«Майлс, что ты делаешь?» Я передал ему слова Айры, и Птица говорит: «Да ладно тебе, Майлс, давай еще сыграем». И мы начали играть –и сыграли на этот раз действительно хорошо.
Мне кажется, мы сделали эту запись в январе 1953 года. Точно помню, что через некоторое время после этого я записал еще одну пластинку для «Престижа» с Элом Коном и Зутом Симсом на тенор-саксофонах, с парнем по имени Сонни Труит на тромбоне, Джоном Льюисом на фортепиано, Леонардом Гаскином на контрабасе и Кении Кларком на ударных. Боб Уайнсток сильно огорчился из-за нашей с Птицей ссоры на последнем альбоме и решил собрать группу из более «респектабельных» музыкантов, хотя бы в студии, которые не валяют дурака под кайфом.
Но мы-то с Зутом и сами были наркотой и таки приняли дозу до записи в тот день. Но в итоге все вышло удачно, все очень прилично играли. Почти никто не исполнял соло – по-моему, только я один раз и Джон Льюис один раз, а так там было много ансамблевой музыки. Я играл лучше, чем обычно в последнее время.
После этого альбома я через некоторое время сделал еще один для «Блю ноут» с Джей-Джеем, Джимми Хитом на теноре, Гилом Коггинсом на пианино, Перси Хитом на басу и Артом Блейки на ударных. Я запомнил день той записи, потому что помимо исполнения музыки мы с Джимми Хитом обдумывали, как бы нам купить героина у пианиста Элмо Хоупа, который жил на 46-й улице и приторговывал наркотиками. Мы записывались недалеко от его дома и хотели купить у него героина, чтобы выхватить кайф до записи. Джимми и я ужасно себя чувствовали: нам необходимо было подпитать сидящих внутри нас монстров. Мы сказали Альфреду Лайону, продюсеру и владельцу «Блю ноут», что Джимми нужны язычки для трубы. Потом я сказал Альфреду, что мне нужно пойти с Джимми, чтобы помочь ему донести коробку с этими язычками.
О господи, ты же знаешь, что коробка с язычками не больше мыльницы, и понятно, что для того, чтобы донести ее, сил таких двух оглоедов, как мы, совершенно не требуется. Уж не знаю, поверил этому Альфред или просто махнул на нас рукой. В общем, мы на этой записи сильно торчали. Арт Блейки тоже был в кайфе, но после той истории в Лос-Анджелесе, когда нас с ним арестовали и он донес на меня, я ему уже больше не доверял.
Мы исполнили одну из тем Джимми Хита, которая называлась «СТА» – это инициалы одной красотки – наполовину китаянки, наполовину черной – по имени Конни Тереза Энн. Помню, однажды мы с Джимми и Филли играли в Филадельфии в «Рейнолдз-Холл» – со мной была Сыозан, белая красавица, с Джимми – Конни, а с Филли – очень красивая пуэрториканка. Они были до того хороши, что все на этих концертах были сражены наповал. Мы их называли «девушки Объединенных Наций».
У меня была еще одна запись в 1953 году, а потом еще одна – когда был записан концерт в «Бердленде», где я заменил Диззи в его оркестре. Я два вечера выступал в «Бердленде», а между этими выступлениями записывался, так что мои челюсти к тому времени были в порядке – я регулярно играл. А записался я в составе квартета: я, Макс Роуч, Джон Льюис и Перси Хит, это было для «Престижа».
У меня была возможность растянуть свою игру в этом альбоме, так как я был главным солистом. Плюс в одной теме Чарли Мингус играл на фортепиано – по-моему, в «Smooch». Все очень хорошо тогда сыграли.
Но вот выступления в «Бердленде» раздражали меня ужасно, и не из-за музыкантов, которые были великолепны, а из-за одного поганого певца по имени Джо Кэррол, постоянно паясничавшего. Я люблю Диззи, но ненавижу его клоунскую манеру на потеху белой публики. Но это было его делом, потому что это был его оркестр. Но когда мне пришлось целых два концерта видеть этого Джо Кэррола, господи, да меня от него замутило. Но мне были необходимы деньги, и я все, что угодно, мог сделать для Диззи. Но тогда я решил для себя раз и навсегда, что никогда не буду участвовать в таких унизительных представлениях. Если люди придут послушать меня, они будут слушать музыку – и только.
Я окончательно превратился в раба наркотиков. К этому времени полицейские привычно заставляли меня засучивать рукава и искали свежие следы уколов. Поэтому тогдашняя наркота приспособилась колоть героин в вены ног. Но когда полицейские стаскивали тебя со сцены и начинали проверку, это был ужасный позор. Особенно они гонялись за музыкантами в Лос– Анджелесе и Филадельфии – там для них слово «музыкант» означало «наркоман».
