«Гегель в своей философской системе показал, что… Мы же считаем, однако… Тем не менее, при сравнительном анализе…» И голос срывается, я задыхаюсь. В одном предложении три «это» и четыре «который». А в голове: «Да, жил, понимаешь, существовал, а тут, хе-хе, „собирайте вещи“. Папенька-то „тю-тю"“. Какая-то мучительная постыдная незавершённость. Вышел на сцену, а штаны сзади рваные. „Зал грохнул“. „Не все дома“.
И вот я прочел «Опавшие листья», в центре которых, в одном из центров, – болезнь и умирание близкого человека… Что же такое «Бесконечный тупик» (в целом)? Тот же ритм, те же темы. Я лежал где– то там, внутри, и думал: «А надо ли расти? Может быть так и остаться, в себе?» А Розанов сказал: «Расти, миленький. Закрой глаза и расти. Это фатум, и так МОЖНО».
Что такое пощёчина? Пощёчина ли марксизм? – Набор слов. Не дотягивается. Пощёчина ли Гегель? – Совсем другое… Гегель другой, и его тяжёлая рука проходит сквозь туман моего лица.
И вот статья Федотова о Розанове. Хорошо, интересно. О Розанове все пишут интересно. Я говорил уже, что он облагораживает мышление. (Гегель не облагораживает, а опошляет. Сам-то он не пошл, куда, и выговорить-то смешно такое. А вот почему-то опошляет всё вокруг, сыплет в мозг наждаком.)
Да, значит, Федотов. С ластичком. Кто для него Розанов? – Разрушитель:
«Вся изумительная вспышка Розановского гения питается горючими газами, выделяющимися в разложении старой России. Думая о Розанове, невольно вспоминаешь распад атома, освобождающий огромное количество энергии … не случайно, что вершины своего гения Розанов достигает в максимальной разорванности, распаде „умного“ сознания. Розанов одновременно и рождается сам в смерти старой России, и могущественно ускоряет её гибель. Иной раз кажется, что одного „Уединённого“ было бы достаточно, чтобы взорвать Россию … Розанов, убийца идей, выполнял провиденциальную функцию разрушителя империи».
Нет, Розанов – это созидатель. А разрушитель, г-н Федотов, кто-то другой. С подлым ластичком. И я чувствую, вижу, как меня окружают со всех сторон федотовы и начинают стирать ластиками.
101
Примечание к №100
Смотрю в том Гегеля, а думаю про отца.
Читаешь Канта или Гегеля, а в голове туманом клубятся русские мысли. Совершенно непроизвольно. Мысль работает чётко, аккуратно следует за написанным, но что-то параллельно летит, недоумевает. Связано ли это с собственно «думанием»? Да, и очень тесно. Но на ассоциативном конце этой связи совсем не то, что на конце логическом. То ли карикатура, размазанная клякса от пролившихся чернил, воздушный шарик, вырвавшийся из рук и беспомощно повисший яркой тряпочкой на колючей ветке – морозном узоре на стекле рассудка. И вот книга эта вся и есть русское восприятие Канта. Я его читал и писал на полях эту книгу. Вдуматься, в этом есть определённая логика, и, мысленно отдаляясь, читатель (так задумано) должен сложить отдельные смысловые штрихи, «примечания».
Розанов писал:
«Только оканчивая жизнь, видишь, что вся твоя жизнь была поучением, в котором ты был невнимательным учеником. Так я стою перед своим невыученным уроком. Учитель вышел. „Собирай книги и уходи“. И рад был бы, чтобы кто-нибудь „наказал“, „оставил без обеда“. Но никто не накажет. Ты – вообще никому не нужен. Завтра будет „урок“. Но для другого. И многие будут заниматься. Тобой никогда более не займутся».
И мной больше «не займутся». Книга эта – урок. В чем он? Я и сам только догадываюсь. (118) Но знаю, что что-то произошло. Что?
