Оскорбленная, скрывая свое брезгливое отвращение, она ждала торжества сына, горячо веря, что он, молодой и сильный, смоет грязь с их дома, спасет его, и потому с тревогой и удивлением замечала, что в иные дни ее без всякой видимой причины охватывает неизвестно откуда пришедшая ледяная дрожь, рождавшая раскаяние за какие-то прежние ошибки, припомнить которые она не могла. При первом же случае Констанс сама заговорила с г-жой Анжелен о ее тайных страданиях, заговорила с любопытством, с жалостью. Потом, когда эта бесплодная смоковница, которую чуть ли не до сумасшествия доводило желание иметь ребенка, призналась ей, что каждый ее визит к акушерке приносит лишь разочарование, Констанс, стараясь ее утешить, дружелюбно предложила свои услуги:
— Позвольте мне, дорогая, как-нибудь пойти вместе с вами. Возможно, она скажет мне то, чего не решается сказать вам.
Удивленная г-жа Анжелен устало махнула рукой.
— О! К чему это? Вам она не скажет больше, чем мне. А я буду только огорчаться, что из-за меня вы напрасно теряете время.
— Да нисколько же! При таких серьезных обстоятельствах вы вполне можете располагать моим временем. Не скрою, мне самой любопытно поговорить с этой акушеркой: меня заинтересовали ваши рассказы.
Они договорились встретиться в следующий четверг после полудня и вместе отправиться к г-же Бурдье, на улицу Миромепиль.
Как раз в этот четверг Матье приехал в Париж, чтобы посмотреть молотилку на заводе Бошена. Около двух часов дня он медленно шел по улице Ла-Боэти, где встретил Сесиль, которая несла маленький, тщательно перевязанный пакет. Должно быть, ей было около двадцати одного года; после перенесенной операции она осталась тоненькой, бледной и слабой, хотя и не испытывала каких-либо серьезных недомоганий. Еще с того времени, когда она работала несколько месяцев у него на ферме, Матье, тронутый ее муками, проникся к ней искренним расположением, а позднее но мог без чувства жалости вспоминать тот страшный приступ отчаяния, когда она безутешно оплакивала то, что ей никогда уже не суждено стать матерью. После ее выхода из больницы Матье принял в ней горячее участие, стал подыскивать ей работу полегче и пристроил ее у одного из своих друзей, владельца картонажной фабрики, где она клеила коробки, — не слишком тяжелый труд для ее бледных, хрупких ручек, маленьких, быстро утомлявшихся ручек подростка. С тех пор как она перестала быть женщиной, она выглядела девочкой, остановившейся в своем развитии, и, встретив на улице ребенка, обязательно брала его на руки и покрывала страстными поцелуями. Постепенно она стала зарабатывать на этих коробках до двух франков в день, так как ее тоненькие пальчики ловко справлялись с работой. Жила она у родителей, очень страдала от окружающей грубости и, отдавая им весь свой недельный заработок, в душе лелеяла единственную мечту — раздобыть немного денег, снять комнату и жить спокойно и счастливо, без вечных свар. Матье собирался сделать ей сюрприз и в один прекрасный день дать необходимую для этого сумму.
— Куда вы так торопитесь? — приветливо спросил Матье у Сесиль.
Застигнутая врасплох, смущенная этой встречей, Сесиль попыталась отделаться уклончивой фразой:
— Я иду кое-кого навестить на улицу Миромениль. Но, видя, что Матье по-прежнему от души готов ей помочь, она поведала ему всю правду. Бедняжка Норина, ее сестра, в третий раз родила все у той же г-жи Бурдье: опять с ней произошла печальная история — третья беременность застигла ее врасплох, когда она, не зная печали, жила с одним вполне приличным господином, который снял ей хорошенькую комнатку; и так как этот вполне приличный господин, узнав о ее беременности, тотчас же исчез, она, чтобы не умереть с голоду, вынуждена была продать всю свою обстановку и была еще счастлива, что на последние двести франков может родить у г-жи Бурдье, а не в больнице, куда смертельно боялась попасть. Но когда она выйдет, то снова очутится на панели. А в тридцать один год это не слишком-то радужная перспектива.
— Она всегда ко мне хорошо относилась, — продолжала Сесиль, — и я иду навестить ее, потому что от всего сердца ее жалею. Сегодня я несу ей шоколад... Если бы вы только видели ее мальчугана, прелесть, а не ребенок!