Сводить концы с концами мне помогали женщины; каждый раз, когда мне действительно что-то было необходимо, я шел к ним. Если бы не они, не знаю, удержался ли бы я от каждодневных краж – удела многих наркоманов. Но, даже несмотря на их помощь, я совершил некоторые поступки, о которых потом сожалел, – например, в случае с Кларком Терри или когда я силой выбил из Декстера Гордона деньги на героин. Я постоянно все это проделывал. Закладывал все, что попало, иногда чужие вещи, а потом они пропадали – трубы, одежда, драгоценности, – денег на выкуп у меня не было. До воровства я, правда, не опускался и поэтому не рисковал попасть в тюрьму, хотя после публикации о нас с Артом Блейки в «Даун Бите» и после того, как Кэб Кэллоуэй порассказал всякого дерьма о нас, наркоманах, Алану Маршаллу и потом все это попало в журнал «Эбони», где наряду с другими было упомянуто и мое имя, мы могли очень легко залететь в тюрьму. А все потому, что никто не давал нам работы.
Нас и так недолюбливали из-за музыки, которую мы играли, а тут еще стало известно, что мы наркоманы… В общем, хуже некуда. На меня стали смотреть совсем по-другому – будто я грязный и что-то в этом роде. Люди смотрели на меня с жалостью и ужасом – раньше такого никогда не было. В той статье были помещены наши с Птицей фотографии. Я так и не простил Алану Маршаллу, да и Кэбу Кэллоуэю, того дерьма, что они вылили на нас в той статье. Мы тогда сильно пострадали. Многие, о ком он писал, так и не оправились после этого: он был в то время на гребне, и к его словам прислушивались.
Мне всегда казалось, что наркотики нужно легализовать, чтобы эта проблема не была уличной проблемой. Я не понимаю, почему такие люди, как Билли Холидей, должны умирать, пытаясь перебороть свою зависимость от наркотиков, стараясь начать новую жизнь? Мне кажется, было бы лучше, если бы наркотики были ей доступны, может быть, через врача, и ей не нужно было бы преступать закон, чтобы доставать их. То же самое и с Птицей.
Однажды вечером в конце весны или летом 1953 года я стоял у клуба «Бердленд». Как раз после или, может быть, во время того, как я заменял там Диззи. Сейчас говорят, что это произошло в 1953 году в Калифорнии. Год правильный, но место неправильное. Это случилось в Нью-Йорке.
Стою я на улице у «Бердленда», веселый, клюю носом и все такое, на мне грязная одежда, и вдруг ко мне подходит Макс Роуч, оглядывает меня и говорит, что я «отлично» выгляжу. Потом кладет мне в карман пару новеньких стодолларовых купюр, понимаешь? Так вот он и появился передо мной – чистенький как стеклышко, преуспевающий – и все потому, что страшно следил за собой.
Ну а мы ведь с Максом почти как братья, понимаешь? Господи, мне тогда стало жутко стыдно, и, вместо того чтобы взять у него деньги, преспокойно купить героина и уколоться, как я это обычно делал, я позвонил отцу и сказал, что еду домой – пытаться еще раз избавиться от своей привычки. Отец всегда поддерживал меня, он и на этот раз предложил мне приехать, и я так и сделал – уехал со следующим автобусом в Сент-Луис.
Оказавшись в Сент-Луисе, я снова начал встречаться со своей подружкой Элис. Но, как обычно, очень скоро я от скуки готов был на стенку лезть и опять начал ширяться. Совсем немного, но меня это сильно огорчало. В конце августа или начале сентября 1953 года Макс Роуч позвонил мне из Нью-Йорка или из Чикаго и сказал, что едет с Чарли Мингусом на машине в Лос– Анджелес, чтобы заменить Шелли Манна в концерте «Все звезды клуба „Лайтхаус» Говарда Рэмзи». Он будет проезжать Ист-Сент-Луис и хотел бы остановиться и повидать меня. Я сказал ему, чтобы он приезжал и остановился на ночь у моего отца в Милстадте. Они были поражены огромным домом отца, тем, что у него горничная и кухарка и все такое, что у него коровы, лошади и свиньи-призерки. Я дал Максу с Мингусом шелковые пижамы. В любом случае было здорово повидаться с ними. Макс, как обычно, совершенно не употреблял, приехал на новеньком «олдсмобиле» – он тогда прорву зарабатывал. К тому же у него была подружка с кучей денег, которая щедро делилась с ним.