102
Примечание к №81
человек проникается моими проблемами независимо от моей воли
Не думаю, что это какой-то гипноз. Скорее, просто следствие исключительной мыслительной сосредоточенности, упорных ударов в одну и ту же точку. Пожалуй, это наиболее неприятная черта в моём характере. Это приводит к утончённому издевательству над людьми. Совершенно бессознательному… Правда в конечном счёте это издевательство над самим собой. Я гипнотизёр-наоборот и всегда всем навязываю определённое отношение к себе. Моя сила внушения нейтрализуется не менее мощной силой внушаемости. В моей открытости любым внушениям есть нечто идиотическое (пожалуй, я был идеальным октябренком и пионером – разумеется не во внешне-официальной области, а в сфере «духовной»). Часто сила внушения оборачивается на самого себя. Вот где, пожалуй, моя личность уникальна – в силе самовнушения. Вот и идея одиночества была мной мне внушена. Конечно в очень значительной степени я сам себя выдумал.
103
Примечание к №52
Но так естественно включиться в немыслимый диалог
Когда ни о чем не думается, в голове вращаются какие-то обрывки, диаложики. Вот один из них:
– Ты хоть понимаешь, что ты негодяй?
– Почему же я негодяй?
– Да потому, что ты ничтожество.
– Почему же я ничтожество?
– А потому, что ты негодяй.
– Почему же я негодяй?
– Да потому, что ты ничтожество (147) …
И так до бесконечности. Это может повторяться в мозгу часами, как знакомая мелодия. (155) Только проснулся утром, ещё не открыл глаза, а уже над ухом глуховатый монотонный голос: «Ты хоть понимаешь…» И я так же монотонно и вяло включаюсь: «Почему же я…» А он уже радостно: «Да потому, что ты…» Машина закрутилась.
Нет чувства раздражения, ненависти. Наоборот, это, так сказать, архетипическая форма диалога, не актуализированная вовне и поэтому удобная, сподручная. Это такой домашний, тихий адик, лишь нейтрализирующий реальность. Мне хочется с кем-нибудь говорить, и вот я мычу про себя до боли знакомую допросную песенку:
– Какая же ты сволочь! Ты хоть понимаешь…
Совершенно нет звуковой прорисовки слов, превращающей наглое определение в законченное ругательство. Скорее, это символ определяющей меня границы… Получается чистая определяющая интонация:
– Гу-гу-гу угуг гугу?
– Мы мэ намы гугу?
– А гугок гыум угога.
– Мы мэ угога?
Возникает ощущение какой-то оживлённой беседы. Объяснения. Сразу всё окаймляется, оконтуривается. Мир становится объяснимым.
104
Примечание к №22
Годам к 12-ти я уже точно знал: мой отец дурак. Впрочем, это скорее было не знанием, а интуитивным ощущением
Первое ощущение отца: мой отец – отец. Я играю с его тяжёлой рукой, целую её, кладу себе на голову, глажу ей себя. А он делает вид, что не замечает и что его рука не его, а так, «никакая». Чувство уюта: я мою с отцом руки. Умывальник леечкой, холодные игольчатые струи, здоровый запах дешёвого, но не грубого мыла. У отца руки большие-большие, чёрные-чёрные. (Он их специально перед этим незаметно от меня мазал куском угля.) (152) И он их моет-моет-моет, преувеличенно трёт друг о дружку, и смеётся: «Отличнейше». И руки становятся розовые, добрые. Это называется «папа пришёл с работы» и «ужин». Мыть руки – праздник. И еда праздник. Больше всего я любил варёный лук, морковь в супе и сырые яйца. Отец знал, что это невкусно, и специально воспитал у меня вкус к этим малосъедобным вещам. «М-м, какая прелесть. Яичко сырое». И высасывал его, закатив глаза: «Ат-тлич-нейше!» (Любимое вообще слово.) – «Папочка, я тоже хочу!» А суп, макароны, яблоки ел нехотя (худой, малокровный). Отцу обыгрывать вполне съедобные вещи было неинтересно. Негде развернуться художеству.