Глаза Сесиль заблестели, она засмеялась, и от этого ласкового смеха чудесно просветлело ее худенькое, бледное личико. Было просто чудом, что прежняя нескладная девчонка, слонявшаяся по улицам квартала Гренель, приобрела после страшной операции какую-то удивительную тонкость чувств; эта искалеченная мать, эта взрослая девчушка стала такой нежной и хрупкой, что от любого резкого движения, казалось, могла разбиться, как стекло. Ее лишили возможности стать матерью, но инстинкт материнства, словно вопреки этому, говорил в ней еще настоятельнее.
— Очень жаль, что Корина непременно решила отделаться от этого младенца, как и от двух предыдущих. Однако на сей раз он так кричал, что ей пришлось дать ему грудь. Но это только пока: она говорит, что не желает, чтобы они вдвоем подыхали с голоду... Меня просто всю переворачивает, ну разве можно так упрямиться: иметь ребенка — и не хотеть оставить его при себе! Так вот, я задумала уладить это дело. Вы же знаете, что я хочу уйти от родителей. Если мне удастся снять достаточно просторную комнату, я возьму сестру с ее мальчуганом к себе, научу ее вырезать и клеить коробки, и мы заживем припеваючи. Работа бы у нас спорилась, Норина жила бы, радуясь свободе, не принуждая себя делать то, что ей отвратительно.
— Неужели она отказалась? — спросил Матье.
— Да еще назвала меня сумасшедшей! Отчасти она права, — ведь у меня нет ни гроша, чтобы снять комнату. Если бы вы только знали, как у меня наболело на душе!
Матье, стараясь не показать волнения, заговорил спокойным тоном:
— Комнату, положим, снять нетрудно. У вас есть друг, который вам поможет. Только я очень сомневаюсь, что вам удастся уговорить сестру оставить ребенка, ведь я немного знаю ее взгляды на сей счет. Для этого необходимо чудо!
Сесиль вдруг осенило, и она пристально посмотрела на Матье. Так вот он, этот друг! О, боже!
Неужто мечта ее осуществится?! И, осмелев, она сказала:
— Послушайте, господин Фроман, вы так добры к нам, что не откажете мне в огромной услуге: пойдемте вместе к Норине! Вы один можете поговорить с ней, и, глядишь, вам удастся ее убедить... Пойдемте, прошу вас! Только не так быстро, а то я просто задыхаюсь от радости.
Матье, растроганный до глубины души, пошел с Сесиль. Они обогнули угол улицы Миромениль, и сердце его невольно забилось, когда они начали подниматься по лестнице родильного дома. Десять лет! Ужас тех дней вновь нахлынул на него, и он, как сейчас, увидел маленькую фигурку Виктории Кокле, которая, сама не зная как, забеременела от хозяйского сына, увидел личико Розины, наивной кровосмесительницы, похожей на трагически растоптанную лилию, и истекавшую кровью, бледную, как призрак, г-жу Шарлотту, которая, еще не оправившись после рождения ребенка, зачатого в преступной связи, должна была тотчас же возвратиться на брачное ложе, чтобы лгать, а возможно, и умереть на нем. А потом, когда несчастные дети все же рождались на свет, тут же откуда-то выныривала остроносая тетушка Куто, зловещая убийца, готовая сплавить новорожденного, которого ей вручали, словно обременительный груз. Казалось, все это происходило только вчера, ибо ничего здесь не изменилось. Матье показалось даже, что он узнает на дверях те же сальные пятна.
Наверху, в палате, Матье еще сильнее охватило ощущение, будто он побывал здесь только вчера. Она была все такая же, эта комната: светло-серые обои в голубеньких цветочках, убогая, разрозненная обстановка меблированных комнат. Три железные кровати стояли на прежних местах — две рядом, а третья поперек. На одной из них, рядом с маленьким саквояжем, лежал упакованный чемодан. Сначала Матье не обратил внимания на этот скромный багаж, но и он довершал сходство с воскресшим в памяти прошлым. А напротив залитых солнцем окон за высокой серой
стеной соседней казармы — те же горны трубили тот же сбор.
Сидя на неприбранной постели, Норина кормила грудью сына; очевидно, она только что оделась и уже настолько окрепла, что стала понемногу ходить.
