да кости, его мучил жуткий кашель, сотрясавший все его тело. Было грустно видеть, до чего он докатился. Вообще-то он был славным парнем и отличным трубачом. Я его по-настоящему любил. Иногда мы с ним бродили по улицам, иногда вместе кололись. С Толстухой и еще с Беном Харрисом, другим трубачом. Толстуха его ненавидел. Я это знал, но мне Бенни нравился. Поймав кайф, мы сидели и разговаривали о музыке, о старых добрых временах в клубе «Минтоп», когда Толстуха звуком своей трубы сбивал с ног всех входивших. Я ему показывал много технических приемов на трубе, потому что, пойми, Толстуха был музыкантом от Бога, он был природным талантом, так что мне приходилось показывать ему всякие тонкости игры. Например, ему не давались баллады. Я советовал ему играть мягче, или менять последовательность аккордов. Он звал меня Майли. И часто рассуждал о том, что нужно менять образ жизни, соскакивать с наркотиков, но ничего не предпринимал. Так ему это и не удалось.
В мае 1950-го Толстуха записал со мной свою последнюю пластинку. Через несколько месяцев после того ангажемента его не стало. Ему было всего двадцать семь. Ужасно было слышать его в тот последний раз, ему с трудом давались ноты, которые он обычно брал запросто. Кажется, та пластинка называлась «Birdland All Stars», потому что это выступление было записано в клубе «Бердленд». Мы играли с Джей-Джей Джонсоном, Тэдом Дамероном, Керли Расселом, Артом Блейки и саксофонистом по имени Брю Мур. Позже я записал пластинку с Сарой Воэн в оркестре Джимми Джонса. В это же время, кажется, я играл еще в одном оркестре «Всех Звезд», с Толстухой. Это, наверное, и был тот последний раз, когда мы играли вместе. Я не уверен, но, по– моему, это опять был оркестр «Всех звезд» «Бердленда» с Диззи, Редом Родни, Толстухой и Кении Дорэмом на трубе; Джей-Джеем, Каем Уайндингом и Бенни Грином на тромбоне; Джерри Маллиганом, Ли Коницем на саксе; Артом Блейки на барабанах, Элом Маккиббоном на контрабасе и Билли Тейлором на фортепиано.
Помню, каждый из нас великолепно сыграл соло, а когда мы заиграли ансамблем, то все напрочь испортили. По-моему, никто не знал аранжировки, взятой из партитур биг-бэнда Диззи. Еще я припоминаю, что хозяева «Бердленда» хотели назвать нас «Оркестр-мечта Диззи Гиллеспи», но Диззи не согласился, потому что не хотел никому наступать на мозоли. Потом они решили назвать оркестр «Оркестр-мечта Симфони Сида». Вот уж где был самый настоящий белый расизм! Но даже сам Сид на это не пошел, не захотел портить свой имидж крутого и модного музыканта. Так что в конце концов они назвали нас «Оркестр-мечта „Бердленд“». По-моему, есть записанный диск этого оркестра.
Потом я, кажется, играл в клубе «Черная орхидея», который раньше назывался «Ониксом». Там со мной играли Бад Пауэлл, Сонни Ститт и Уорделл Грей и еще, по-моему, Арт Блейки на ударных, но вообще-то я не совсем уверен, кто там был барабанщиком. Кажется, это был июнь 1950-го. А Толстуха, я помню, умер в июле.
Позже в то лето 52-ю улицу закрыли, Диззи распустил свой биг-бэнд, и музыкальная жизнь дышала на ладан. Я был уверен, что все это произошло не случайно, хотя и не знал настоящей причины. Понимаешь, у меня сильно развита интуиция. Я всегда мог предсказывать события. Правда, никакая интуиция не помогла, когда дело коснулось моего пристрастия к наркотикам. Я номер шесть по нумерологии, совершенное число шесть, а это – число дьявола. Мне кажется, во мне много от дьявола. Когда я это осознал, мне стало понятно, что я просто не могу хорошо относиться к большинству людей – даже к женщинам – более шести лет. Не знаю, что это такое, можешь считать меня суеверным. Но лично я верю, что все эти штуки – правда.
К 1950 году я в общей сложности жил в Нью-Йорке уже шесть лет, так что, как подсказывал мне мой внутренний голос, неспроста на меня свалилось столько дерьма. Я хотел слезть с наркотиков почти сразу, как осознал, что у меня от них зависимость. Мне не хотелось заканчивать жизнь, как Фредди Уэбстер или Толстуха. Но мне это не удавалось.