Отец умел делать подарки. Пожалуй, единственное чувство абсолютного счастья: мне девять лет. Я просыпаюсь. Солнечное утро. У меня сегодня день рождения. Встаю и иду в одних трусиках босиком по нагретому солнцем паркету. И вдруг на столе, в косых солнечных лучах, целый парад (штук 20) новеньких золотистых солдатиков. Восторг, удивление и какое-то растворение в солнечном свете. Из другой комнаты голос: «Увидел». Я бегу туда, а там папа с мамой сидят и смеются. Последний уточняющий вопрос: «Это моё?! это насовсем мне?!» – «Ну конечно». – А-а-а-а!!!» Ни до ни после я не испытывал такого восторга.
Сейчас вспоминаю, как ещё за месяц отец всё приставал показать солдатики. Я показывал, объяснял. Он долго вертел их, взвешивал на руках. «Да, хорошие. Но маловато». – «Да нет, вон сколько». – «Не-ет, голубчик, маловато. И обтрёпанные все, у этого вон и рука отвалилась». – «Да нет же, хорошие, это случайно, я его обменяю». – «Нет, солдатики у тебя хорошие, да мало их. В солдатики когда играешь, нужно много, чтобы целое сражение получилось. Потом и форма у всех одинаковая». И раз пять так подготавливал. Уже купил и подготавливал.
Отец умудрился дать мне абсолютно асексуальное воспитание. Он никогда не ругался и говорил даже не «врёшь», а «сочиняешь». Максимально допустимым ругательством в семье было «кретин» или там «пигмей». (Мать иногда ругалась «при детях», и отец из-за этого ужасно переживал.) При этом семейный быт был непоправимо испорчен в самой своей основе его пьянством, мягко говоря, «неуравновешенностью» матери и полубарачной-полумещанской обстановкой во дворе и в школе. Я жил в смешанном и смешном мире…
Но по своей самой-самой ранней, самой бессловесной сути всё-таки мир был строен и радостен. Забыто радостен. Вот восполняющее и искупающее дополнение к теме катка: Я совсем маленький бегу с отцом на Патриаршие пруды, мы кубарем скатываемся на только что замерзший лёд. Никого вокруг нет, каток ещё не открыт. Вечер. И вдруг включили Чайковского. Мы катаемся на валенках по льду. Это перед Новым годом. Вот, осмелев, каток заполняют люди. Музыка звучит, звучит. Это счастье.
Всё потом разрослось вкривь и вкось. Но сам мир был благостен, добр и взаимно доверчив.
105
Примечание к №95
Какого русского писателя ни возьми, везде допросы, допросы, допросы.
Всё-таки приведу ещё один пример. Уж слишком идеальна, слишком совершенна тут модель русского «весёлого разговора».
«Село Степанчиково» Достоевского:
» – Прежде кто вы были? – говорит … Фома, развалясь после сытного обеда в покойном кресле, причём слуга, стоя за креслом, должен был отмахивать от него свежей липовой веткой мух. – На кого похожи вы были до меня? А теперь я заронил в вас искру того небесного огня, который горит теперь в душе вашей. Заронил ли я в вас искру небесного огня, или нет? Отвечайте: заронил я в вас искру, или нет? Фома Фомич, по правде, и сам не знал, зачем сделал такой вопрос. (Важный штрих. Цепляние за человека происходит «просто так», вполне бесцельно, бессмысленно. – О.) Но молчание и смущение дяди тотчас же его раззадорили. Он, прежде терпеливый и забитый, теперь вспыхивал, как порох, при каждом малейшем противоречии. Молчание дяди показалось ему обидным, и он уже теперь настаивал на ответе…
– Я спрашиваю: горит ли в вас эта искра, иль нет? – снисходительно повторяет Фома, взяв конфетку из бонбоньерки, которая всегда ставится перед ним на столе…
– Ей-богу, не знаю, Фома, – отвечает, наконец, дядя с отчаянием во взорах, – должно быть, что-нибудь есть в этом роде … Право, ты уж лучше не спрашивай, я то я совру что-нибудь…
– Хорошо! так, по-вашему, я так ничтожен, что даже не стою ответа, – вы это хотели сказать? Ну, пусть будет так; пусть я буду ничто.
– Да нет же, Фома, Бог с тобой! Ну когда я это хотел сказать?
– Нет, вы именно это хотели сказать.