— Как! Это вы, сударь! — воскликнула она, узнав Матье. — Как мило, что Сесиль вас привела... Господи! Столько воды утекло. И моложе мы вроде не стали!..
Присмотревшись, Матье действительно нашел, что Норина очень постарела; бывают блондинки, увядающие до времени, так что после тридцати лет уже трудно определить их возраст. Однако Норина была по-прежнему миловидна, правда, она несколько обрюзгла и вид у нее был утомленный, зато она сохранила свою беззаботность, которая теперь, очевидно, объяснялась каким-то безразличием ко всему на свете.
Сесиль решила сразу же приступить к делу.
— Вот тебе шоколад... Я встретила господина Фромана на улице, он такой милый, такой добрый, так внимательно ко мне отнесся, что даже заинтересовался моим намерением снять комнату, где ты будешь жить и работать вместе со мной... Поэтому я попросила его зайти на минутку поговорить с тобой и попытаться убедить тебя не бросать бедного крошку. Видишь, тебя никто не собирается обманывать, ведь я сама обо всем тебя предупредила.
Взволнованная таким началом, Норина вся нервно задергалась, запротестовала:
— Это еще что за напасть такая! Нет, нет, не хочу, чтобы меня мучали. И без того я несчастна!
Тут в разговор вмешался Матье. Он старался втолковать Норине, что в ее годы вести прежнюю легкую жизнь не так-то просто, что она скатится на самое дно, если снова вернется на панель. Норина охотно соглашалась с ним, с горечью и разочарованием говорила о своей постыдной жизни доступной женщины, которая ждет от мужчины только побоев, пакостей и обмана. Такова была жестокая действительность, о которую разбивались мечты множества хорошеньких парижских работниц, грезивших богатой, свободной жизнью. Раз— Если вы хотите его убить, — повторил Матье, — достаточно только отнять его от груди. Посмотрите, как он лакомится, милая крошка!
И действительно, ребенок жадно сосал грудь. Норина громко разрыдалась.
— Боже мой! Вот вы опять начинаете меня му-чать... Неужели вы думаете, что мне легко теперь с ним расставаться! Ну, да ладно, до того меня довели, что, так и быть, расскажу, почему я плачу по ночам. Никогда я не была злой, вы сами знаете. Чует моя душа, когда придут за этим ребенком, прямо сердце из груди вырвут... Ну что, вы довольны? А многого ли вы добились? Только — что до слез меня довели, тут уж все равно ничем не поможешь, придется ему отправиться в сиротский дом, а мне возвращаться на панель, откуда меня вместе с прочим мусором выбросят на свалку.
Сесиль, вся в слезах, обняла сестру, поцеловала ребенка и снова размечталась вслух о том, как счастливо они заживут втроем в славненькой комнате, где у них будет сущий рай, где их ждут бесконечные радости. Вырезать и клеить коробочки совсем не трудно. Когда Норина выучится, ей, здоровой и крепкой, легко будет заработать даже три франка в день. Пять франков на двоих — разве это не целое состояние? Они и ребенка смогут вырастить, а все плохое зайдет, забудется! Сопротивление Норины слабело, наконец она дала себя уговорить, перестала повторять «нет».
— Вы мне совсем голову заморочили, ничего я больше не соображаю, делайте как хотите... Ну конечно же, для меня будет счастьем оставить ребеночка у себя!..
Сесиль в восторге захлопала в ладоши; растроганный Матье произнес с глубоким чувством:
— Вы его спасли, а он спасет вас!
В эту минуту на пороге показалась длинная, черная фигура, и в комнату вошла худая девица с суровым лицом, потухшими глазами и бескровными, бледными губами. Где же он видел эту плоскую, как доска, девушку без признаков груди и бедер? И вдруг он с ужасом узнал Эми, англичанку, которая, как ему показалось, ничуть не изменилась за прошедшие десять лет, —.и возраст как будто тот же, и платье то же, и та же невозмутимость иностранки, не давшей себе труда хотя бы изучить язык страны, куда она приезжала освобождаться от бремени. Теперь Матье узнал даже чемодан и маленький саквояж, стоявшие на соседней кровати. В четвертый раз она рожала в этом заведении, в четвертый раз, так же как и в первые три, она, никого не предупредив о своем приезде, явилась в одно прекрасное утро за восемь дней до родов, три недели пролежала в постели, затем сбыла с рук ребенка, которого отправили в воспитательный дом, и теперь спокойно отбывала к себе на родину тем же пароходом, которым приехала. Когда она уже собралась уходить, прихватив свой незатейливый багаж, Норина остановила ее:
— Вы все уладили и уже покидаете нас? Поцелуйте же меня, поцелуйте моего маленького!
