— Это моя жизненная история, мистер Лукас. Она не слишком завлекательная и не такая уж гламурная, но это был долгий путь с Гувер-Стрит.
— Улицы в Голливуде?
— Правильно. В Голливуде.
— А кем был ваш отец?
— Он был инженер. Работал в фирме инженерного консалтинга. Насколько я понимаю, их услуги пользовались большим спросом — особенно когда они занялись мостами. Помогли спроектировать множество мостов по всему миру.
— И он умер, когда вам было десять?
— От инфаркта. Мама моя до замужества была секретарем, поэтому она снова вышла на ту же фирму. Она много знала про мосты. Как она мне говорила, потому, что папа любил про них рассказывать. Я не очень хорошо помню.
— А как называлась фирма?
— «Коллинзон и Керни». На Беверли Бульваре. Номер телефона — СR — 4-8905. Или был такой когда-то. Я должна была звонить по нему каждый день в 3.45, чтобы сообщить маме, что я в порядке и вернулась из школы.
— А почему вы сказали Глории Пиплз, что вы запрете ее в тюрьму и отдадите на растерзание лесбиянкам?
Это был очень слабенький «живчик», но единственный, бывший у меня в распоряжении. Конни Мизелль отбила его с легкостью. Она рассмеялась. Это был ярко-золотистый смех, под стать ее волосам.
— Вы о той нализавшейся мышке?
— Я говорю о Глории Пиплз, бывшем секретаре сенатора. Вы так ее называете, «нализавшаяся мышь»?
— А вы с ней говорили, не так ли?
— Да. У нас была беседа.
— И она была трезвой?
— Вполне.
— Удивительно! Он взяла моду названивать сюда в любое время дня и ночи — подавай ей сенатора, и все тут! Нам даже пришлось сменить номер, но она его все равно откуда-то снова узнала.
— Это не так трудно в этом городе, — сказал я.
— Да, пожалуй. Я так сказала малышке Пиплз тогда, на похоронах, по одной причине: хотела, чтобы она заткнулась! Подумала, что так будет лучше всего — так оно и вышло.
— А о лесбиянках — у нее что-то не так с этим?
— Похоже на то. У нее был какой-то очень неприятный опыт, когда ей было тринадцать лет. Подружка матери, по-моему.
— Это она вам рассказала?
Конни Мизелль снова рассмеялась.
— Ну что вы! Она рассказывала сенатору. Постельное воркование, надо полагать. Он пересказал мне.
— Вы, значит, в курсе его интрижки с нею?
— Конечно, — сказала она, гася окурок. — У него от меня нет секретов.
Она посмотрела мне в глаза. — Ни единого.
— А как у вас проходило общение с его дочерью — с Каролиной?
— Подругами мы не были, но общались. После того как она осознала, какие чувства мы с сенатором испытываем друг к другу, она, как я думаю, даже попыталась полюбить меня. Но не уверена, что она очень преуспела в этом. Хотя старалась. Она была очень взрослая для своего возраста.
— А какие чувства вы с сенатором испытываете в отношении друг друга?
— Полно, мистер Лукас! Вам не кажется, что вы задаете весьма нелепый вопрос?
— Возможно, — сказал я. — Но тем не менее вопрос остается.
Она смотрела мимо меня, над моим плечом. Слабая улыбка играла на ее лице.
— Ну хорошо, — сказала она. — Я отвечу. Мы любим друг друга. Мы любим друг друга глубоко и всей душой.
— Это так, — сказал мужской голос за моей спиной. — Мы любим.
Я обернулся. Там стоял сенатор Эймс, который, казалось, постарел лет на десять с тех пор, как я видел его три дня назад.
Глава тринадцатая
Мне также показалось, что двигался он чуть замедленно, а стоял не вполне прямо. Вроде бы и морщин на его лице прибавилось — или это я уже фантазировал? Но уж точно не фантазией были проступившие у него под глазами темные круги, из-за чего создавалось впечатление, будто глаза смотрят откуда-то из глубины черепа. И если раньше они едва мерцали, то теперь горели. Или казались такими.
— Дорогой, это мистер Лукас, — сказала Конни Мизелль.
— Вы ведь от Френка Сайза?
— Да, — ответил я.
Он протянул мне руку, и я ее пожал. Не думаю, он действительно хотел это сделать. Просто сила привычки. Это было рукопожатие политика, и оно ровным счетом ничего не означало.
— Садись сюда, со мной, — сказала Мизелль, похлопав по месту на диванчике возле себя.
Эймс кивнул и сел — осторожно, так, как садятся старики, — словно боясь, что сиденье подломится под ними.
— А мы как раз говорим о бедняжке Глории, — сказала она.