Привыкнув к героину, я сильно изменился – раньше был мягким, спокойным, честным, заботливым, а превратился во что-то совершенно противоположное. Таким меня сделала зависимость. Я был готов на все, лишь бы не чувствовать себя больным, а это значило добывать героин и колоться все время – днями и ночами.
Чтобы утолить свою страсть, я начал брать деньги у проституток – состоял при них сутенером, и даже поначалу не понимал, как опустился. Превратился, как я это называл, в «профессионального наркошу». Только для этого и жил. Даже работу выбирал по принципу, будет ли мне легко доставать наркотики. И стал одним из лучших добытчиков, потому что мне героин нужен был каждый день, независимо от того, чем я тогда занимался.
Я даже как-то из Кларка Терри выбил деньги. Сидел на обочине тротуара рядом с отелем «Америка», где Кларк тоже жил, и раздумывал, как бы раздобыть денег на кайф, и вдруг идет Кларк. А у меня из носа течет, глаза красные. Он купил мне чего-то поесть, а потом привел к себе в номер и уложил немного поспать. Сам он уезжал в турне с Каунтом Бейси, и ему уже было пора выходить из гостиницы. Он сказал, что я могу оставаться сколько захочу, но если почувствую себя лучше и соберусь уходить, то чтобы просто закрыл за собой дверь номера. Вот какой у меня был друг! Он знал, что я наркоман, но считал, что я никогда не смогу подложить ему свинью, правильно? А вот и неправильно!
Как только Кларк пошел к своему автобусу, я стал рыться во всех его ящиках и шкафах и забрал все, что только мог унести. Взял трубу, кучу шмоток и прямиком отнес в ломбард, а то, чего там не взяли, продал за гроши. Я даже продал Филли Джо Джонсу рубашку, которую потом Кларк видел на нем. Потом уже я узнал, что Кларк так и не сел в автобус. Он ждал его, но тот все не приходил. Кларк вернулся в гостиницу посмотреть, как я там, и увидел настежь раскрытую дверь своего номера. Тогда Кларк позвонил домой в Сент-Луис и попросил свою жену Полину, которая еще жила там, сообщить моему отцу, что я в жутком состоянии. А отец на нее накинулся.
«Самое плохое для Майлса – это то, что он якшается с этими проклятыми музыкантами, вроде твоего мужа», – сказал он ей. Отец верил в меня, ему трудно было принять то, что я в большой беде, и он во всем обвинил Кларка. Отец считал, что именно из-за него я вообще увлекся музыкой. Кларк, зная моего отца и всю его подноготную, вопреки всему простил меня. Он знал, что, если бы не болезнь, я никогда бы так не поступил. Но я долго потом избегал те места, где мог бы оказаться Кларк. Когда мы наконец с ним встретились, я извинился, и мы продолжали общаться как ни в чем не бывало. Вот это настоящий друг. Долго потом всякий раз когда он заставал меня у стойки бара со сдачей, то забирал ее у меня в счет того, что я когда-то у него украл. Господи, это было ужасно смешно.
Мы с Айрин задолжали за номер в «Америке». Я много своих вещей заложил в ломбард, включая трубу, и арендовал трубу у Арта Фармера – десять долларов за вечер. Один раз, когда ему нужно было играть, а я тоже хотел взять ее, он мне отказал, и я ужасно расстроился. И когда он давал мне свою трубу, то всегда приходил в клуб, где я играл, и забирал ее у меня. Не доверял ее мне даже на ночь. Я был должен и за машину. Дельцы, что продали мне «Синего демона», требовали его обратно, так что мне все время приходилось ломать голову, в какие секретные места его припарковать. В общем, все мои дела летели к черту.
В 1950 году мы с Айрин, взяв детей, поехали в «Синем демоне» в Ист-Сент-Луис. Решили передохнуть от Нью-Йорка и, может быть, поправить наши с ней отношения. Хотя в глубине души я понимал, что у нас с ней все кончено. Не знаю, что думала тогда Айрин, но уверен, что и она была сыта по горло моим идиотским поведением.
Только мы прибыли в Ист-Сент-Луис и я припарковал «Синего демона» у дома отца, как финансовая компания тут же забрала его прямо с улицы. Все вокруг несколько прибалдели, увидев все это, но ничего не сказали. Дома уже ходили слухи, что я наркоман, хотя в открытую это еще не обсуждалось. Знаешь, народ в Ист-Сент-Луисе особенно с наркоманами не сталкивался, не знал, как они выглядят и как себя ведут. Для них я оставался просто Майлсом, странным сыном доктора Дэвиса, музыкантом, который жил в Нью-Йорке с такими же чудаками музыкантами. Во всяком случае, я думал, что они так думают.