Всю ночь мы проговорили о музыке. Это был для меня настоящий праздник! И когда они вот так просто ко мне завалились, я понял, что страшно скучаю по нью-йоркским ребятам и по нью-йоркской музыке. К тому времени у меня уже осталось мало общего со старыми дружками из Ист-Сент-Луиса, хоть я и любил их как братьев. Все, больше я не мог киснуть в этом городишке, я был там не у дел – образ мыслей у меня стал нью-йоркским. Когда Макс с Мингусом собрались уезжать на следующий день, я решил поехать с ними. Отец дал мне денег, и я двинул с ними в Калифорнию.
Это было нечто – эта наша поездка в Калифорнию. Мы с Мингусом всю дорогу ругались, а Макс примирял нас. Мы спорили из-за белых, и Мингус вошел в страшный раж. В то время Мингус ненавидел белых лютой ненавистью, на дух не переносил всю белую культуру, и особенно он не выносил белых мужиков. В сексуальном отношении он был не против белых женщин или восточных, но то, что ему могла понравиться белая девушка, не смягчало его ненависти к белым американским мужчинам, особенно к так называемым ВОСПам . А потом мы все – Макс, Мингус и я – затеяли дискуссию о животных. После того как Мингус сказал, что все белые – животные. А потом заговорил о настоящих живых животных: «Если бы ты увидел животное, а ты бы вел свою новую машину и оно оказалось на дороге, ты бы свернул, чтобы не сбить его и разбил бы свою новую машину, или ты постарался бы остановиться или просто наехал бы на него? Что бы ты сделал?»
Макс говорит: «Ну, я бы задавил скотину, а что мне остается – остановиться и попасть в аварию, если за мной кто-то едет? Или что, разбить мою новую машину?»
Мингус разъярился: «Вот видишь, ты думаешь, как все белые. Именно так рассуждает белый мужик. Он тоже раздавил бы несчастное животное, ему все равно, убьет он его или нет. Я? Я лучше разобью машину, но не убью маленькое беззащитное животное». Вот так мы все время и беседовали по пути в Калифорнию.
Потом, когда мы заехали в настоящую задницу мира, кажется в Оклахому, у нас закончились цыплята, которые нам дала в дорогу кухарка отца, так пришлось остановиться, чтобы перекусить. Мы попросили Мингуса зайти в ресторан и принести чего-нибудь – у него была очень светлая кожа и он мог сойти за иностранца. Мы знали, что нам там запрещено было есть, и попросили его вынести каких-нибудь сэндвичей. Мингус вышел из машины и пошел к ресторану. Тогда я сказал Максу, что, может, зря мы его послали, он ведь такой псих.
Неожиданно скоро возвращается Мингус, злой как черт.
–Эти проклятые белые не пустят нас там поесть. Эх, взорвать бы гадюшник!
Я говорю:
– Да сядь ты, успокойся. Да садись же, Мингус, и заткни свою поганую глотку. Если скажешь хоть слово, я тебе башку бутылкой разобью, нас из-за твоей пасти могут в тюрьму посадить.
Тогда он немного успокоился – ведь в те времена в тех местах черных стреляли как мух, не глядя.
Причем все это сходило белым с рук, закон был на их стороне. Так вот мы и ехали в Калифорнию, на родину Мингуса.
Оказалось, я Мингуса не так хорошо знал, как думал. С Максом мы уже бывали вместе в турне, так что знали, чего ждать друг от друга. Но я еще ни разу никуда не ездил с Мингусом, так что не представлял себе, какой он не на сцене, хотя еще раньше, в Калифорнии, у нас с ним была уже одна размолвка из-за Птицы. Я в общем спокойный, не особенно разговорчивый, и Макс такой же.
Но Мингус! Господи, да этот попугай не затыкался ни на секунду. Причем в основном он распространялся на страшно серьезные темы, но иногда нес полную чепуху. Через какое-то время его болтовня стала страшно действовать мне на нервы, именно тогда я и пригрозил, что дам ему по башке бутылкой, невозможно было его выносить. Но Мингус был крупный подлец, и не думаю, что он испугался меня, ничего подобного. Но все же он притих – на время, – потом, правда, снова принялся болтать.
До Калифорнии мы добрались совершенно разбитые и, высадив Мингуса, поехали с Максом в его гостиницу. Макс играл в «Лайтхаусе» в Хермоза-Бич, это всего один квартал от океана. И вот как-то раз Макс разрешил Мингусу воспользоваться его машиной, а у Мингуса отскочило колесо.