– Да клянусь же, что нет!
– Хорошо! пусть буду я лгун! пусть я, по вашему обвинению, нарочно изыскиваю предлога к ссоре, пусть ко всем оскорблениям присоединится и это – я всё перенесу…
– Фома Фомич! маменька! – восклицает дядя в отчаянии, – ей-богу же, я не виноват! так разве нечаянно с языка сорвалось!.. Ты не смотри на меня, Фома: я ведь глуп – сам чувствую, что глуп; сам слышу в себе, что нескладно… Знаю, Фома, всё знаю! ты уж и не говори! – продолжает он, махая рукой. – Сорок лет прожил и до сих пор, до самой той поры, как тебя узнал, всё думал про себя, что человек… ну и всё там, как следует. А ведь и не замечал до сих пор, что грешен, как козёл, эгоист первой руки и наделал зла такую кучу, что диво, как ещё земля держит!
– Да, вы-таки эгоист! – замечает удовлетворённый Фома Фомич.
– Да уж я и сам понимаю теперь, что эгоист! Нет, шабаш… исправлюсь и буду добрее!
– Дай-то Бог! – заключает Фома Фомич, благочестиво вздыхая и подымаясь с кресла, чтоб отойти к послеобеденному сну».
Может быть, допросы в России выместили проповеди и исповеди, а проповеди и исповеди, в свою очередь, подготовили почву для допросов. Слишком большая тяга исключительно к высшему типу общения, при секуляризации культуры обернулась серьёзной болтовнёй, формализованным легкомыслием, протоколируемыми пустяками, от которых зависит жизнь и смерть. Фома стал допрашивать присказку, каламбур:
«Натрескался пирога, как Мартын мыла!» … Где именно ты видел такого Мартына, который ест мыло? Говори же, дай мне понятие об этом феноменальном Мартыне!
Молчание.
– Я тебя спрашиваю, – пристаёт Фома, – кто именно этот Мартын? Я хочу его видеть, хочу с ним познакомиться. Ну, кто же он? Регистратор, астроном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый человек, – кто-нибудь должен же быть. Отвечай!
– Дво – ро – вый че – ло – век, – отвечает, наконец, Фалалей, продолжая плакать.
– Чей? чьих господ?»
Назовите фамилию, домашний адрес, номер телефона.
106
Примечание к №42
«"C» улетучивается, а «L» остаётся» (Иванов-Разумник)
Разумник таким образом уподобляет русскую интеллигенцию хлору. Где же вы видели левого публициста в России без «элементарных газов»? Ну и конечно, в такой атмосфере и зародыши тут как тут. Разумник, например, уподобляет интеллигенцию 30-40-х годов зародышу, который «сделал гигантский шаг вперёд». И тут же ссылка на одного из основоположников интеллигентской терминологии:
«Прав был Белинский, говоря, что „русская личность пока эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узость“.
Эмбрион, что и говорить, широкий, сильный. Прямо и родился уже в косоворотке и с дубиной в руках. «Поссорился с Гегелем» для начала. А потом газы, газы, газы, газы… Добролюбова или Чернышевского надо уже в противогазе читать. По сравнению с ними – Разумник прав – Белинский был действительно, как он пишет «чудной, благоухающей личностью».
107
Примечание к №42
даже в литературе горел огонь идеологической конфронтации
Соответственно история русской литературы должна быть построена на совершенно иных – для русской интеллигенции может быть даже оскорбительных – принципах. Во-первых, о литературном ПРОЦЕССЕ следует судить не по шедеврам, а по среднему уровню. Из-за крайне низкого статуса культуры в стране, конечно, и действительно выдающиеся вещи, вроде «Мёртвых душ» или «Преступления и наказания», воспринимались как партийно-агитационные произведения. Несомненно, этот уровень и этот тон присутствуют у Гоголя и Достоевского, но гениальность тут мешает достаточно ясно и чётко его выявить. В этом смысле гораздо показательнее произведения второстепенных литераторов.