Один мой друг сказал мне, что Айрин ждет ребенка от другого мужчины. На этот раз ребенок и точно не мог быть моим, я же с ней совсем не спал. Этот друг сказал мне, что видел, как она выходила из отеля в Нью-Йорке с мужчиной. Но так как мы никогда с ней не были в официальном браке, нам и разводиться не нужно было. Под конец мы даже и не ругались и не ссорились – и так было ясно, что все кончено.
Понимаешь, Айрин приехала ко мне в Нью-Йорк, а потом все время следила за мной – когда я, например, заходил к своему дяде Фердинанду (брату отца) в ринвич-Виллидж. Дядя Ферд был пьяницей. Я любил с ним сидеть и еще с парой его друзей, черных журналистов. Эти парни сильно напивались, и мне не особенно нравилось, что она видела, как они валяются, особенно дядя.
Однажды мать спросила, чем я в Нью-Йорке занимаюсь. Когда я ей рассказал про дядю Ферда, она сказала: «Ну и парочка, слепой слепого ведет». Ну, моя мать пыталась мне втолковать, что у нас с дядей одинаковые характеры – мы оба подвержены пагубным пристрастиям. Но тогда еще она считала, что моим самым главным пристрастием была музыка. Позже ее заменил героин, и тогда-то я по-настоящему понял, от чего она хотела меня оградить.
В общем, Айрин осталась жить в Ист-Сент-Луисе, и там в 1950 году родился Майлс IV. Я на некоторое время снова вернулся в Нью-Йорк, а потом получил работу в оркестре Билли Экстайна и поехал с ними на гастроли в Лос-Анджелес. Мне были необходимы стабильные деньги, и ничего лучшего мне не оставалось. Мне не нравилась музыка, которую играл Би, но в оркестре был Арт Блейки и некоторые другие музыканты, которых я уважал, так что я решил, что на время меня это устроит – пока не возьму себя в руки и не выправлюсь.
Лос-Анджелес был конечным пунктом нашего тяжелого турне с долгими переездами на автобусе из города в город. В дороге нам не очень удавалось доставать наркотики, и так как у меня не было хорошей дозы на регулярной основе, мне показалось, что я начал избавляться от своей зависимости. Декстер Гордон, Блейки и я (кажется, и Птица был тогда с нами) ехали как-то в аэропорт Бербэнк. Арт захотел остановиться в одном месте и купить наркотики у знакомого барыги. Мы так и сделали, но в аэропорту нас застукала полиция. Они следовали за нами прямо от дома наркоторговца. Потом посадили нас в свою машину и сказали: «Ну так вот, мы знаем, кто вы и что вы делаете». Все они были белыми и дико праведными. Спросили наши имена. Я назвал себя, Птица себя и Декстер тоже, но когда дело дошло до Блейки, он сказал им, что его зовут Абдулла Ибн Бухайна, это было его мусульманское имя. Полицейский, который все это записывал, говорит: «Заткни хайло и скажи мне свое настоящее, американское, имя!» Тогда Блейки говорит ему, что он и так сказал ему свое настоящее имя. Коп взбесился, стал что-то записывать и регистрировать и упек нас в тюрьму. Я думаю, он отпустил бы нас, если бы Блейки назвал ему свое настоящее имя. Ну, короче, очутились мы в тюрьме, и пришлось мне звонить отцу, чтобы тот помог мне оттуда выбраться. Отец позвонил доктору Куперу, своему другу-дантисту, с которым они вместе учились и который жил в Лос-Анджелесе. Доктор Купер связался с юристом Лео Брэнтоном, тот приехал и вызволил меня.
У меня на руке были многочисленные следы от уколов, которые полиция заметила, но на самом деле я в то время совсем не кололся. Я рассказал об этом Лео Брэнтону, а он ошарашил меня своей новостью. Он сказал, что Арт сообщил полиции, что я наркоман, чтобы с ним самим обошлись мягче. Я не поверил своим ушам, но потом один из копов сказал, что так и было. Я ничего не сказал об этом Арту и сейчас говорю об этом открыто в первый раз.
Меня тогда в первый раз арестовали, в первый раз я угодил в тюрьму, и вся эта история показалась мне крайне дерьмовой. Они делают из тебя там недочеловека, чувствуешь себя там таким беспомощным за всеми этими гребаными решетками – ведь твоя жизнь находится в руках тех, кому на тебя абсолютно наплевать. Некоторые из белых охранников настоящие расисты – так и норовят ударить тебя или даже убить, как какую-нибудь муху или таракана. Так что тюрьма на многое открыла мне глаза, это было настоящее откровение.