Представляешь, как он уделал машину. Налетел на пожарный водоразборный кран, чтобы не задавить кошку. О господи, я чуть со смеху не подох – ведь о подобной ерунде он и твердил всю дорогу! Макс рассвирепел ужасно, и они снова начали спорить.
В Калифорнии мне иногда везло. Я несколько раз сыграл джем с некоторыми музыкантами из «Лайтхауса», а они потом сделали пластинку. В то время Чет Бейкер считался самым-самым джазовым трубачом, а он был из Калифорнии. Он играл джем в «Лайтхаусе» в тот же вечер, когда и я. Тогда мы с ним в первый раз встретились, и ему было неловко от того, что он только что получил звание «лучшего трубача 1953 года» по опросу «Даун Бита». Мне кажется, он понимал, что не заслуживает этого звания, – ведь Диззи и многих других музыкантов проигнорировали. Я лично против Чета ничего не имел, хоть меня и бесили те идиоты, что выбрали его. Чет – приятный, даже классный парень и хороший музыкант. Но мы оба знали, что многие вещи он копировал у меня. Поэтому потом он говорил, что в тот первый день, когда мы с ним встретились, он нервничал, зная, что я среди публики.
И еще одна моя крупная удача в том турне – я познакомился с Франсис Тейлор. Потом она стала моей женой – первой женщиной, на которой я официально женился. В Калифорнии я выглядел лучше, чем в Нью-Йорке: накупил себе красивой одежды и сделал химию. Однажды Бадди – художник-ювелир, с которым я тогда дружил, – взял меня с собой отнести коробочку с драгоценностями клиентке – подарок на день рождения от богатого белого парня. Эта девушка танцевала в группе Кэтрин Данэм. Бадди сказал, что эту лисичку-танцовщицу зовут Франсис и что он хочет познакомить меня с ней.
Когда мы пришли на Сансет-бульвар, Франсис спустилась по ступенькам, и Бадди вручил ей коробочку. Беря у него эту коробочку, она посмотрела на меня и улыбнулась. Я был в очень модном прикиде. А она была такая красивая, что у меня даже дыхание сперло, и я вытащил из кармана листок бумаги, написал свое имя и номер телефона и отдал ей, но при этом сказал, что нечего ей на меня так лупиться. Она покраснела и, когда мы стали уходить, поднялась по лестнице и посмотрела мне вслед через плечо. Я сразу понял, что понравился ей. Весь обратный путь Бадди восхищался ею и сказал, что точно знает, что я ей понравился.
В то время у Макса была отличная чернокожая подружка по имени Салли Блэр, он по ней с ума сходил. Она была очень красивая, из Балтимора, выглядела как шоколадная Мэрилин Монро. У него с ней было много неприятностей. С Максом мне всегда приходилось следить за тем, что я говорю, он насчет некоторых вещей был очень чувствительным. И всегда очень прилично вел себя со своими подружками. Но Салли так допекла его своими выходками, что он начал подумывать о ком-нибудь другом.
Познакомившись с Джулией Робинсон (она сейчас замужем за Гарри Белафонте), он не на шутку влюбился. А мне сказал, что у Джулии есть подруга, с которой он хотел бы меня познакомить. И начал рассказывать, как хороша эта девушка. Я сказал: о'кей, отчего не познакомиться.
У меня тогда был такой настрой, что мне казалось – могу получить любую женщину, какую захочу. Мы поехали встретиться с девушками, и вдруг я вижу Франсис. Она посмотрела на меня и сказала: «Это ты приходил с Бадди в мой мотель, когда он принес мне украшения». Я говорю:
«Правильно». И сразу же нам с Франсис показалось, что мы всю жизнь знакомы. Макс был поражен. Он сказал, что это и есть та девушка, о которой он мне говорил. В первый раз я встретил ее по счастливой случайности. Но когда меня с ней снова познакомил Макс, я понял, что у нас обязательно что-то будет, – и она почувствовала то же самое.
В то наше первое свидание Макс с Джулией сидели на переднем сиденье машины Макса, а мы с Франсис и еще одна танцовщица, по имени Джеки Уолкотт, сидели сзади. Так все мы и ездили туда-сюда, как вдруг Джулия сказала, что ей хочется кричать. Тогда Макс говорит: «Ну что ж, раз хочется, так и кричи на здоровье». И Джулия начала вопить изо всех сил.