Англичанка слегка коснулась губами голого черепа новорожденного, словно ей страшно было за это маленькое тельце, такое теплое и нежное.
.— Счастливого пути, — добавила Норина.
— Jes... здравствуйте... здравствуйте...
И она ушла, даже не оглянувшись в последний раз на комнату, где столько выстрадала. Матье оторопело смотрел вслед этой долговязой девице, которая, казалось, уж никак не создана для любви и которая время от времени появлялась во Франции, чтобы между двумя пароходными рейсами избавиться от ребенка. Кто был отцом ее детей? И откуда, боже правый, такое безмятежное спокойствие и такая черствость, как может она даже перед отъездом не подумать о младенце, которого оставляет на произвол судьбы?
— Скоро она до дюжины дойдет, — продолжала Корина, когда англичанка скрылась за дверью. — Заметьте, она никак не научится французскому, хотя несколько раз приезжала сюда рожать! Сколько я ни расспрашивала ее о том, что она делает в Англии, мне так и не удалось вытянуть из нее ни слова. Если она, как говорят, монашка, значит, при желании, можно повсюду себя дурно вести... Вот уж кому надо было ребенка грудью покормить, может быть, тогда перестала бы раскатывать туда и обратно!
Она весело рассмеялась, СЛОЕНО бремя свалилось с ее души. И ей непременно захотелось встать с постели и с ребенком на руках спуститься вниз проводить сестру и их друга.
Уже больше получаса Констанс и г-жа Анжелен совещались взаперти с г-жой Бурдье. Первая не пожелала себя назвать, предпочитая разыгрывать роль услужливой приятельницы, не решившейся оставить подругу при столь щепетильных обстоятельствах. Но акушерка профессиональным чутьем угадала будущую клиентку в этой излишне любопытной даме, которая засыпала ее градом вопросов. Только что произошла тяжелая сцена: не выдержав отчаянных настояний г-жи Анжелен, акушерка, понимая, что не сможет больше безнаказанно поддерживать ее несбыточные надежды, решилась намекнуть на бессмысленность дальнейшего лечения. Несчастная женщина залилась слезами, оплакивая свое горе. Констанс требовала объяснений, пораженная и испуганная тем, что в их возрасте могут случаться подобные вещи. Г-жа Бурдье с готовностью стала восхвалять свой метод лечения, привела множество удивительных примеров, назвала даже двух дам, старше пятидесяти лет, которые благодаря ее лечению забеременели. Слава богу, большинство женщин излечивается, в восьми случаях из десяти ей сопутствует удача. И раз уж она признала себя бессильной, значит, дело идет о серьезных осложнениях. Г-жа Анжелен заплакала еще горше, — так непереносимо тяжко было сознание, что она оказалась в числе отверженных. Тщетно пыталась Констанс утешить подругу, хотя втайне радовалась: оказывается, дети могут быть даже в пятьдесят лет, и у нее, таким образом, еще десять лет впереди, если она надумает родить второго ребенка. И она многозначительно кивнула акушерке, стараясь дать ей понять, что надо быть милосердной и продолжать обманывать бедняжку г-жу Анжелен.
Когда дамы поднялись и г-жа Бурдье пошла их проводить, ей захотелось смягчить свой суровый приговор. В сорок два года она располнела, но ее округлившееся лицо по-прежнему сохраняло веселое, приветливое и добродушное выражение, что так помогало ей в долах. Стараясь быть как можно любезнее, она проговорила:
— Знаете ли, дорогая госпожа Анжелен, вам самой природой предназначено иметь дюжину детей. Вероятно, вы слишком долго не желали рожать, боюсь, что в матке произошли какие-то изменения. Но, пожалуй, я была неправа, никогда не следует сдаваться без боя. По-моему, не мешает попробовать лечение электричеством... Заходите ко мне на днях.