Во-вторых, следует учитывать, что собственно ПРОЦЕССОМ развитие русской ЛИТЕРАТУРЫ назвать нельзя, так как, по сути, литература в России всегда с профессиональной услужливостью выполняла определённый социальный заказ и никогда не являлась, таким образом, чем-то объяснимым преимущественно «из самого себя». Законы, по которым развивалась литература в России, не были литературными законами.
И в-третьих, к литературе следует подходить как к элементу русской секулярной массовой культуры, наряду с декоративной живописью, иллюстрированными журналами, театрами, кафе-шантанами и т. д. Естественно, что в сверхидеологизированном обществе, обществе, перенасыщенном идеологией, даже оформление злачных мест и конфетных коробок строго умышленно. Или, иными словами, в таком обществе любой предмет культуры, даже подлинный шедевр, есть прежде всего и более всего «коробка конфет».
Лишь с учётом этих трёх факторов общая картина становится относительно понятной и ЛЮБОЕ литературное произведение приобретает статус исторического факта. В свою очередь и тот или иной период в развитии литературы увязывается с историческим контекстом не «мистически», а более-менее правдоподобно. Так, не вызывает никакого сомнения, что в 80-х годах прошлого века поток ностальгических стишков, грязных дождливых пейзажиков и заунывных чеховских «рассказок» был частным следствием общего настроения глухого, злобного вредительства, инспирированного в ответ на жёсткий (то есть, если учесть возможность такого рода действий, недостаточно жёсткий) внутриполитический курс.
Точно так же вполне ясно, что культ порнографии, получивший своё распространение после разгона II Думы, являлся частью кампании вредительства. С одной стороны, речь шла о дискредитации культурной жизни страны, с другой – использовался ещё один петушок на палочке для вербовки молодёжи в контрроссийское движение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
И вот я прочел «Опавшие листья», в центре которых, в одном из центров, – болезнь и умирание близкого человека… Что же такое «Бесконечный тупик» (в целом)? Тот же ритм, те же темы. Я лежал где– то там, внутри, и думал: «А надо ли расти? Может быть так и остаться, в себе?» А Розанов сказал: «Расти, миленький. Закрой глаза и расти. Это фатум, и так МОЖНО».
Что такое пощёчина? Пощёчина ли марксизм? – Набор слов. Не дотягивается. Пощёчина ли Гегель? – Совсем другое… Гегель другой, и его тяжёлая рука проходит сквозь туман моего лица.
И вот статья Федотова о Розанове. Хорошо, интересно. О Розанове все пишут интересно. Я говорил уже, что он облагораживает мышление. (Гегель не облагораживает, а опошляет. Сам-то он не пошл, куда, и выговорить-то смешно такое. А вот почему-то опошляет всё вокруг, сыплет в мозг наждаком.)
Да, значит, Федотов. С ластичком. Кто для него Розанов? – Разрушитель:
«Вся изумительная вспышка Розановского гения питается горючими газами, выделяющимися в разложении старой России. Думая о Розанове, невольно вспоминаешь распад атома, освобождающий огромное количество энергии … не случайно, что вершины своего гения Розанов достигает в максимальной разорванности, распаде „умного“ сознания. Розанов одновременно и рождается сам в смерти старой России, и могущественно ускоряет её гибель. Иной раз кажется, что одного „Уединённого“ было бы достаточно, чтобы взорвать Россию … Розанов, убийца идей, выполнял провиденциальную функцию разрушителя империи».
Нет, Розанов – это созидатель. А разрушитель, г-н Федотов, кто-то другой. С подлым ластичком. И я чувствую, вижу, как меня окружают со всех сторон федотовы и начинают стирать ластиками.
101
Примечание к №100
Смотрю в том Гегеля, а думаю про отца.
Читаешь Канта или Гегеля, а в голове туманом клубятся русские мысли. Совершенно непроизвольно. Мысль работает чётко, аккуратно следует за написанным, но что-то параллельно летит, недоумевает. Связано ли это с собственно «думанием»? Да, и очень тесно. Но на ассоциативном конце этой связи совсем не то, что на конце логическом. То ли карикатура, размазанная клякса от пролившихся чернил, воздушный шарик, вырвавшийся из рук и беспомощно повисший яркой тряпочкой на колючей ветке – морозном узоре на стекле рассудка. И вот книга эта вся и есть русское восприятие Канта. Я его читал и писал на полях эту книгу. Вдуматься, в этом есть определённая логика, и, мысленно отдаляясь, читатель (так задумано) должен сложить отдельные смысловые штрихи, «примечания».