Я уловил как будто какой-то блик, трепетанье в глазах Эймса. Интерес, наверно. Или даже боль. Но, что бы то ни было, оно быстро угасло…
— С ней все в порядке? — спросил он. — На похоронах она… э-э…
— Она опять пьет, — вставила Мизелль. — Во всяком случае, мистер Лукас так говорит. Он был у нее вчера.
Эймс обернулся к ней и проговорил неуверенным и просительным тоном:
— А не могли бы мы как-то помочь, что-то сделать для нее? Я не вполне понимаю, что тут можно сделать, но…
— Я позабочусь о ней, — сказала она, снова похлопав его по руке.
Он кивнул.
— Да. Сделай для нее что-нибудь, если сможешь.
— Мистер Лукас хочет задать несколько вопросов, — сказала она. — Он большой мастер этого дела.
— Вы и вправду большой мастер задавать вопросы, мистер Лукас? — спросил он.
— Это моя работа.
— А я думал, что уже ответил на все, которые только можно вообразить. По-моему, ничего нового уже и придумать нельзя.
— Перед смертью, сенатор, ваша дочь позвонила мне. Она сообщила, что имеет сведения, которые могли бы… э-э… реабилитировать ваше имя. Может быть, у вас есть представление о том, какого рода сведения она имела в виду?
— Реабилитировать меня? — спросил он. — Я не думаю, что нуждаюсь в какой бы то ни было реабилитации. А что, разве против меня было выдвинуто какое-то официальное обвинение? — он посмотрел на Конни Мизелль. — В самом деле? — спросил он опять.
— Ну конечно нет, дорогой.
— Вы сложили с себя полномочия сенатора, — сказал я. — Ушли из-за того, что обычно называют пятном грязи. Некоторые говорили, что вы взяли взятку в 50 тысяч долларов. Вы утверждали, что не брали. Если вы не брали — это новость, и Френк Сайз это тотчас опубликует.
— Странно, — сказал он. — В первый раз была новость, что я якобы взял взятку. Никто и никогда этого не доказал. Этого не было. Но это не играет роли. Новость сожрала сама себя. Теперь вы говорите, что будет новостью, если я не брал взятку. Порой ваша профессия кажется мне какой-то непостижимой, мистер Лукас.
— И мне тоже. Так вы брали взятку?
— Нет.
— А как же две тысячи долларов, которые были перечислены на ваш счет?
— Я занял деньги у полковника Баггера. Это была глупейшая ошибка с моей стороны.
— Почему вы заняли деньги?
— Я нечаянно оставил мой бумажник и авиабилет дома в Мериленде. Мне надо было тем вечером выступать в Лос-Анджелесе. Была суббота, банки закрыты. Я и одолжил две тысячи на билет и непредвиденные расходы.
— Но вы же отменили поездку?
— Да. В самый последний момент. Я должен был выступать на ежегодном съезде профсоюза, а у них начались какие-то внутренние стычки, и один из их представителей позвонил и посоветовал не приезжать. Делегаты были не в том настроении, чтобы слушать речи.
— Ваш прежний секретарь рассказала другую историю, — сказал я. — По ее словам, вы не забывали билет. Она сказала, что отдала его вам в руки сама в тот день. А еще она сказала, что обналичила для вас чек на 100 долларов в винном магазине. А еще, по ее мнению, у вас есть кредитная карта и вам, по сути, не было никакой нужды брать взаймы две тысячи долларов.
Эймс посмотрел на Конни, которая слегка, едва различимо кивнула головой. Может быть, чтобы подбодрить. Или позволить. Не уверен.
Сенатор вздохнул.
— Вы, как я понял, были на похоронах моей дочери.
— Да.
— И вы видели, как вела себя моя бывшая секретарша. Я считаю, что она, должно быть, очень больной человек. Очень сожалею, но это так. И я не думаю, что в ее нынешнем состоянии она способна отвечать за свои слова… Нет. Ни за слова, ни за действия.
— То есть, по-вашему, она лжет?
— Да.
Я покачал головой.
— Она не лжет, сенатор. В отличие от вас. Я проверил в «Юнайтед Эйрлайнз». В их книге учета указано, что в ту субботу вы получили билет до Лос-Анджелеса, оплатив его кредитной картой. Я попросил Френка Сайза проверить ваш банковский счет. Возможно, вам это неприятно слышать, но у Сайза есть такие возможности. Проверка показала, что вы обналичили чек на 100 долларов в винном магазине «Апекс» на Пенсильвания Авеню в ту же субботу. Таковы факты. Также установленный факт, что вы взяли у полковника Уэйда Маури Баггера по меньшей мере две тысячи долларов. Вы положили их на свой счет. У Баггера в тот день было с собой пятьдесят тысяч. Столько он приготовил, чтобы заплатить вам за выступление в Сенате. Но Баггер сам сказал мне, что вы попросили только лишь ссуду в две тысячи долларов. Он сказал, что деньги вам были нужны для покрытия расходов на поездку в Лос-Анджелес. Но мы-то с вами знаем, что нет! Так зачем же вы взяли их, да еще и положили на свой счет? Это просто полная бессмыслица!