Тем временем Матье и Сесиль стояли на площадке лестницы и оживленно беседовали с Нориной, на руках у которой, словно младенец Иисус, сладко спал ребенок. Втроем они горячо обсуждали вопрос о срочном найме комнаты, когда вдруг появились Констанс и г-жа Анжелен. Обе были так изумлены, встретив Матье здесь, в обществе двух женщин, что сделали вид, будто не замечают его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
— Позвольте мне, дорогая, как-нибудь пойти вместе с вами. Возможно, она скажет мне то, чего не решается сказать вам.
Удивленная г-жа Анжелен устало махнула рукой.
— О! К чему это? Вам она не скажет больше, чем мне. А я буду только огорчаться, что из-за меня вы напрасно теряете время.
— Да нисколько же! При таких серьезных обстоятельствах вы вполне можете располагать моим временем. Не скрою, мне самой любопытно поговорить с этой акушеркой: меня заинтересовали ваши рассказы.
Они договорились встретиться в следующий четверг после полудня и вместе отправиться к г-же Бурдье, на улицу Миромепиль.
Как раз в этот четверг Матье приехал в Париж, чтобы посмотреть молотилку на заводе Бошена. Около двух часов дня он медленно шел по улице Ла-Боэти, где встретил Сесиль, которая несла маленький, тщательно перевязанный пакет. Должно быть, ей было около двадцати одного года; после перенесенной операции она осталась тоненькой, бледной и слабой, хотя и не испытывала каких-либо серьезных недомоганий. Еще с того времени, когда она работала несколько месяцев у него на ферме, Матье, тронутый ее муками, проникся к ней искренним расположением, а позднее но мог без чувства жалости вспоминать тот страшный приступ отчаяния, когда она безутешно оплакивала то, что ей никогда уже не суждено стать матерью. После ее выхода из больницы Матье принял в ней горячее участие, стал подыскивать ей работу полегче и пристроил ее у одного из своих друзей, владельца картонажной фабрики, где она клеила коробки, — не слишком тяжелый труд для ее бледных, хрупких ручек, маленьких, быстро утомлявшихся ручек подростка. С тех пор как она перестала быть женщиной, она выглядела девочкой, остановившейся в своем развитии, и, встретив на улице ребенка, обязательно брала его на руки и покрывала страстными поцелуями. Постепенно она стала зарабатывать на этих коробках до двух франков в день, так как ее тоненькие пальчики ловко справлялись с работой. Жила она у родителей, очень страдала от окружающей грубости и, отдавая им весь свой недельный заработок, в душе лелеяла единственную мечту — раздобыть немного денег, снять комнату и жить спокойно и счастливо, без вечных свар. Матье собирался сделать ей сюрприз и в один прекрасный день дать необходимую для этого сумму.
— Куда вы так торопитесь? — приветливо спросил Матье у Сесиль.
Застигнутая врасплох, смущенная этой встречей, Сесиль попыталась отделаться уклончивой фразой:
— Я иду кое-кого навестить на улицу Миромениль. Но, видя, что Матье по-прежнему от души готов ей помочь, она поведала ему всю правду. Бедняжка Норина, ее сестра, в третий раз родила все у той же г-жи Бурдье: опять с ней произошла печальная история — третья беременность застигла ее врасплох, когда она, не зная печали, жила с одним вполне приличным господином, который снял ей хорошенькую комнатку; и так как этот вполне приличный господин, узнав о ее беременности, тотчас же исчез, она, чтобы не умереть с голоду, вынуждена была продать всю свою обстановку и была еще счастлива, что на последние двести франков может родить у г-жи Бурдье, а не в больнице, куда смертельно боялась попасть. Но когда она выйдет, то снова очутится на панели. А в тридцать один год это не слишком-то радужная перспектива.
— Она всегда ко мне хорошо относилась, — продолжала Сесиль, — и я иду навестить ее, потому что от всего сердца ее жалею. Сегодня я несу ей шоколад... Если бы вы только видели ее мальчугана, прелесть, а не ребенок!