Я говорю Максу: «Ты что, с ума сошел? Не знаешь, где мы находимся? Мы в Беверли-Хиллз, причем мы с тобой черные, а она белая. Полиция нас на куски разорвет. Ты, давай заткнись». И она заткнулась. Но у нас в ту ночь был настоящий праздник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Мне кажется, мы сделали эту запись в январе 1953 года. Точно помню, что через некоторое время после этого я записал еще одну пластинку для «Престижа» с Элом Коном и Зутом Симсом на тенор-саксофонах, с парнем по имени Сонни Труит на тромбоне, Джоном Льюисом на фортепиано, Леонардом Гаскином на контрабасе и Кении Кларком на ударных. Боб Уайнсток сильно огорчился из-за нашей с Птицей ссоры на последнем альбоме и решил собрать группу из более «респектабельных» музыкантов, хотя бы в студии, которые не валяют дурака под кайфом.
Но мы-то с Зутом и сами были наркотой и таки приняли дозу до записи в тот день. Но в итоге все вышло удачно, все очень прилично играли. Почти никто не исполнял соло – по-моему, только я один раз и Джон Льюис один раз, а так там было много ансамблевой музыки. Я играл лучше, чем обычно в последнее время.
После этого альбома я через некоторое время сделал еще один для «Блю ноут» с Джей-Джеем, Джимми Хитом на теноре, Гилом Коггинсом на пианино, Перси Хитом на басу и Артом Блейки на ударных. Я запомнил день той записи, потому что помимо исполнения музыки мы с Джимми Хитом обдумывали, как бы нам купить героина у пианиста Элмо Хоупа, который жил на 46-й улице и приторговывал наркотиками. Мы записывались недалеко от его дома и хотели купить у него героина, чтобы выхватить кайф до записи. Джимми и я ужасно себя чувствовали: нам необходимо было подпитать сидящих внутри нас монстров. Мы сказали Альфреду Лайону, продюсеру и владельцу «Блю ноут», что Джимми нужны язычки для трубы. Потом я сказал Альфреду, что мне нужно пойти с Джимми, чтобы помочь ему донести коробку с этими язычками.
О господи, ты же знаешь, что коробка с язычками не больше мыльницы, и понятно, что для того, чтобы донести ее, сил таких двух оглоедов, как мы, совершенно не требуется. Уж не знаю, поверил этому Альфред или просто махнул на нас рукой. В общем, мы на этой записи сильно торчали. Арт Блейки тоже был в кайфе, но после той истории в Лос-Анджелесе, когда нас с ним арестовали и он донес на меня, я ему уже больше не доверял.
Мы исполнили одну из тем Джимми Хита, которая называлась «СТА» – это инициалы одной красотки – наполовину китаянки, наполовину черной – по имени Конни Тереза Энн. Помню, однажды мы с Джимми и Филли играли в Филадельфии в «Рейнолдз-Холл» – со мной была Сыозан, белая красавица, с Джимми – Конни, а с Филли – очень красивая пуэрториканка. Они были до того хороши, что все на этих концертах были сражены наповал. Мы их называли «девушки Объединенных Наций».
У меня была еще одна запись в 1953 году, а потом еще одна – когда был записан концерт в «Бердленде», где я заменил Диззи в его оркестре. Я два вечера выступал в «Бердленде», а между этими выступлениями записывался, так что мои челюсти к тому времени были в порядке – я регулярно играл. А записался я в составе квартета: я, Макс Роуч, Джон Льюис и Перси Хит, это было для «Престижа».
У меня была возможность растянуть свою игру в этом альбоме, так как я был главным солистом. Плюс в одной теме Чарли Мингус играл на фортепиано – по-моему, в «Smooch». Все очень хорошо тогда сыграли.
Но вот выступления в «Бердленде» раздражали меня ужасно, и не из-за музыкантов, которые были великолепны, а из-за одного поганого певца по имени Джо Кэррол, постоянно паясничавшего. Я люблю Диззи, но ненавижу его клоунскую манеру на потеху белой публики. Но это было его делом, потому что это был его оркестр. Но когда мне пришлось целых два концерта видеть этого Джо Кэррола, господи, да меня от него замутило. Но мне были необходимы деньги, и я все, что угодно, мог сделать для Диззи. Но тогда я решил для себя раз и навсегда, что никогда не буду участвовать в таких унизительных представлениях. Если люди придут послушать меня, они будут слушать музыку – и только.
Я окончательно превратился в раба наркотиков. К этому времени полицейские привычно заставляли меня засучивать рукава и искали свежие следы уколов. Поэтому тогдашняя наркота приспособилась колоть героин в вены ног. Но когда полицейские стаскивали тебя со сцены и начинали проверку, это был ужасный позор. Особенно они гонялись за музыкантами в Лос– Анджелесе и Филадельфии – там для них слово «музыкант» означало «наркоман».
