В водоворот этого оправдания постепенно засасываются обломки чужих мыслей и кружатся там. Чисто оригинально лишь одно – сама пустая воронка. Когда ничтожество начинает агрессивно оправдываться. И в этом оправдании (пустом) проявляется талант. Ерунда с художеством. Талантливое ничто. Это антииудаизм. Тоже вид духовного паразитизма. (263) Без обломков цитат наступает крах. Нужна среда. Но тут взаимоотношение со средой не статичное, а динамичное (в отличие от евреев). Воронка и пузырь в бетоне.
Вороночное шарлатанство Бердяева, совершенно не философское, странно совпадает с типом мышления самого «философского философа» – Гегеля. Только у Гегеля вихрь направлен вовне. Это агрессивное разворачивание своего "я". У Бердяева «я» – такое же бессодержательное и формальное – засасывающее. Оно цепляется к окружающим. Бердяев, совершенно необразованный и даже, по его же признанию, неграмотный, хватается за чудо-вазу своей гениальности. «Я гений!» – Все оборачиваются к нему. Потом он говорит: «Я ничтожество!» Констатация ничтожества есть подлинное выражение недоумения от первой фразы, и своей подлинностью передачи недоумения она как будто подтверждает и подлинность первого тезиса. Потом Бердяев говорит: «Я гений и я ничтожество – это неразрешимое противоречие, отражающее антиномичность русского духа». Это, в свою очередь, есть подлинное отражение недоумения от антитезиса. И снова эта подлинность углубляет провал в мыслительном поле. И тогда Бердяев идёт дальше, на 4-5-й уровень, и всё качается и начинает медленно соскальзывать в него. Он разрушает словесное бытие. Его речь не просто алогична, она антилогична. Это мычание паралитика. Ремизов недоумённо спросил:
«Бердяев, не одарённый словом, словесно беспомощный и не книжный, а чем объяснить его словесный напор, силу его бессвязных фраз?»
Как чем? Да именно их бессвязностью, так верно передающей состояние отстранённости от мира слов. Это как некий античный философ, ничего не говорящий, а лишь бессмысленно шевелящий пальцем.
Потом, когда черная карусель раскручена, туда попадают обломки ещё не размытых до конца фраз, и они там, уже неузнаваемо раскрошенные и раскрашенные, превращаются в его афоризмы, «бон мо». Все они чужие, но их фатальное вращение совершенно оригинально. Это такой элементарный и даже немного вульгарный Розанов. Поэтому, видимо, их так и тянуло друг к другу, хотя, казалось бы, Розанов был для Бердяева «здесь вам не чайная союза русского народа», а Бердяев для остренького пёрышка Василия Васильевича это прямо-таки новогодний подарок – целый мешок с ёлочными игрушками философских нелепостей. Но вот факт – были почти друзьями…
Да. А Гегель то же изнутри. К нему можно относиться только так: или почитать, или не читать. Вообще. Гегель – это целый язык, целый мир и мир совершенно самозамкнутый, абсолютный. Абсолютностью он, конечно, завораживает. Гегель это чудовищный апломб «Предисловий к „Энциклопедии философских наук“». Предисловие к первому изданию начинается так:
«Потребность дать моим слушателям руководство к моим философским чтениям является ближайшим поводом к тому, чтобы издать этот всеохватывающий обзор философии раньше, чем я это предполагал сделать».
Здесь в каждом слове сквозит глубокое неуважение к читателю. Во-первых, труд Гегеля вовсе не является плодом его собственных страстей и желаний. Нет, он ВЫНУЖДЕН его написать, так как читатели испытывают в этом потребность. Более того, эта «потребность», от которой прямо-таки изнывают его будущие читатели, является в сущности лишь «ближайшим поводом», самим по себе вовсе не важным. А истинная причина – во внутренней божественной логике саморазвития великой гегелевской мысли. Умоляющие на коленях читатели лишь неразумно вмешиваются в предопределённый судьбой ход событий, и божество в виде Гегеля снисходит до них и выпускает «всеохватывающий обзор» раньше, чем это предполагалось сделать. Это неслыханное снисхождение, «гуманизм» (и одновременно априорное списывание всех возможных ошибок и погрешностей за счёт нетерпеливых поклонников). Интересно и словосочетание «всеохватывающий обзор». С одной стороны, это ВСЕОХВАТЫВАЮЩИЙ обзор, то есть обозревание ВСЕГО, тут альфа и омега мировой философии. С другой стороны, это всеохватывающий ОБЗОР, то есть нечто поверхностное, разжёванное, вводящее лишь в более глубокую область. Одним словом, «руководство». Три толстенных тома энциклопедии Гегеля это так, «пустячок», обзор. Мы способны гораздо на большее.