Глаза Сесиль заблестели, она засмеялась, и от этого ласкового смеха чудесно просветлело ее худенькое, бледное личико. Было просто чудом, что прежняя нескладная девчонка, слонявшаяся по улицам квартала Гренель, приобрела после страшной операции какую-то удивительную тонкость чувств; эта искалеченная мать, эта взрослая девчушка стала такой нежной и хрупкой, что от любого резкого движения, казалось, могла разбиться, как стекло. Ее лишили возможности стать матерью, но инстинкт материнства, словно вопреки этому, говорил в ней еще настоятельнее.
— Очень жаль, что Корина непременно решила отделаться от этого младенца, как и от двух предыдущих. Однако на сей раз он так кричал, что ей пришлось дать ему грудь. Но это только пока: она говорит, что не желает, чтобы они вдвоем подыхали с голоду... Меня просто всю переворачивает, ну разве можно так упрямиться: иметь ребенка — и не хотеть оставить его при себе! Так вот, я задумала уладить это дело. Вы же знаете, что я хочу уйти от родителей. Если мне удастся снять достаточно просторную комнату, я возьму сестру с ее мальчуганом к себе, научу ее вырезать и клеить коробки, и мы заживем припеваючи. Работа бы у нас спорилась, Норина жила бы, радуясь свободе, не принуждая себя делать то, что ей отвратительно.
— Неужели она отказалась? — спросил Матье.
— Да еще назвала меня сумасшедшей! Отчасти она права, — ведь у меня нет ни гроша, чтобы снять комнату. Если бы вы только знали, как у меня наболело на душе!
Матье, стараясь не показать волнения, заговорил спокойным тоном:
— Комнату, положим, снять нетрудно. У вас есть друг, который вам поможет. Только я очень сомневаюсь, что вам удастся уговорить сестру оставить ребенка, ведь я немного знаю ее взгляды на сей счет. Для этого необходимо чудо!
Сесиль вдруг осенило, и она пристально посмотрела на Матье. Так вот он, этот друг! О, боже!
Неужто мечта ее осуществится?! И, осмелев, она сказала:
— Послушайте, господин Фроман, вы так добры к нам, что не откажете мне в огромной услуге: пойдемте вместе к Норине! Вы один можете поговорить с ней, и, глядишь, вам удастся ее убедить... Пойдемте, прошу вас! Только не так быстро, а то я просто задыхаюсь от радости.
Матье, растроганный до глубины души, пошел с Сесиль. Они обогнули угол улицы Миромениль, и сердце его невольно забилось, когда они начали подниматься по лестнице родильного дома. Десять лет! Ужас тех дней вновь нахлынул на него, и он, как сейчас, увидел маленькую фигурку Виктории Кокле, которая, сама не зная как, забеременела от хозяйского сына, увидел личико Розины, наивной кровосмесительницы, похожей на трагически растоптанную лилию, и истекавшую кровью, бледную, как призрак, г-жу Шарлотту, которая, еще не оправившись после рождения ребенка, зачатого в преступной связи, должна была тотчас же возвратиться на брачное ложе, чтобы лгать, а возможно, и умереть на нем. А потом, когда несчастные дети все же рождались на свет, тут же откуда-то выныривала остроносая тетушка Куто, зловещая убийца, готовая сплавить новорожденного, которого ей вручали, словно обременительный груз. Казалось, все это происходило только вчера, ибо ничего здесь не изменилось. Матье показалось даже, что он узнает на дверях те же сальные пятна.
Наверху, в палате, Матье еще сильнее охватило ощущение, будто он побывал здесь только вчера. Она была все такая же, эта комната: светло-серые обои в голубеньких цветочках, убогая, разрозненная обстановка меблированных комнат. Три железные кровати стояли на прежних местах — две рядом, а третья поперек. На одной из них, рядом с маленьким саквояжем, лежал упакованный чемодан. Сначала Матье не обратил внимания на этот скромный багаж, но и он довершал сходство с воскресшим в памяти прошлым. А напротив залитых солнцем окон за высокой серой
стеной соседней казармы — те же горны трубили тот же сбор.
Сидя на неприбранной постели, Норина кормила грудью сына; очевидно, она только что оделась и уже настолько окрепла, что стала понемногу ходить.
— Как! Это вы, сударь! — воскликнула она, узнав Матье. — Как мило, что Сесиль вас привела... Господи! Столько воды утекло. И моложе мы вроде не стали!..