Сводить концы с концами мне помогали женщины; каждый раз, когда мне действительно что-то было необходимо, я шел к ним. Если бы не они, не знаю, удержался ли бы я от каждодневных краж – удела многих наркоманов. Но, даже несмотря на их помощь, я совершил некоторые поступки, о которых потом сожалел, – например, в случае с Кларком Терри или когда я силой выбил из Декстера Гордона деньги на героин. Я постоянно все это проделывал. Закладывал все, что попало, иногда чужие вещи, а потом они пропадали – трубы, одежда, драгоценности, – денег на выкуп у меня не было. До воровства я, правда, не опускался и поэтому не рисковал попасть в тюрьму, хотя после публикации о нас с Артом Блейки в «Даун Бите» и после того, как Кэб Кэллоуэй порассказал всякого дерьма о нас, наркоманах, Алану Маршаллу и потом все это попало в журнал «Эбони», где наряду с другими было упомянуто и мое имя, мы могли очень легко залететь в тюрьму. А все потому, что никто не давал нам работы.
Нас и так недолюбливали из-за музыки, которую мы играли, а тут еще стало известно, что мы наркоманы… В общем, хуже некуда. На меня стали смотреть совсем по-другому – будто я грязный и что-то в этом роде. Люди смотрели на меня с жалостью и ужасом – раньше такого никогда не было. В той статье были помещены наши с Птицей фотографии. Я так и не простил Алану Маршаллу, да и Кэбу Кэллоуэю, того дерьма, что они вылили на нас в той статье. Мы тогда сильно пострадали. Многие, о ком он писал, так и не оправились после этого: он был в то время на гребне, и к его словам прислушивались.
Мне всегда казалось, что наркотики нужно легализовать, чтобы эта проблема не была уличной проблемой. Я не понимаю, почему такие люди, как Билли Холидей, должны умирать, пытаясь перебороть свою зависимость от наркотиков, стараясь начать новую жизнь? Мне кажется, было бы лучше, если бы наркотики были ей доступны, может быть, через врача, и ей не нужно было бы преступать закон, чтобы доставать их. То же самое и с Птицей.
Однажды вечером в конце весны или летом 1953 года я стоял у клуба «Бердленд». Как раз после или, может быть, во время того, как я заменял там Диззи. Сейчас говорят, что это произошло в 1953 году в Калифорнии. Год правильный, но место неправильное. Это случилось в Нью-Йорке.
Стою я на улице у «Бердленда», веселый, клюю носом и все такое, на мне грязная одежда, и вдруг ко мне подходит Макс Роуч, оглядывает меня и говорит, что я «отлично» выгляжу. Потом кладет мне в карман пару новеньких стодолларовых купюр, понимаешь? Так вот он и появился передо мной – чистенький как стеклышко, преуспевающий – и все потому, что страшно следил за собой.
Ну а мы ведь с Максом почти как братья, понимаешь? Господи, мне тогда стало жутко стыдно, и, вместо того чтобы взять у него деньги, преспокойно купить героина и уколоться, как я это обычно делал, я позвонил отцу и сказал, что еду домой – пытаться еще раз избавиться от своей привычки. Отец всегда поддерживал меня, он и на этот раз предложил мне приехать, и я так и сделал – уехал со следующим автобусом в Сент-Луис.
Оказавшись в Сент-Луисе, я снова начал встречаться со своей подружкой Элис. Но, как обычно, очень скоро я от скуки готов был на стенку лезть и опять начал ширяться. Совсем немного, но меня это сильно огорчало. В конце августа или начале сентября 1953 года Макс Роуч позвонил мне из Нью-Йорка или из Чикаго и сказал, что едет с Чарли Мингусом на машине в Лос– Анджелес, чтобы заменить Шелли Манна в концерте «Все звезды клуба „Лайтхаус» Говарда Рэмзи». Он будет проезжать Ист-Сент-Луис и хотел бы остановиться и повидать меня. Я сказал ему, чтобы он приезжал и остановился на ночь у моего отца в Милстадте. Они были поражены огромным домом отца, тем, что у него горничная и кухарка и все такое, что у него коровы, лошади и свиньи-призерки. Я дал Максу с Мингусом шелковые пижамы. В любом случае было здорово повидаться с ними. Макс, как обычно, совершенно не употреблял, приехал на новеньком «олдсмобиле» – он тогда прорву зарабатывал. К тому же у него была подружка с кучей денег, которая щедро делилась с ним.