С этой фразы все начинается, на ней же всё и заканчивается. Либо вы эту фразу проглотили и тогда «от простого к сложному» примете и всё остальное целиком, без оговорок. Либо вы швыряете серый том об стену. (307) Оба варианта одинаково подлинны. Поэтому собственно КРИТИКА гегельянства совершенно невозможна, даже невероятна. Так что предисловие к третьему изданию всё той же «Энциклопедии» может быть прочитано лишь чисто извне или столь же чисто изнутри:
«Со времени выхода в свет второго издания появилось много отзывов о моих философских работах, которые большей частью обнаружили, что их авторы имеют мало призвания к этому делу. Такие легкомысленные возражения на произведения, которые продумывались в продолжение многих лет и были обработаны со всей серьёзностью, приличествующей предмету и удовлетворяющей научным требованиям, являют собой отнюдь не утешительное зрелище дурных страстей: самонадеянности, заносчивости, зависти, оскорбительного неуважения и т. д., и уж нечего говорить, что в них нет ничего поучительного».
Это классический идеологический текст. Максимальная конкретность характеристик при максимальной абстрактности их адресования. Либо вы внутри этого текста, и тогда все, кто не с вами, тот против вас. Либо вы Гегелю не верите, и тогда гегелевские филиппики становятся обоюдоострыми. Подчёркиваю, что первый вариант восприятия так же правомерен, как и второй, так как текст предисловий это не обычный идеологический текст, это идеологический текст Гегеля. А Гегель великий философ. Вы можете ввериться Гегелю. Можно так же «ввериться» примитивному шарлатану. Но оба говорят «верьте мне». Поэтому от них легко отделаться. Принять или не принять. И всё.
Не то Бердяев. От него так просто не отделаешься. Он цепляется за вас, вворачивает в круговорот мысли, изламывает ваше "я", ставит перед вашим собственным затылком. Ощущение от его книг – «дурак». А всё думается о нём, думается. О Гегеле совсем не думается. Бердяев бездарность. Но эта бездарность своя, настолько своя, настолько наша, что это даже гениально. В результате и получается: добротный талант. Можно не читать. Но читать тоже можно.
259
Примечание к №238
«не так уж ненормальна была Яшина страсть»
(В.Набоков)
Яша был потомком еврея, крещённого отцом Чернышевского. Выкрест по обычаю взял фамилию крестившего. То есть полное имя персонажа – Яков Чернышевский. (375)
Розанов писал в «Людях лунного света»:
«Значение Чернышевского в нашей культуре, конечно, огромно. Он был 1/2 урнинг (т. е. педераст. – О.), 1/4 урнинг, 1/10 урнинг».
260
Примечание к №248
И всегда противные оговорки. (В «Вехах»)
У всех авторов сборника фразы о «тёмных силах царской деспотии». Иногда явно искусственные, «для порядка», чаще – совершенно искренние. Конечно, великий русский философ Семён Людвигович Франк вполне искренен, когда пишет в своей статье «Этика нигилизма», что бессмысленно обвинять правительство в поражении революции 1905 года, так как»
это приблизительно равносильно обвинению японцев в печальном исходе русско-японской войны".
Интересно, что Зеньковский в «Истории русской философии» именно Франку отводит роль завершителя «системосозидающего периода русской религиозной философии» (т. е. Соловьёв начал, а Франк закончил). В этой связи уместно вспомнить историю обращения Семёна Людвиговича, изложенную А.В.Карташёвым в статье «Идеологический и церковный путь Франка»:
«После манифеста 17 апреля 1904 г. о свободе совести и октябрьской конституции 17 октября 1905 г. пали одно за другими моральные препятствия для еврея принимать православие. Никто уже не мог впредь упрекнуть крестившегося, что это делается для карьеры: для права на государственную, судебную и профессорскую службу».