Эймс еще раз взглянул на Конни Мизелль. На лице его, казалось, отразилось выражение самой полной беспомощности. Она опять похлопала его по руке.
— Ты не обязан на это отвечать, дорогой, — сказала она. Она посмотрела на меня. — Возможно, это была просто ошибка, мистер Лукас. Мысленный сбой. Можете вы принять такое объяснение?
— Нет, — сказал я. — Я не могу его принять. Что ж это за ошибка, если она напрочь ломает его карьеру? Если ему приходится в результате покинуть Сенат с клеймом человека, которого купили за пятьдесят тысяч долларов? Я этого не принимаю.
— Боюсь, вам придется это сделать, — сказал Эймс, не отрывая взгляд от ковра. Голос у него совсем сел, превратился почти в шепот. — Это была ошибка, непредумышленная глупость. Полагаю, я заплатил за свою ошибку.
Он поднял глаза на меня. — Вы так не думаете?
— Послушайте, сенатор, — сказал я. — Я вовсе не хочу во второй раз волочить вас на казнь. Честно, совсем не хочу. Но вы в тот раз выступили перед Сенатом с речью, которую вам не следовало произносить. За нее вам предлагали 50 тысяч — вы их отвергли. Но ведь все равно потом выступили! Выходит, что вы сделали это буквально за здорово живешь — за какие-то две тысячи долларов. Почему? — вот все, о чем я спрашиваю. Должна же быть какая-то причина — может быть, даже вполне достойная — у всего этого! Если она есть, Сайз это опубликует.
Он снова посмотрел на Конни Мизелль. На этот раз почти неощутимым движением ее головы было легкое отрицательное покачивание. Он перевел взгляд на меня, и теперь его голос обрел твердость, стал уверенным и глубоким.
— Я отказываюсь дальше обсуждать эту тему, — сказал он.
Мне был знаком этот тон, прежде мне часто приходилось его слышать. Это случалось, когда собеседники обнаруживали себя загнанными в угол и вдруг осознавали, что все их запасы вранья иссякли, во всяком случае, осмысленного вранья. И тогда они принимали решение вернуться в первоначальную позицию — то есть заткнуться.
— Что ж, вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Но все ж кажется немного странным, что вы храните молчание, хотя ваши ответы могли бы помочь полиции найти убийц вашей дочери.
Он снова уставился в ковер, а голос опять почти перешел в шепот.
— Я рассказал полиции обо всем, что было в моих силах.
— Ваша дочь сказала, что у нее есть информация, способная обелить ваше имя. Она собиралась передать ее мне. Прежде чем ей это удалось, она была убита. Единственный вероятный мотив — то, что кто-то очень не хотел, чтобы информация всплыла на поверхность. Так кем же мог быть этот «кто-то», сенатор?
— Не представляю, кто бы это мог быть, — прошептал он ковру.
— Обо всем этом он уже рассказывал полиции, мистер Лукас, — вмешалась Конни Мизелль. — Неужели вы не видите, что ваши разговоры о Каролине причиняют ему боль?
— Хорошо, — сказал я. — Давайте поговорим о чем-нибудь не настолько болезненном. Давайте поговорим об Игнатиусе Олтигбе.
Сенатор поднял голову. Казалось, последние 10 минут нашего разговора добавили ему еще пять лет. Я подумал, что этак он дойдет до сотни, если я вскорости не покину этот дом.
— Игнатиус… — прошептал он. — И он мертв, тоже…
— Он был застрелен прямо перед моим домом — по той же причине, что и ваша дочь.
— Перед вашим домом? — спросил он. — А нам ведь этого не сказали, да?
Он теперь смотрел на Конни Мизелль. Она кивнула.
— Да. Об этом не сказали.
— А с кем вы говорили — с лейтенантом Синкфилдом?
— Да, с Синкфилдом. Он позвонил прошлой ночью довольно поздно. Фактически, часа в два ночи. Но мы были еще на ногах — играли в бридж с Кьюком и его женой. У нас в последнее время не так часто бывают гости, и было очень приятно. Мы как раз заканчивали, когда он позвонил. Мне было очень жаль услышать такое про Игнатиуса. На самом деле я никогда не одобрял его кандидатуру, но он был такой забавный … И Каролина ведь его любила, да?