Присмотревшись, Матье действительно нашел, что Норина очень постарела; бывают блондинки, увядающие до времени, так что после тридцати лет уже трудно определить их возраст. Однако Норина была по-прежнему миловидна, правда, она несколько обрюзгла и вид у нее был утомленный, зато она сохранила свою беззаботность, которая теперь, очевидно, объяснялась каким-то безразличием ко всему на свете.
Сесиль решила сразу же приступить к делу.
— Вот тебе шоколад... Я встретила господина Фромана на улице, он такой милый, такой добрый, так внимательно ко мне отнесся, что даже заинтересовался моим намерением снять комнату, где ты будешь жить и работать вместе со мной... Поэтому я попросила его зайти на минутку поговорить с тобой и попытаться убедить тебя не бросать бедного крошку. Видишь, тебя никто не собирается обманывать, ведь я сама обо всем тебя предупредила.
Взволнованная таким началом, Норина вся нервно задергалась, запротестовала:
— Это еще что за напасть такая! Нет, нет, не хочу, чтобы меня мучали. И без того я несчастна!
Тут в разговор вмешался Матье. Он старался втолковать Норине, что в ее годы вести прежнюю легкую жизнь не так-то просто, что она скатится на самое дно, если снова вернется на панель. Норина охотно соглашалась с ним, с горечью и разочарованием говорила о своей постыдной жизни доступной женщины, которая ждет от мужчины только побоев, пакостей и обмана. Такова была жестокая действительность, о которую разбивались мечты множества хорошеньких парижских работниц, грезивших богатой, свободной жизнью. Раз— Если вы хотите его убить, — повторил Матье, — достаточно только отнять его от груди. Посмотрите, как он лакомится, милая крошка!
И действительно, ребенок жадно сосал грудь. Норина громко разрыдалась.
— Боже мой! Вот вы опять начинаете меня му-чать... Неужели вы думаете, что мне легко теперь с ним расставаться! Ну, да ладно, до того меня довели, что, так и быть, расскажу, почему я плачу по ночам. Никогда я не была злой, вы сами знаете. Чует моя душа, когда придут за этим ребенком, прямо сердце из груди вырвут... Ну что, вы довольны? А многого ли вы добились? Только — что до слез меня довели, тут уж все равно ничем не поможешь, придется ему отправиться в сиротский дом, а мне возвращаться на панель, откуда меня вместе с прочим мусором выбросят на свалку.
Сесиль, вся в слезах, обняла сестру, поцеловала ребенка и снова размечталась вслух о том, как счастливо они заживут втроем в славненькой комнате, где у них будет сущий рай, где их ждут бесконечные радости. Вырезать и клеить коробочки совсем не трудно. Когда Норина выучится, ей, здоровой и крепкой, легко будет заработать даже три франка в день. Пять франков на двоих — разве это не целое состояние? Они и ребенка смогут вырастить, а все плохое зайдет, забудется! Сопротивление Норины слабело, наконец она дала себя уговорить, перестала повторять «нет».
— Вы мне совсем голову заморочили, ничего я больше не соображаю, делайте как хотите... Ну конечно же, для меня будет счастьем оставить ребеночка у себя!..
Сесиль в восторге захлопала в ладоши; растроганный Матье произнес с глубоким чувством:
— Вы его спасли, а он спасет вас!
В эту минуту на пороге показалась длинная, черная фигура, и в комнату вошла худая девица с суровым лицом, потухшими глазами и бескровными, бледными губами. Где же он видел эту плоскую, как доска, девушку без признаков груди и бедер? И вдруг он с ужасом узнал Эми, англичанку, которая, как ему показалось, ничуть не изменилась за прошедшие десять лет, —.и возраст как будто тот же, и платье то же, и та же невозмутимость иностранки, не давшей себе труда хотя бы изучить язык страны, куда она приезжала освобождаться от бремени. Теперь Матье узнал даже чемодан и маленький саквояж, стоявшие на соседней кровати. В четвертый раз она рожала в этом заведении, в четвертый раз, так же как и в первые три, она, никого не предупредив о своем приезде, явилась в одно прекрасное утро за восемь дней до родов, три недели пролежала в постели, затем сбыла с рук ребенка, которого отправили в воспитательный дом, и теперь спокойно отбывала к себе на родину тем же пароходом, которым приехала. Когда она уже собралась уходить, прихватив свой незатейливый багаж, Норина остановила ее:
— Вы все уладили и уже покидаете нас? Поцелуйте же меня, поцелуйте моего маленького!