Аргумент веский, свидетельствующий о глубоком понимании Франком православия. Действительно, до 1905 люди могли подумать, что он это специально. Ну как тут быть христианином, да ещё христианином-философом!
Впрочем, обвинять Франка в непонимании азов православия, психологический настрой коего ясен и ребенку, бессмысленно. С равным успехом в этом можно было бы обвинять японского самурая.
261
Примечание к №240
«Хочу быть Буддой и Шопенгауэром» (В.Розанов о Толстом)
Мережковский писал об отлучении:
«Определение Синода о Л.Толстом имеет … огромное и едва ли … сейчас вполне оценимое значение: это ведь в сущности первое, уже не созерцательное, а действенное и сколь глубокое, историческое соприкосновение русской церкви с русскою литературою пред лицом всего народа, всего мира». Толстой после Гоголя единственный русский писатель, взявшийся за разработку богословских проблем. Но у Гоголя всё же осталась христианская точка зрения – в этом его трагедия. У Толстого – сплющенное, невежественное, архаичное язычество. Однако он искренен.
Толстой вывернул на всеобщее обозрение изнанку русского писателя и русского писательства. (264) Подоплёку. Я уверен, что если бы Набоков вместо энтомологии увлёкся богословием, он написал бы что-то аналогичное.
262
Примечание к №77
Бог знает обо мне, видит.
В том-то и дело, что не видит и не знает. Отсюда униженное, нелепое шныряние по коридорам (275), навязывание всем своих рукописей. «Русский с орденом» – сниженный вариант этого феномена – «русский с рукописью». Это орден, но необычный, неизвестный (что-то вроде «Льва и Солнца»), и его надо всем назойливо объяснять: «Это тебе не хухры-мухры, это, батюшка, орден».
Я некрасивый, нищий и меня продали в ничтожества. Но я необыкновенный, гениальный. И могу за счёт этого всё прекрасно изменить. Однако моя необыкновенность не продаётся. Она хороша для наследных принцев, миллиардеров. Её нельзя реализовать. Это как волшебник, который ничего для себя лично сделать не может, хотя бы чего-нибудь косвененькое. Он сам околдован своим колдовством (276) и не в состоянии даже просто убедить окружающих в том, что он это он – волшебник. Ему никто не верит. Так уж лучше помалкивать.
263
Примечание к №258
Талантливое ничто. Это антииудаизм. Тоже вид духовного паразитизма.
Русским нужен активный донор, которого можно доводить. Интересны не сокровища сами по себе, а их обладатель. И русский раскрывается перед донором, очаровывает его. Очаровывает как самоцель, а не для чего-то. В логическом конце это приводит к САМОПАРАЗИТИЗМУ. Русский паразитирует на себе, на собственных мыслях. Набоков начал с комментариев к «Евгению Онегину», но не смог остановиться и написал «Бледный огонь». (270) В примечаниях к поэме Джона Шейда комментатор приводит высказывание в свой адрес вдовы поэта:
«Позднее мне говорили, что, упоминая меня на людях, она называла меня „слоновый клещ“, „королевских размеров овод“, „глист“, „чудовищный паразит гения“. Я прощаю её – её и всех».
Действительно, почему бы не простить «всех», если «все» это я, Набоков. «Бледный огонь» состоит из поэмы, то есть «дебюта», комментария к этой поэме, который одновременно является самостоятельным произведением, не имеющим с первой частью ничего общего, – «миттельшпилем», и, наконец, из «эндшпиля» – именного указателя к комментарию – серии щелчков по носу прилежного читателя. Хотя «Бледный огонь» англоязычное произведение, но ирония национального рока сделала саму структуру этой вещи гротескно русской. Интересно, что «миттельшпиль», формально наименее творческая часть романа, фактически на порядок выше «дебюта» по мощи фантазии. Собственно ничто, «комментарии», превращаются во всё. Сотворение «Зембли» (вымышленная страна Набокова). Вымысливается целая страна. С природой, историей, своим языком, своими страшными масонами и тупыми коммунистами. (А в «Аде» почти планета.) И всё как безумный комментарий к поэме. В такой системе отсчёта и русская история может обернуться фантасмагорическим «комментарием» к «Онегину».