Всю ночь мы проговорили о музыке. Это был для меня настоящий праздник! И когда они вот так просто ко мне завалились, я понял, что страшно скучаю по нью-йоркским ребятам и по нью-йоркской музыке. К тому времени у меня уже осталось мало общего со старыми дружками из Ист-Сент-Луиса, хоть я и любил их как братьев. Все, больше я не мог киснуть в этом городишке, я был там не у дел – образ мыслей у меня стал нью-йоркским. Когда Макс с Мингусом собрались уезжать на следующий день, я решил поехать с ними. Отец дал мне денег, и я двинул с ними в Калифорнию.
Это было нечто – эта наша поездка в Калифорнию. Мы с Мингусом всю дорогу ругались, а Макс примирял нас. Мы спорили из-за белых, и Мингус вошел в страшный раж. В то время Мингус ненавидел белых лютой ненавистью, на дух не переносил всю белую культуру, и особенно он не выносил белых мужиков. В сексуальном отношении он был не против белых женщин или восточных, но то, что ему могла понравиться белая девушка, не смягчало его ненависти к белым американским мужчинам, особенно к так называемым ВОСПам . А потом мы все – Макс, Мингус и я – затеяли дискуссию о животных. После того как Мингус сказал, что все белые – животные. А потом заговорил о настоящих живых животных: «Если бы ты увидел животное, а ты бы вел свою новую машину и оно оказалось на дороге, ты бы свернул, чтобы не сбить его и разбил бы свою новую машину, или ты постарался бы остановиться или просто наехал бы на него? Что бы ты сделал?»
Макс говорит: «Ну, я бы задавил скотину, а что мне остается – остановиться и попасть в аварию, если за мной кто-то едет? Или что, разбить мою новую машину?»
Мингус разъярился: «Вот видишь, ты думаешь, как все белые. Именно так рассуждает белый мужик. Он тоже раздавил бы несчастное животное, ему все равно, убьет он его или нет. Я? Я лучше разобью машину, но не убью маленькое беззащитное животное». Вот так мы все время и беседовали по пути в Калифорнию.
Потом, когда мы заехали в настоящую задницу мира, кажется в Оклахому, у нас закончились цыплята, которые нам дала в дорогу кухарка отца, так пришлось остановиться, чтобы перекусить. Мы попросили Мингуса зайти в ресторан и принести чего-нибудь – у него была очень светлая кожа и он мог сойти за иностранца. Мы знали, что нам там запрещено было есть, и попросили его вынести каких-нибудь сэндвичей. Мингус вышел из машины и пошел к ресторану. Тогда я сказал Максу, что, может, зря мы его послали, он ведь такой псих.
Неожиданно скоро возвращается Мингус, злой как черт.
–Эти проклятые белые не пустят нас там поесть. Эх, взорвать бы гадюшник!
Я говорю:
– Да сядь ты, успокойся. Да садись же, Мингус, и заткни свою поганую глотку. Если скажешь хоть слово, я тебе башку бутылкой разобью, нас из-за твоей пасти могут в тюрьму посадить.
Тогда он немного успокоился – ведь в те времена в тех местах черных стреляли как мух, не глядя.
Причем все это сходило белым с рук, закон был на их стороне. Так вот мы и ехали в Калифорнию, на родину Мингуса.
Оказалось, я Мингуса не так хорошо знал, как думал. С Максом мы уже бывали вместе в турне, так что знали, чего ждать друг от друга. Но я еще ни разу никуда не ездил с Мингусом, так что не представлял себе, какой он не на сцене, хотя еще раньше, в Калифорнии, у нас с ним была уже одна размолвка из-за Птицы. Я в общем спокойный, не особенно разговорчивый, и Макс такой же.
Но Мингус! Господи, да этот попугай не затыкался ни на секунду. Причем в основном он распространялся на страшно серьезные темы, но иногда нес полную чепуху. Через какое-то время его болтовня стала страшно действовать мне на нервы, именно тогда я и пригрозил, что дам ему по башке бутылкой, невозможно было его выносить. Но Мингус был крупный подлец, и не думаю, что он испугался меня, ничего подобного. Но все же он притих – на время, – потом, правда, снова принялся болтать.
До Калифорнии мы добрались совершенно разбитые и, высадив Мингуса, поехали с Максом в его гостиницу. Макс играл в «Лайтхаусе» в Хермоза-Бич, это всего один квартал от океана. И вот как-то раз Макс разрешил Мингусу воспользоваться его машиной, а у Мингуса отскочило колесо.