Англичанка слегка коснулась губами голого черепа новорожденного, словно ей страшно было за это маленькое тельце, такое теплое и нежное.
.— Счастливого пути, — добавила Норина.
— Jes... здравствуйте... здравствуйте...
И она ушла, даже не оглянувшись в последний раз на комнату, где столько выстрадала. Матье оторопело смотрел вслед этой долговязой девице, которая, казалось, уж никак не создана для любви и которая время от времени появлялась во Франции, чтобы между двумя пароходными рейсами избавиться от ребенка. Кто был отцом ее детей? И откуда, боже правый, такое безмятежное спокойствие и такая черствость, как может она даже перед отъездом не подумать о младенце, которого оставляет на произвол судьбы?
— Скоро она до дюжины дойдет, — продолжала Корина, когда англичанка скрылась за дверью. — Заметьте, она никак не научится французскому, хотя несколько раз приезжала сюда рожать! Сколько я ни расспрашивала ее о том, что она делает в Англии, мне так и не удалось вытянуть из нее ни слова. Если она, как говорят, монашка, значит, при желании, можно повсюду себя дурно вести... Вот уж кому надо было ребенка грудью покормить, может быть, тогда перестала бы раскатывать туда и обратно!
Она весело рассмеялась, СЛОЕНО бремя свалилось с ее души. И ей непременно захотелось встать с постели и с ребенком на руках спуститься вниз проводить сестру и их друга.
Уже больше получаса Констанс и г-жа Анжелен совещались взаперти с г-жой Бурдье. Первая не пожелала себя назвать, предпочитая разыгрывать роль услужливой приятельницы, не решившейся оставить подругу при столь щепетильных обстоятельствах. Но акушерка профессиональным чутьем угадала будущую клиентку в этой излишне любопытной даме, которая засыпала ее градом вопросов. Только что произошла тяжелая сцена: не выдержав отчаянных настояний г-жи Анжелен, акушерка, понимая, что не сможет больше безнаказанно поддерживать ее несбыточные надежды, решилась намекнуть на бессмысленность дальнейшего лечения. Несчастная женщина залилась слезами, оплакивая свое горе. Констанс требовала объяснений, пораженная и испуганная тем, что в их возрасте могут случаться подобные вещи. Г-жа Бурдье с готовностью стала восхвалять свой метод лечения, привела множество удивительных примеров, назвала даже двух дам, старше пятидесяти лет, которые благодаря ее лечению забеременели. Слава богу, большинство женщин излечивается, в восьми случаях из десяти ей сопутствует удача. И раз уж она признала себя бессильной, значит, дело идет о серьезных осложнениях. Г-жа Анжелен заплакала еще горше, — так непереносимо тяжко было сознание, что она оказалась в числе отверженных. Тщетно пыталась Констанс утешить подругу, хотя втайне радовалась: оказывается, дети могут быть даже в пятьдесят лет, и у нее, таким образом, еще десять лет впереди, если она надумает родить второго ребенка. И она многозначительно кивнула акушерке, стараясь дать ей понять, что надо быть милосердной и продолжать обманывать бедняжку г-жу Анжелен.
Когда дамы поднялись и г-жа Бурдье пошла их проводить, ей захотелось смягчить свой суровый приговор. В сорок два года она располнела, но ее округлившееся лицо по-прежнему сохраняло веселое, приветливое и добродушное выражение, что так помогало ей в долах. Стараясь быть как можно любезнее, она проговорила:
— Знаете ли, дорогая госпожа Анжелен, вам самой природой предназначено иметь дюжину детей. Вероятно, вы слишком долго не желали рожать, боюсь, что в матке произошли какие-то изменения. Но, пожалуй, я была неправа, никогда не следует сдаваться без боя. По-моему, не мешает попробовать лечение электричеством... Заходите ко мне на днях.
Тем временем Матье и Сесиль стояли на площадке лестницы и оживленно беседовали с Нориной, на руках у которой, словно младенец Иисус, сладко спал ребенок. Втроем они горячо обсуждали вопрос о срочном найме комнаты, когда вдруг появились Констанс и г-жа Анжелен. Обе были так изумлены, встретив Матье здесь, в обществе двух женщин, что сделали вид, будто не замечают его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79