264
Примечание к №261
Толстой вывернул на всеобщее обозрение изнанку русского писателя и русского писательства.
Соловьёв смеялся над Ницше:
«Оставаясь всё-таки филологом, и слишком филологом, Ницше захотел сверх того стать „философом будущего“, пророком и основателем новой религии. Такая задача неминуемо приводила к катастрофе, ибо для филолога быть основателем религии так же неестественно, как для титулярного советника быть королём испанским. Говорю не о расстоянии рангов, а о различии естественных способностей. Хорошая филология без всякого сомнения предпочтительнее плохой религии, но самому гениальному филологу невозможно основать хотя бы самую скверную религиозную секту».
Только не в России. У нас Толстой преспокойно основал новую религию, новую церковь. И сделал это просто. Без напряжения. Естественно.
Теперь учтите, что Толстой из русских писателей первой величины самый позитивный, самый реалистичный. Поэтому в нём общий ПРОЦЕСС и открылся с удивительной наивностью. Вся русская литература это огромный Толстой (неизмеримо более сложный), а то, что произошло после 1917 года, это увеличенное в миллион раз толстовство, продукт Толстого, умноженного на Пушкина, Гоголя, Достоевского.
Соловьёв не избежал общей участи. Собственно, говоря о Ницше, он сказал только о себе. Правда, из-за его органической враждебности русскому слову Соловьёв создать ничего не сумел. Но общий замысел был тот же. И сухая форма удалась даже лучше (соловьёвство). Не секта, а схема секты (271), мундир несуществующей армии.
265
Примечание к №254
Единственное, что отличает его от моралистов XVIII в., это русское спохватывание, хотя и достаточно рудиментарное.
Бердяев договорился до того, что его русская идея правильная, а русский народ неправильный (274), не соответствующий его идее. Он писал в 1918 году в предисловии к своему сборнику «Судьба России»:
«Не вера, не идея изменилась, но мир и люди изменили этой вере и этой идее … Русский народ не захотел выполнить своей миссии в мире, не нашёл в себе сил для её выполнения, совершил внутреннее предательство».
Совершенно непонятно, как можно изменить национальной идее, изменить року, фатуму. Это так же нелепо, как изменение собственной национальности или возраста. Тут Бердяев, конечно, запутался. Фраза об измене «народа» удобно выносит самого автора за рамки страшных событий, а претензии на объективное понимание национальной веры и национальной идеи подымают его, жалкую жертву, до вершин мирового Олимпа. На самом деле, если и произошла измена, то лишь измена вере и идее самого Бердяева, которые он так легкомысленно отождествил с национальным универсумом. То есть произошло опровержение «национальной идеи Бердяева» как несоответствующей национальной идее России. Одновременно произошло и окончательное включение бердяевщины в национальную идею как некой частности. А именно включение в качестве локального проявления такого свойства Национального Рока России, каковым является сатанинское злорадство (280).