Представляешь, как он уделал машину. Налетел на пожарный водоразборный кран, чтобы не задавить кошку. О господи, я чуть со смеху не подох – ведь о подобной ерунде он и твердил всю дорогу! Макс рассвирепел ужасно, и они снова начали спорить.
В Калифорнии мне иногда везло. Я несколько раз сыграл джем с некоторыми музыкантами из «Лайтхауса», а они потом сделали пластинку. В то время Чет Бейкер считался самым-самым джазовым трубачом, а он был из Калифорнии. Он играл джем в «Лайтхаусе» в тот же вечер, когда и я. Тогда мы с ним в первый раз встретились, и ему было неловко от того, что он только что получил звание «лучшего трубача 1953 года» по опросу «Даун Бита». Мне кажется, он понимал, что не заслуживает этого звания, – ведь Диззи и многих других музыкантов проигнорировали. Я лично против Чета ничего не имел, хоть меня и бесили те идиоты, что выбрали его. Чет – приятный, даже классный парень и хороший музыкант. Но мы оба знали, что многие вещи он копировал у меня. Поэтому потом он говорил, что в тот первый день, когда мы с ним встретились, он нервничал, зная, что я среди публики.
И еще одна моя крупная удача в том турне – я познакомился с Франсис Тейлор. Потом она стала моей женой – первой женщиной, на которой я официально женился. В Калифорнии я выглядел лучше, чем в Нью-Йорке: накупил себе красивой одежды и сделал химию. Однажды Бадди – художник-ювелир, с которым я тогда дружил, – взял меня с собой отнести коробочку с драгоценностями клиентке – подарок на день рождения от богатого белого парня. Эта девушка танцевала в группе Кэтрин Данэм. Бадди сказал, что эту лисичку-танцовщицу зовут Франсис и что он хочет познакомить меня с ней.
Когда мы пришли на Сансет-бульвар, Франсис спустилась по ступенькам, и Бадди вручил ей коробочку. Беря у него эту коробочку, она посмотрела на меня и улыбнулась. Я был в очень модном прикиде. А она была такая красивая, что у меня даже дыхание сперло, и я вытащил из кармана листок бумаги, написал свое имя и номер телефона и отдал ей, но при этом сказал, что нечего ей на меня так лупиться. Она покраснела и, когда мы стали уходить, поднялась по лестнице и посмотрела мне вслед через плечо. Я сразу понял, что понравился ей. Весь обратный путь Бадди восхищался ею и сказал, что точно знает, что я ей понравился.
В то время у Макса была отличная чернокожая подружка по имени Салли Блэр, он по ней с ума сходил. Она была очень красивая, из Балтимора, выглядела как шоколадная Мэрилин Монро. У него с ней было много неприятностей. С Максом мне всегда приходилось следить за тем, что я говорю, он насчет некоторых вещей был очень чувствительным. И всегда очень прилично вел себя со своими подружками. Но Салли так допекла его своими выходками, что он начал подумывать о ком-нибудь другом.
Познакомившись с Джулией Робинсон (она сейчас замужем за Гарри Белафонте), он не на шутку влюбился. А мне сказал, что у Джулии есть подруга, с которой он хотел бы меня познакомить. И начал рассказывать, как хороша эта девушка. Я сказал: о'кей, отчего не познакомиться.
У меня тогда был такой настрой, что мне казалось – могу получить любую женщину, какую захочу. Мы поехали встретиться с девушками, и вдруг я вижу Франсис. Она посмотрела на меня и сказала: «Это ты приходил с Бадди в мой мотель, когда он принес мне украшения». Я говорю:
«Правильно». И сразу же нам с Франсис показалось, что мы всю жизнь знакомы. Макс был поражен. Он сказал, что это и есть та девушка, о которой он мне говорил. В первый раз я встретил ее по счастливой случайности. Но когда меня с ней снова познакомил Макс, я понял, что у нас обязательно что-то будет, – и она почувствовала то же самое.
В то наше первое свидание Макс с Джулией сидели на переднем сиденье машины Макса, а мы с Франсис и еще одна танцовщица, по имени Джеки Уолкотт, сидели сзади. Так все мы и ездили туда-сюда, как вдруг Джулия сказала, что ей хочется кричать. Тогда Макс говорит: «Ну что ж, раз хочется, так и кричи на здоровье». И Джулия начала вопить изо всех сил.
Я говорю Максу: «Ты что, с ума сошел? Не знаешь, где мы находимся? Мы в Беверли-Хиллз, причем мы с тобой черные, а она белая. Полиция нас на куски разорвет. Ты, давай заткнись». И она заткнулась. Но у нас в ту ночь был настоящий праздник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59