— Очень, — сказала Конни Мизелль.
— Может быть, Кьюк и сегодня зайдет, опять поиграем в бридж? — спросил Эймс.
— Не думаю, дорогой, — сказала она, и, посмотрев на меня, добавила:
— Кьюк — это Билл Кьюмберс. Он был административным помощником у сенатора.
— Хотите еще что-нибудь спросить у меня по поводу Игнатиуса? — сказал сенатор.
— Нет, — сказал я и поднялся. — Похоже, мои вопросы иссякли.
Сенатор не встал. Он смотрел куда-то в сторону. На пианино, наверно.
— Когда я ушел из Сената, у меня осталось, откровенно говоря, не так уж много занятий. Прежние друзья как-то уже и не хотели иметь со мной никаких дел… Вы не думайте, я их за это не виню. Но Игнатиус, бывало, заскакивал сюда, и мы с ним выпивали по рюмочке… или по две… Он мне рассказывал всякие истории про Биафру. Врал много, без сомнения, но все ж занятно… Такой, знаете, был человек — вроде и мерзавец самый настоящий — но ужасно обаятельный, и Каролина его очень любила…
По щеке сенатора побежала слеза. По правой. Не думаю, что он знал об этом. Он посмотрел на меня и сказал:
— У бедного парнишки совсем не было денег. Я позаботился о расходах на его похороны. Хочу, чтобы он лежал рядышком с Каролиной… Я думаю, это же будет хорошо, ведь так, мистер Лукас?
— По-моему, это будет просто замечательно, сенатор, — ответил я.
Глава четырнадцатая
Чем ниже опускался лифт, тем глубже я погружался в уныние. Терпеть не могу убивать время зря — а экс-сенатор Роберт Эймс убил мое время абсолютно впустую. Сломать всю свою жизнь ради стройной фигурки и хорошенького личика… Ну и что? Разве он первый? Правда, надо еще умудриться сделать это настолько тупо. Как можно быть таким болваном? — я никак не мог понять…
И конечно, никаких такси на горизонте не наблюдалось. Все в полном соответствии с моим поганым настроением. Машину сегодня взяла Сара. Я пробормотал несколько грязных ругательств в ее адрес — и решил, что ничего не остается, кроме как выпить пару капель… Или уж как пойдет.
Однако, взглянув на часы, я обнаружил, что еще нет 11. Конечно, в Уотергейте найдутся и ресторан, и бар. Но кто даст гарантию, что в такое время они не окажутся закрытыми (назло мне, конечно же)?
— Желате прокатиться, мистер Лукас?
Голос мужской, откуда-то из-за спины. Я обернулся. Это был Артур Дейн, личный сыщик для высших слоев общества. «Расследования с соблюдением всех требований осторожности и конфиденциальности. Поиск мужей, сошедших с пути истинного. Улики, запечатленные на фотопленку. Консультация — бесплатно! Заходите, мы ждем вас». Что ж, по крайней мере кто-то, с кем можно «выпустить пар».
— Кататься нет желания. Есть желание немного выпить.
Он озарился улыбкой, словно в полной мере понимал мое состояние.
— Я знаю одно тихое местечко. Не возражаете, если я вам составлю компанию?
— Какое удачное совпадение! — сказал я. — А вы что, держите здешнее любовное гнездышко под круглосуточным наблюдением?
Он снова улыбнулся.
— Моя машина совсем рядом, — сказал он. — А совпадения никакого нет. Я вас искал.
— Откуда ж вы узнали, где надо искать?
— Мне сказал лейтенант Синкфилд.
— Замечательно, — сказал я. — Ладно, поехали в вашу забегаловку.
У Дейна оказался «Кадиллак». Из небольших, но смотрелся он вполне приятно — как раз настолько, чтобы не смущать его клиентов, если им приходилось парковаться под одним "порт-кошером". С машиной Дейн управлялся не очень хорошо. Он вел ее как человек, никогда особо не интересовавшийся автомобилями.
Бар, в который он меня привез, стоял на Пенсильвания Авеню, в восьми или девяти кварталах к западу от Белого Дома. Располагался он в в типичном здании "старого города" и слыл "пристанищем для одиночек". «Прибрежная полоса» — чем не название для бара? По-моему, не хуже любого другого.
Мы заняли кабинку и сделали заказ длинноволосому официанту. Я заказал мартини. Дейн — импортное пиво. Во всем заведении мы были единственными посетителями.
Первым делом я хорошо отхлебнул из своего стакана, нимало не побеспокоившись о том, чтобы сказать Дейну «Ваше здоровье!» или что-нибудь в этом духе. Вкус был какой-то не такой, и поэтому я сделал еще глоток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Улицы в Голливуде?