Бердяев, вслед за десятком других русских мыслителей, почему-то решил, что русская идея хорошая. Надо сказать, что потрясающая наивность этого решения Бердяева всё же отчасти мучила, и отсюда его беспомощный антиномизм. Но этот антиномизм являлся лишь примитивной формой заглушечного мышления, не больше. То есть элементарным индивидуальным осуществлением настоящей русской идеи. Попытка самопознания могла бы помочь тут Бердяеву, помогла бы нащупать некоторые действительные черты национальной идеи. Он мог бы понять её через осмысление собственного понимания национальной идеи. Но тайна национального рока оказалась ему недоступной. Он просмотрел её своими простыми-пустыми фасетками паука. Бердяев однодум. В философии однодума нет тайны, точнее, его тайна выразима, это тайна с маленькой буквы, «тайна в стенном шкафу». Однодум пишет одну книгу. Все остальные – лишь вариации. При «многодумности», полифонии тайна невыразима и вылезает своими краями в реальность лишь через удивительно красивые повторы отдельных тем, непосредственно с ней не связанных. Тайна на изломе ветвей. Неестественность, неорганичность переплетения наталкивает ищущий глаз на поиск спрятанного смысла, внутренней естественности и органичности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Вороночное шарлатанство Бердяева, совершенно не философское, странно совпадает с типом мышления самого «философского философа» – Гегеля. Только у Гегеля вихрь направлен вовне. Это агрессивное разворачивание своего "я". У Бердяева «я» – такое же бессодержательное и формальное – засасывающее. Оно цепляется к окружающим. Бердяев, совершенно необразованный и даже, по его же признанию, неграмотный, хватается за чудо-вазу своей гениальности. «Я гений!» – Все оборачиваются к нему. Потом он говорит: «Я ничтожество!» Констатация ничтожества есть подлинное выражение недоумения от первой фразы, и своей подлинностью передачи недоумения она как будто подтверждает и подлинность первого тезиса. Потом Бердяев говорит: «Я гений и я ничтожество – это неразрешимое противоречие, отражающее антиномичность русского духа». Это, в свою очередь, есть подлинное отражение недоумения от антитезиса. И снова эта подлинность углубляет провал в мыслительном поле. И тогда Бердяев идёт дальше, на 4-5-й уровень, и всё качается и начинает медленно соскальзывать в него. Он разрушает словесное бытие. Его речь не просто алогична, она антилогична. Это мычание паралитика. Ремизов недоумённо спросил:
«Бердяев, не одарённый словом, словесно беспомощный и не книжный, а чем объяснить его словесный напор, силу его бессвязных фраз?»
Как чем? Да именно их бессвязностью, так верно передающей состояние отстранённости от мира слов. Это как некий античный философ, ничего не говорящий, а лишь бессмысленно шевелящий пальцем.
Потом, когда черная карусель раскручена, туда попадают обломки ещё не размытых до конца фраз, и они там, уже неузнаваемо раскрошенные и раскрашенные, превращаются в его афоризмы, «бон мо». Все они чужие, но их фатальное вращение совершенно оригинально. Это такой элементарный и даже немного вульгарный Розанов. Поэтому, видимо, их так и тянуло друг к другу, хотя, казалось бы, Розанов был для Бердяева «здесь вам не чайная союза русского народа», а Бердяев для остренького пёрышка Василия Васильевича это прямо-таки новогодний подарок – целый мешок с ёлочными игрушками философских нелепостей. Но вот факт – были почти друзьями…
Да. А Гегель то же изнутри. К нему можно относиться только так: или почитать, или не читать. Вообще. Гегель – это целый язык, целый мир и мир совершенно самозамкнутый, абсолютный. Абсолютностью он, конечно, завораживает. Гегель это чудовищный апломб «Предисловий к „Энциклопедии философских наук“». Предисловие к первому изданию начинается так:
«Потребность дать моим слушателям руководство к моим философским чтениям является ближайшим поводом к тому, чтобы издать этот всеохватывающий обзор философии раньше, чем я это предполагал сделать».
Здесь в каждом слове сквозит глубокое неуважение к читателю. Во-первых, труд Гегеля вовсе не является плодом его собственных страстей и желаний. Нет, он ВЫНУЖДЕН его написать, так как читатели испытывают в этом потребность. Более того, эта «потребность», от которой прямо-таки изнывают его будущие читатели, является в сущности лишь «ближайшим поводом», самим по себе вовсе не важным. А истинная причина – во внутренней божественной логике саморазвития великой гегелевской мысли. Умоляющие на коленях читатели лишь неразумно вмешиваются в предопределённый судьбой ход событий, и божество в виде Гегеля снисходит до них и выпускает «всеохватывающий обзор» раньше, чем это предполагалось сделать. Это неслыханное снисхождение, «гуманизм» (и одновременно априорное списывание всех возможных ошибок и погрешностей за счёт нетерпеливых поклонников). Интересно и словосочетание «всеохватывающий обзор». С одной стороны, это ВСЕОХВАТЫВАЮЩИЙ обзор, то есть обозревание ВСЕГО, тут альфа и омега мировой философии. С другой стороны, это всеохватывающий ОБЗОР, то есть нечто поверхностное, разжёванное, вводящее лишь в более глубокую область. Одним словом, «руководство». Три толстенных тома энциклопедии Гегеля это так, «пустячок», обзор. Мы способны гораздо на большее.