Выйдя из тюрьмы, я некоторое время жил с Дексте-ром в Лос-Анджелесе. Мы немного работали, но в основном нет. Декстер много кололся, и ему нравилось быть дома, где он мог доставать качественные наркотики. Ну и я снова втянулся.
С Артом Фармером я познакомился еще в свой первый приезд в Лос-Анджелес, а вернувшись туда в 1950 году, я узнал его намного лучше. Пожив некоторое время с Дек-стером, я снял номер в отеле «Уоткинс» на Вест-Адамс около Западной авеню. Мы встречались с Артом и беседовали о музыке. По-моему, я первый рассказал ему о Клиффорде Брауне, которого я где-то слышал. Я считал его хорошим музыкантом и советовал Арту его послушать. Клиффорд тогда еще не был известен, но многие музыканты из Филадельфии уже говорили о нем. Арт был и есть очень хороший парень, очень спокойный, но трубач он дьявольски темпераментный.
Под конец года в журнале «Даун Бит» была опубликована статья о том, как героин и другие наркотики губят музыкантов и как нас с Артом Блейки арестовали в Лос-Анджелесе. В общем, после этой статьи все вылезло наружу, и мне перестали давать музыкальную работу. Хозяева клубов отовсюду меня выкуривали.
Вскоре мне надоело сидеть в Лос-Анджелесе, и я двинул на Восточное побережье. Совсем на чуть-чуть остановился дома, а потом поехал в Нью-Йорк. Но и там меня совершенно игнорировали, и мне оставалось только ширяться с Сонни Роллинзом и ребятами из Шугар-Хилл. И никаких выступлений, никаких ангажементов.
Ждать суда в Лос-Анджелесе было тяжело – никто не верил, что я невиновен. Где-то к Рождеству у меня появилась работа с Билли Холидей в «Хай Ноут» в Чикаго. Мы выступали две или три недели, и я прекрасно провел время.
Для меня это была великолепная практика. На тех выступлениях я близко познакомился с Билли и Анитой О'Дей, белой джазовой певицей. Билли оказалась очень приятной и к тому же яркой творческой личностью. У нее был очень чувственный рот, и она всегда носила белую гардению в волосах. Я ее считал не только красивой, но и сексуальной. Но она была больна – из-за огромного количества наркотиков, что она в себя всаживала, и мне это было очень понятно, я и сам был болен. И все же она оставалась теплым человеком, рядом с ней было хорошо.
Через несколько лет, когда ей стало совсем плохо, я приезжал к ней в Лонг-Айленд и делал для нее все, что мог. Я брал с собой сына Грегори, которого она любила, и мы сидели и часами разговаривали, опустошая одну за другой рюмки с джином.
Тем временем один молодой белый парень по имени Боб Уайнсток организовал новую джазовую студию грамзаписи, которая называлась «Престиж», и ему захотелось меня записать. Ему все не удавалось найти меня, а потом он поехал в Сент-Луис по делам. Так как он знал, что я из тех мест, он стал звонить всем подряд Дэвисам в Ист-Сент-Луисе и Сент-Луисе по телефонному справочнику и так дозвонился до моего отца, который сказал ему, что я работаю в Чикаго. И вот сразу после Рождества в 1950 году он застал меня в «Хай Ноут», где я играл с Билли. Мы подписали контракт на один год, начиная с января, когда я вернусь в Нью-Йорк. Деньги были не особенно большие – что-то около 750 долларов, – но это дало мне возможность организовать свой оркестр, сыграть кое-какую музыку, которую мне хотелось записать, да и отложить деньжат в карман. Все оставшееся в Чикаго время я размышлял, кого взять в свой оркестр.
В январе 1951 года меня оправдали, и с меня свалился тяжкий груз. Но моральный ущерб уже был нанесен. Оправдательный приговор, в отличие от обвинения, не стал сенсацией, и хозяева клубов продолжали считать меня отпетым наркоманом.
Я подумал, что записи нонета будут полезны для моей карьеры, и так оно и стало, но только до некоторой степени. «Кэпитол Рекордз», записавшая сессии нонета, не получила тех денег, на которые рассчитывала, и поэтому не была заинтересована в дальнейшей работе. А так как у меня с ними не было эксклюзивного контракта, я был свободен для «Престижа» и начал записываться с ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59