— Правильно. В Голливуде.
— А кем был ваш отец?
— Он был инженер. Работал в фирме инженерного консалтинга. Насколько я понимаю, их услуги пользовались большим спросом — особенно когда они занялись мостами. Помогли спроектировать множество мостов по всему миру.
— И он умер, когда вам было десять?
— От инфаркта. Мама моя до замужества была секретарем, поэтому она снова вышла на ту же фирму. Она много знала про мосты. Как она мне говорила, потому, что папа любил про них рассказывать. Я не очень хорошо помню.
— А как называлась фирма?
— «Коллинзон и Керни». На Беверли Бульваре. Номер телефона — СR — 4-8905. Или был такой когда-то. Я должна была звонить по нему каждый день в 3.45, чтобы сообщить маме, что я в порядке и вернулась из школы.
— А почему вы сказали Глории Пиплз, что вы запрете ее в тюрьму и отдадите на растерзание лесбиянкам?
Это был очень слабенький «живчик», но единственный, бывший у меня в распоряжении. Конни Мизелль отбила его с легкостью. Она рассмеялась. Это был ярко-золотистый смех, под стать ее волосам.
— Вы о той нализавшейся мышке?
— Я говорю о Глории Пиплз, бывшем секретаре сенатора. Вы так ее называете, «нализавшаяся мышь»?
— А вы с ней говорили, не так ли?
— Да. У нас была беседа.
— И она была трезвой?
— Вполне.
— Удивительно! Он взяла моду названивать сюда в любое время дня и ночи — подавай ей сенатора, и все тут! Нам даже пришлось сменить номер, но она его все равно откуда-то снова узнала.
— Это не так трудно в этом городе, — сказал я.
— Да, пожалуй. Я так сказала малышке Пиплз тогда, на похоронах, по одной причине: хотела, чтобы она заткнулась! Подумала, что так будет лучше всего — так оно и вышло.
— А о лесбиянках — у нее что-то не так с этим?
— Похоже на то. У нее был какой-то очень неприятный опыт, когда ей было тринадцать лет. Подружка матери, по-моему.
— Это она вам рассказала?
Конни Мизелль снова рассмеялась.
— Ну что вы! Она рассказывала сенатору. Постельное воркование, надо полагать. Он пересказал мне.
— Вы, значит, в курсе его интрижки с нею?
— Конечно, — сказала она, гася окурок. — У него от меня нет секретов.
Она посмотрела мне в глаза. — Ни единого.
— А как у вас проходило общение с его дочерью — с Каролиной?
— Подругами мы не были, но общались. После того как она осознала, какие чувства мы с сенатором испытываем друг к другу, она, как я думаю, даже попыталась полюбить меня. Но не уверена, что она очень преуспела в этом. Хотя старалась. Она была очень взрослая для своего возраста.
— А какие чувства вы с сенатором испытываете в отношении друг друга?
— Полно, мистер Лукас! Вам не кажется, что вы задаете весьма нелепый вопрос?
— Возможно, — сказал я. — Но тем не менее вопрос остается.
Она смотрела мимо меня, над моим плечом. Слабая улыбка играла на ее лице.
— Ну хорошо, — сказала она. — Я отвечу. Мы любим друг друга. Мы любим друг друга глубоко и всей душой.
— Это так, — сказал мужской голос за моей спиной. — Мы любим.
Я обернулся. Там стоял сенатор Эймс, который, казалось, постарел лет на десять с тех пор, как я видел его три дня назад.
Глава тринадцатая
Мне также показалось, что двигался он чуть замедленно, а стоял не вполне прямо. Вроде бы и морщин на его лице прибавилось — или это я уже фантазировал? Но уж точно не фантазией были проступившие у него под глазами темные круги, из-за чего создавалось впечатление, будто глаза смотрят откуда-то из глубины черепа. И если раньше они едва мерцали, то теперь горели. Или казались такими.
— Дорогой, это мистер Лукас, — сказала Конни Мизелль.
— Вы ведь от Френка Сайза?
— Да, — ответил я.
Он протянул мне руку, и я ее пожал. Не думаю, он действительно хотел это сделать. Просто сила привычки. Это было рукопожатие политика, и оно ровным счетом ничего не означало.
— Садись сюда, со мной, — сказала Мизелль, похлопав по месту на диванчике возле себя.
Эймс кивнул и сел — осторожно, так, как садятся старики, — словно боясь, что сиденье подломится под ними.
— А мы как раз говорим о бедняжке Глории, — сказала она.