С этой фразы все начинается, на ней же всё и заканчивается. Либо вы эту фразу проглотили и тогда «от простого к сложному» примете и всё остальное целиком, без оговорок. Либо вы швыряете серый том об стену. (307) Оба варианта одинаково подлинны. Поэтому собственно КРИТИКА гегельянства совершенно невозможна, даже невероятна. Так что предисловие к третьему изданию всё той же «Энциклопедии» может быть прочитано лишь чисто извне или столь же чисто изнутри:
«Со времени выхода в свет второго издания появилось много отзывов о моих философских работах, которые большей частью обнаружили, что их авторы имеют мало призвания к этому делу. Такие легкомысленные возражения на произведения, которые продумывались в продолжение многих лет и были обработаны со всей серьёзностью, приличествующей предмету и удовлетворяющей научным требованиям, являют собой отнюдь не утешительное зрелище дурных страстей: самонадеянности, заносчивости, зависти, оскорбительного неуважения и т. д., и уж нечего говорить, что в них нет ничего поучительного».
Это классический идеологический текст. Максимальная конкретность характеристик при максимальной абстрактности их адресования. Либо вы внутри этого текста, и тогда все, кто не с вами, тот против вас. Либо вы Гегелю не верите, и тогда гегелевские филиппики становятся обоюдоострыми. Подчёркиваю, что первый вариант восприятия так же правомерен, как и второй, так как текст предисловий это не обычный идеологический текст, это идеологический текст Гегеля. А Гегель великий философ. Вы можете ввериться Гегелю. Можно так же «ввериться» примитивному шарлатану. Но оба говорят «верьте мне». Поэтому от них легко отделаться. Принять или не принять. И всё.
Не то Бердяев. От него так просто не отделаешься. Он цепляется за вас, вворачивает в круговорот мысли, изламывает ваше "я", ставит перед вашим собственным затылком. Ощущение от его книг – «дурак». А всё думается о нём, думается. О Гегеле совсем не думается. Бердяев бездарность. Но эта бездарность своя, настолько своя, настолько наша, что это даже гениально. В результате и получается: добротный талант. Можно не читать. Но читать тоже можно.
259
Примечание к №238
«не так уж ненормальна была Яшина страсть»
(В.Набоков)
Яша был потомком еврея, крещённого отцом Чернышевского. Выкрест по обычаю взял фамилию крестившего. То есть полное имя персонажа – Яков Чернышевский. (375)
Розанов писал в «Людях лунного света»:
«Значение Чернышевского в нашей культуре, конечно, огромно. Он был 1/2 урнинг (т. е. педераст. – О.), 1/4 урнинг, 1/10 урнинг».
260
Примечание к №248
И всегда противные оговорки. (В «Вехах»)
У всех авторов сборника фразы о «тёмных силах царской деспотии». Иногда явно искусственные, «для порядка», чаще – совершенно искренние. Конечно, великий русский философ Семён Людвигович Франк вполне искренен, когда пишет в своей статье «Этика нигилизма», что бессмысленно обвинять правительство в поражении революции 1905 года, так как»
это приблизительно равносильно обвинению японцев в печальном исходе русско-японской войны".
Интересно, что Зеньковский в «Истории русской философии» именно Франку отводит роль завершителя «системосозидающего периода русской религиозной философии» (т. е. Соловьёв начал, а Франк закончил). В этой связи уместно вспомнить историю обращения Семёна Людвиговича, изложенную А.В.Карташёвым в статье «Идеологический и церковный путь Франка»:
«После манифеста 17 апреля 1904 г. о свободе совести и октябрьской конституции 17 октября 1905 г. пали одно за другими моральные препятствия для еврея принимать православие. Никто уже не мог впредь упрекнуть крестившегося, что это делается для карьеры: для права на государственную, судебную и профессорскую службу».
Аргумент веский, свидетельствующий о глубоком понимании Франком православия. Действительно, до 1905 люди могли подумать, что он это специально. Ну как тут быть христианином, да ещё христианином-философом!
Впрочем, обвинять Франка в непонимании азов православия, психологический настрой коего ясен и ребенку, бессмысленно. С равным успехом в этом можно было бы обвинять японского самурая.
261
Примечание к №240
«Хочу быть Буддой и Шопенгауэром» (В.Розанов о Толстом)
Мережковский писал об отлучении:
«Определение Синода о Л.Толстом имеет … огромное и едва ли … сейчас вполне оценимое значение: это ведь в сущности первое, уже не созерцательное, а действенное и сколь глубокое, историческое соприкосновение русской церкви с русскою литературою пред лицом всего народа, всего мира». Толстой после Гоголя единственный русский писатель, взявшийся за разработку богословских проблем. Но у Гоголя всё же осталась христианская точка зрения – в этом его трагедия. У Толстого – сплющенное, невежественное, архаичное язычество. Однако он искренен.
Толстой вывернул на всеобщее обозрение изнанку русского писателя и русского писательства. (264) Подоплёку. Я уверен, что если бы Набоков вместо энтомологии увлёкся богословием, он написал бы что-то аналогичное.
262
Примечание к №77
Бог знает обо мне, видит.
В том-то и дело, что не видит и не знает. Отсюда униженное, нелепое шныряние по коридорам (275), навязывание всем своих рукописей. «Русский с орденом» – сниженный вариант этого феномена – «русский с рукописью». Это орден, но необычный, неизвестный (что-то вроде «Льва и Солнца»), и его надо всем назойливо объяснять: «Это тебе не хухры-мухры, это, батюшка, орден».
Я некрасивый, нищий и меня продали в ничтожества. Но я необыкновенный, гениальный. И могу за счёт этого всё прекрасно изменить. Однако моя необыкновенность не продаётся. Она хороша для наследных принцев, миллиардеров. Её нельзя реализовать. Это как волшебник, который ничего для себя лично сделать не может, хотя бы чего-нибудь косвененькое. Он сам околдован своим колдовством (276) и не в состоянии даже просто убедить окружающих в том, что он это он – волшебник. Ему никто не верит. Так уж лучше помалкивать.
263
Примечание к №258
Талантливое ничто. Это антииудаизм. Тоже вид духовного паразитизма.
Русским нужен активный донор, которого можно доводить. Интересны не сокровища сами по себе, а их обладатель. И русский раскрывается перед донором, очаровывает его. Очаровывает как самоцель, а не для чего-то. В логическом конце это приводит к САМОПАРАЗИТИЗМУ. Русский паразитирует на себе, на собственных мыслях. Набоков начал с комментариев к «Евгению Онегину», но не смог остановиться и написал «Бледный огонь». (270) В примечаниях к поэме Джона Шейда комментатор приводит высказывание в свой адрес вдовы поэта:
«Позднее мне говорили, что, упоминая меня на людях, она называла меня „слоновый клещ“, „королевских размеров овод“, „глист“, „чудовищный паразит гения“. Я прощаю её – её и всех».
Действительно, почему бы не простить «всех», если «все» это я, Набоков. «Бледный огонь» состоит из поэмы, то есть «дебюта», комментария к этой поэме, который одновременно является самостоятельным произведением, не имеющим с первой частью ничего общего, – «миттельшпилем», и, наконец, из «эндшпиля» – именного указателя к комментарию – серии щелчков по носу прилежного читателя. Хотя «Бледный огонь» англоязычное произведение, но ирония национального рока сделала саму структуру этой вещи гротескно русской. Интересно, что «миттельшпиль», формально наименее творческая часть романа, фактически на порядок выше «дебюта» по мощи фантазии. Собственно ничто, «комментарии», превращаются во всё. Сотворение «Зембли» (вымышленная страна Набокова). Вымысливается целая страна. С природой, историей, своим языком, своими страшными масонами и тупыми коммунистами. (А в «Аде» почти планета.) И всё как безумный комментарий к поэме. В такой системе отсчёта и русская история может обернуться фантасмагорическим «комментарием» к «Онегину».