Я уловил как будто какой-то блик, трепетанье в глазах Эймса. Интерес, наверно. Или даже боль. Но, что бы то ни было, оно быстро угасло…
— С ней все в порядке? — спросил он. — На похоронах она… э-э…
— Она опять пьет, — вставила Мизелль. — Во всяком случае, мистер Лукас так говорит. Он был у нее вчера.
Эймс обернулся к ней и проговорил неуверенным и просительным тоном:
— А не могли бы мы как-то помочь, что-то сделать для нее? Я не вполне понимаю, что тут можно сделать, но…
— Я позабочусь о ней, — сказала она, снова похлопав его по руке.
Он кивнул.
— Да. Сделай для нее что-нибудь, если сможешь.
— Мистер Лукас хочет задать несколько вопросов, — сказала она. — Он большой мастер этого дела.
— Вы и вправду большой мастер задавать вопросы, мистер Лукас? — спросил он.
— Это моя работа.
— А я думал, что уже ответил на все, которые только можно вообразить. По-моему, ничего нового уже и придумать нельзя.
— Перед смертью, сенатор, ваша дочь позвонила мне. Она сообщила, что имеет сведения, которые могли бы… э-э… реабилитировать ваше имя. Может быть, у вас есть представление о том, какого рода сведения она имела в виду?
— Реабилитировать меня? — спросил он. — Я не думаю, что нуждаюсь в какой бы то ни было реабилитации. А что, разве против меня было выдвинуто какое-то официальное обвинение? — он посмотрел на Конни Мизелль. — В самом деле? — спросил он опять.
— Ну конечно нет, дорогой.
— Вы сложили с себя полномочия сенатора, — сказал я. — Ушли из-за того, что обычно называют пятном грязи. Некоторые говорили, что вы взяли взятку в 50 тысяч долларов. Вы утверждали, что не брали. Если вы не брали — это новость, и Френк Сайз это тотчас опубликует.
— Странно, — сказал он. — В первый раз была новость, что я якобы взял взятку. Никто и никогда этого не доказал. Этого не было. Но это не играет роли. Новость сожрала сама себя. Теперь вы говорите, что будет новостью, если я не брал взятку. Порой ваша профессия кажется мне какой-то непостижимой, мистер Лукас.
— И мне тоже. Так вы брали взятку?
— Нет.
— А как же две тысячи долларов, которые были перечислены на ваш счет?
— Я занял деньги у полковника Баггера. Это была глупейшая ошибка с моей стороны.
— Почему вы заняли деньги?
— Я нечаянно оставил мой бумажник и авиабилет дома в Мериленде. Мне надо было тем вечером выступать в Лос-Анджелесе. Была суббота, банки закрыты. Я и одолжил две тысячи на билет и непредвиденные расходы.
— Но вы же отменили поездку?
— Да. В самый последний момент. Я должен был выступать на ежегодном съезде профсоюза, а у них начались какие-то внутренние стычки, и один из их представителей позвонил и посоветовал не приезжать. Делегаты были не в том настроении, чтобы слушать речи.
— Ваш прежний секретарь рассказала другую историю, — сказал я. — По ее словам, вы не забывали билет. Она сказала, что отдала его вам в руки сама в тот день. А еще она сказала, что обналичила для вас чек на 100 долларов в винном магазине. А еще, по ее мнению, у вас есть кредитная карта и вам, по сути, не было никакой нужды брать взаймы две тысячи долларов.
Эймс посмотрел на Конни, которая слегка, едва различимо кивнула головой. Может быть, чтобы подбодрить. Или позволить. Не уверен.
Сенатор вздохнул.
— Вы, как я понял, были на похоронах моей дочери.
— Да.
— И вы видели, как вела себя моя бывшая секретарша. Я считаю, что она, должно быть, очень больной человек. Очень сожалею, но это так. И я не думаю, что в ее нынешнем состоянии она способна отвечать за свои слова… Нет. Ни за слова, ни за действия.
— То есть, по-вашему, она лжет?
— Да.
Я покачал головой.
— Она не лжет, сенатор. В отличие от вас. Я проверил в «Юнайтед Эйрлайнз». В их книге учета указано, что в ту субботу вы получили билет до Лос-Анджелеса, оплатив его кредитной картой. Я попросил Френка Сайза проверить ваш банковский счет. Возможно, вам это неприятно слышать, но у Сайза есть такие возможности. Проверка показала, что вы обналичили чек на 100 долларов в винном магазине «Апекс» на Пенсильвания Авеню в ту же субботу. Таковы факты. Также установленный факт, что вы взяли у полковника Уэйда Маури Баггера по меньшей мере две тысячи долларов. Вы положили их на свой счет. У Баггера в тот день было с собой пятьдесят тысяч. Столько он приготовил, чтобы заплатить вам за выступление в Сенате. Но Баггер сам сказал мне, что вы попросили только лишь ссуду в две тысячи долларов. Он сказал, что деньги вам были нужны для покрытия расходов на поездку в Лос-Анджелес. Но мы-то с вами знаем, что нет! Так зачем же вы взяли их, да еще и положили на свой счет? Это просто полная бессмыслица!
Эймс еще раз взглянул на Конни Мизелль. На лице его, казалось, отразилось выражение самой полной беспомощности. Она опять похлопала его по руке.
— Ты не обязан на это отвечать, дорогой, — сказала она. Она посмотрела на меня. — Возможно, это была просто ошибка, мистер Лукас. Мысленный сбой. Можете вы принять такое объяснение?
— Нет, — сказал я. — Я не могу его принять. Что ж это за ошибка, если она напрочь ломает его карьеру? Если ему приходится в результате покинуть Сенат с клеймом человека, которого купили за пятьдесят тысяч долларов? Я этого не принимаю.
— Боюсь, вам придется это сделать, — сказал Эймс, не отрывая взгляд от ковра. Голос у него совсем сел, превратился почти в шепот. — Это была ошибка, непредумышленная глупость. Полагаю, я заплатил за свою ошибку.
Он поднял глаза на меня. — Вы так не думаете?
— Послушайте, сенатор, — сказал я. — Я вовсе не хочу во второй раз волочить вас на казнь. Честно, совсем не хочу. Но вы в тот раз выступили перед Сенатом с речью, которую вам не следовало произносить. За нее вам предлагали 50 тысяч — вы их отвергли. Но ведь все равно потом выступили! Выходит, что вы сделали это буквально за здорово живешь — за какие-то две тысячи долларов. Почему? — вот все, о чем я спрашиваю. Должна же быть какая-то причина — может быть, даже вполне достойная — у всего этого! Если она есть, Сайз это опубликует.
Он снова посмотрел на Конни Мизелль. На этот раз почти неощутимым движением ее головы было легкое отрицательное покачивание. Он перевел взгляд на меня, и теперь его голос обрел твердость, стал уверенным и глубоким.
— Я отказываюсь дальше обсуждать эту тему, — сказал он.
Мне был знаком этот тон, прежде мне часто приходилось его слышать. Это случалось, когда собеседники обнаруживали себя загнанными в угол и вдруг осознавали, что все их запасы вранья иссякли, во всяком случае, осмысленного вранья. И тогда они принимали решение вернуться в первоначальную позицию — то есть заткнуться.
— Что ж, вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Но все ж кажется немного странным, что вы храните молчание, хотя ваши ответы могли бы помочь полиции найти убийц вашей дочери.
Он снова уставился в ковер, а голос опять почти перешел в шепот.
— Я рассказал полиции обо всем, что было в моих силах.
— Ваша дочь сказала, что у нее есть информация, способная обелить ваше имя. Она собиралась передать ее мне. Прежде чем ей это удалось, она была убита. Единственный вероятный мотив — то, что кто-то очень не хотел, чтобы информация всплыла на поверхность. Так кем же мог быть этот «кто-то», сенатор?
— Не представляю, кто бы это мог быть, — прошептал он ковру.
— Обо всем этом он уже рассказывал полиции, мистер Лукас, — вмешалась Конни Мизелль. — Неужели вы не видите, что ваши разговоры о Каролине причиняют ему боль?
— Хорошо, — сказал я. — Давайте поговорим о чем-нибудь не настолько болезненном. Давайте поговорим об Игнатиусе Олтигбе.
Сенатор поднял голову. Казалось, последние 10 минут нашего разговора добавили ему еще пять лет. Я подумал, что этак он дойдет до сотни, если я вскорости не покину этот дом.
— Игнатиус… — прошептал он. — И он мертв, тоже…
— Он был застрелен прямо перед моим домом — по той же причине, что и ваша дочь.
— Перед вашим домом? — спросил он. — А нам ведь этого не сказали, да?
Он теперь смотрел на Конни Мизелль. Она кивнула.
— Да. Об этом не сказали.
— А с кем вы говорили — с лейтенантом Синкфилдом?
— Да, с Синкфилдом. Он позвонил прошлой ночью довольно поздно. Фактически, часа в два ночи. Но мы были еще на ногах — играли в бридж с Кьюком и его женой. У нас в последнее время не так часто бывают гости, и было очень приятно. Мы как раз заканчивали, когда он позвонил. Мне было очень жаль услышать такое про Игнатиуса. На самом деле я никогда не одобрял его кандидатуру, но он был такой забавный … И Каролина ведь его любила, да?