264
Примечание к №261
Толстой вывернул на всеобщее обозрение изнанку русского писателя и русского писательства.
Соловьёв смеялся над Ницше:
«Оставаясь всё-таки филологом, и слишком филологом, Ницше захотел сверх того стать „философом будущего“, пророком и основателем новой религии. Такая задача неминуемо приводила к катастрофе, ибо для филолога быть основателем религии так же неестественно, как для титулярного советника быть королём испанским. Говорю не о расстоянии рангов, а о различии естественных способностей. Хорошая филология без всякого сомнения предпочтительнее плохой религии, но самому гениальному филологу невозможно основать хотя бы самую скверную религиозную секту».
Только не в России. У нас Толстой преспокойно основал новую религию, новую церковь. И сделал это просто. Без напряжения. Естественно.
Теперь учтите, что Толстой из русских писателей первой величины самый позитивный, самый реалистичный. Поэтому в нём общий ПРОЦЕСС и открылся с удивительной наивностью. Вся русская литература это огромный Толстой (неизмеримо более сложный), а то, что произошло после 1917 года, это увеличенное в миллион раз толстовство, продукт Толстого, умноженного на Пушкина, Гоголя, Достоевского.
Соловьёв не избежал общей участи. Собственно, говоря о Ницше, он сказал только о себе. Правда, из-за его органической враждебности русскому слову Соловьёв создать ничего не сумел. Но общий замысел был тот же. И сухая форма удалась даже лучше (соловьёвство). Не секта, а схема секты (271), мундир несуществующей армии.
265
Примечание к №254
Единственное, что отличает его от моралистов XVIII в., это русское спохватывание, хотя и достаточно рудиментарное.
Бердяев договорился до того, что его русская идея правильная, а русский народ неправильный (274), не соответствующий его идее. Он писал в 1918 году в предисловии к своему сборнику «Судьба России»:
«Не вера, не идея изменилась, но мир и люди изменили этой вере и этой идее … Русский народ не захотел выполнить своей миссии в мире, не нашёл в себе сил для её выполнения, совершил внутреннее предательство».
Совершенно непонятно, как можно изменить национальной идее, изменить року, фатуму. Это так же нелепо, как изменение собственной национальности или возраста. Тут Бердяев, конечно, запутался. Фраза об измене «народа» удобно выносит самого автора за рамки страшных событий, а претензии на объективное понимание национальной веры и национальной идеи подымают его, жалкую жертву, до вершин мирового Олимпа. На самом деле, если и произошла измена, то лишь измена вере и идее самого Бердяева, которые он так легкомысленно отождествил с национальным универсумом. То есть произошло опровержение «национальной идеи Бердяева» как несоответствующей национальной идее России. Одновременно произошло и окончательное включение бердяевщины в национальную идею как некой частности. А именно включение в качестве локального проявления такого свойства Национального Рока России, каковым является сатанинское злорадство (280).
Бердяев, вслед за десятком других русских мыслителей, почему-то решил, что русская идея хорошая. Надо сказать, что потрясающая наивность этого решения Бердяева всё же отчасти мучила, и отсюда его беспомощный антиномизм. Но этот антиномизм являлся лишь примитивной формой заглушечного мышления, не больше. То есть элементарным индивидуальным осуществлением настоящей русской идеи. Попытка самопознания могла бы помочь тут Бердяеву, помогла бы нащупать некоторые действительные черты национальной идеи. Он мог бы понять её через осмысление собственного понимания национальной идеи. Но тайна национального рока оказалась ему недоступной. Он просмотрел её своими простыми-пустыми фасетками паука. Бердяев однодум. В философии однодума нет тайны, точнее, его тайна выразима, это тайна с маленькой буквы, «тайна в стенном шкафу». Однодум пишет одну книгу. Все остальные – лишь вариации. При «многодумности», полифонии тайна невыразима и вылезает своими краями в реальность лишь через удивительно красивые повторы отдельных тем, непосредственно с ней не связанных. Тайна на изломе ветвей. Неестественность, неорганичность переплетения наталкивает ищущий глаз на поиск спрятанного смысла, внутренней естественности и органичности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160