— Очень, — сказала Конни Мизелль.
— Может быть, Кьюк и сегодня зайдет, опять поиграем в бридж? — спросил Эймс.
— Не думаю, дорогой, — сказала она, и, посмотрев на меня, добавила:
— Кьюк — это Билл Кьюмберс. Он был административным помощником у сенатора.
— Хотите еще что-нибудь спросить у меня по поводу Игнатиуса? — сказал сенатор.
— Нет, — сказал я и поднялся. — Похоже, мои вопросы иссякли.
Сенатор не встал. Он смотрел куда-то в сторону. На пианино, наверно.
— Когда я ушел из Сената, у меня осталось, откровенно говоря, не так уж много занятий. Прежние друзья как-то уже и не хотели иметь со мной никаких дел… Вы не думайте, я их за это не виню. Но Игнатиус, бывало, заскакивал сюда, и мы с ним выпивали по рюмочке… или по две… Он мне рассказывал всякие истории про Биафру. Врал много, без сомнения, но все ж занятно… Такой, знаете, был человек — вроде и мерзавец самый настоящий — но ужасно обаятельный, и Каролина его очень любила…
По щеке сенатора побежала слеза. По правой. Не думаю, что он знал об этом. Он посмотрел на меня и сказал:
— У бедного парнишки совсем не было денег. Я позаботился о расходах на его похороны. Хочу, чтобы он лежал рядышком с Каролиной… Я думаю, это же будет хорошо, ведь так, мистер Лукас?
— По-моему, это будет просто замечательно, сенатор, — ответил я.
Глава четырнадцатая
Чем ниже опускался лифт, тем глубже я погружался в уныние. Терпеть не могу убивать время зря — а экс-сенатор Роберт Эймс убил мое время абсолютно впустую. Сломать всю свою жизнь ради стройной фигурки и хорошенького личика… Ну и что? Разве он первый? Правда, надо еще умудриться сделать это настолько тупо. Как можно быть таким болваном? — я никак не мог понять…
И конечно, никаких такси на горизонте не наблюдалось. Все в полном соответствии с моим поганым настроением. Машину сегодня взяла Сара. Я пробормотал несколько грязных ругательств в ее адрес — и решил, что ничего не остается, кроме как выпить пару капель… Или уж как пойдет.
Однако, взглянув на часы, я обнаружил, что еще нет 11. Конечно, в Уотергейте найдутся и ресторан, и бар. Но кто даст гарантию, что в такое время они не окажутся закрытыми (назло мне, конечно же)?
— Желате прокатиться, мистер Лукас?
Голос мужской, откуда-то из-за спины. Я обернулся. Это был Артур Дейн, личный сыщик для высших слоев общества. «Расследования с соблюдением всех требований осторожности и конфиденциальности. Поиск мужей, сошедших с пути истинного. Улики, запечатленные на фотопленку. Консультация — бесплатно! Заходите, мы ждем вас». Что ж, по крайней мере кто-то, с кем можно «выпустить пар».
— Кататься нет желания. Есть желание немного выпить.
Он озарился улыбкой, словно в полной мере понимал мое состояние.
— Я знаю одно тихое местечко. Не возражаете, если я вам составлю компанию?
— Какое удачное совпадение! — сказал я. — А вы что, держите здешнее любовное гнездышко под круглосуточным наблюдением?
Он снова улыбнулся.
— Моя машина совсем рядом, — сказал он. — А совпадения никакого нет. Я вас искал.
— Откуда ж вы узнали, где надо искать?
— Мне сказал лейтенант Синкфилд.
— Замечательно, — сказал я. — Ладно, поехали в вашу забегаловку.
У Дейна оказался «Кадиллак». Из небольших, но смотрелся он вполне приятно — как раз настолько, чтобы не смущать его клиентов, если им приходилось парковаться под одним "порт-кошером". С машиной Дейн управлялся не очень хорошо. Он вел ее как человек, никогда особо не интересовавшийся автомобилями.
Бар, в который он меня привез, стоял на Пенсильвания Авеню, в восьми или девяти кварталах к западу от Белого Дома. Располагался он в в типичном здании "старого города" и слыл "пристанищем для одиночек". «Прибрежная полоса» — чем не название для бара? По-моему, не хуже любого другого.
Мы заняли кабинку и сделали заказ длинноволосому официанту. Я заказал мартини. Дейн — импортное пиво. Во всем заведении мы были единственными посетителями.
Первым делом я хорошо отхлебнул из своего стакана, нимало не побеспокоившись о том, чтобы сказать Дейну «Ваше здоровье!» или что-нибудь в этом духе. Вкус был какой-то не такой, и поэтому я сделал еще глоток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25