Розанов писал:
«Только оканчивая жизнь, видишь, что вся твоя жизнь была поучением, в котором ты был невнимательным учеником. Так я стою перед своим невыученным уроком. Учитель вышел. „Собирай книги и уходи“. И рад был бы, чтобы кто-нибудь „наказал“, „оставил без обеда“. Но никто не накажет. Ты – вообще никому не нужен. Завтра будет „урок“. Но для другого. И многие будут заниматься. Тобой никогда более не займутся».
И мной больше «не займутся». Книга эта – урок. В чем он? Я и сам только догадываюсь. (118) Но знаю, что что-то произошло. Что?
102
Примечание к №81
человек проникается моими проблемами независимо от моей воли
Не думаю, что это какой-то гипноз. Скорее, просто следствие исключительной мыслительной сосредоточенности, упорных ударов в одну и ту же точку. Пожалуй, это наиболее неприятная черта в моём характере. Это приводит к утончённому издевательству над людьми. Совершенно бессознательному… Правда в конечном счёте это издевательство над самим собой. Я гипнотизёр-наоборот и всегда всем навязываю определённое отношение к себе. Моя сила внушения нейтрализуется не менее мощной силой внушаемости. В моей открытости любым внушениям есть нечто идиотическое (пожалуй, я был идеальным октябренком и пионером – разумеется не во внешне-официальной области, а в сфере «духовной»). Часто сила внушения оборачивается на самого себя. Вот где, пожалуй, моя личность уникальна – в силе самовнушения. Вот и идея одиночества была мной мне внушена. Конечно в очень значительной степени я сам себя выдумал.
103
Примечание к №52
Но так естественно включиться в немыслимый диалог
Когда ни о чем не думается, в голове вращаются какие-то обрывки, диаложики. Вот один из них:
– Ты хоть понимаешь, что ты негодяй?
– Почему же я негодяй?
– Да потому, что ты ничтожество.
– Почему же я ничтожество?
– А потому, что ты негодяй.
– Почему же я негодяй?
– Да потому, что ты ничтожество (147) …
И так до бесконечности. Это может повторяться в мозгу часами, как знакомая мелодия. (155) Только проснулся утром, ещё не открыл глаза, а уже над ухом глуховатый монотонный голос: «Ты хоть понимаешь…» И я так же монотонно и вяло включаюсь: «Почему же я…» А он уже радостно: «Да потому, что ты…» Машина закрутилась.
Нет чувства раздражения, ненависти. Наоборот, это, так сказать, архетипическая форма диалога, не актуализированная вовне и поэтому удобная, сподручная. Это такой домашний, тихий адик, лишь нейтрализирующий реальность. Мне хочется с кем-нибудь говорить, и вот я мычу про себя до боли знакомую допросную песенку:
– Какая же ты сволочь! Ты хоть понимаешь…
Совершенно нет звуковой прорисовки слов, превращающей наглое определение в законченное ругательство. Скорее, это символ определяющей меня границы… Получается чистая определяющая интонация:
– Гу-гу-гу угуг гугу?
– Мы мэ намы гугу?
– А гугок гыум угога.
– Мы мэ угога?
Возникает ощущение какой-то оживлённой беседы. Объяснения. Сразу всё окаймляется, оконтуривается. Мир становится объяснимым.
104
Примечание к №22
Годам к 12-ти я уже точно знал: мой отец дурак. Впрочем, это скорее было не знанием, а интуитивным ощущением
Первое ощущение отца: мой отец – отец. Я играю с его тяжёлой рукой, целую её, кладу себе на голову, глажу ей себя. А он делает вид, что не замечает и что его рука не его, а так, «никакая». Чувство уюта: я мою с отцом руки. Умывальник леечкой, холодные игольчатые струи, здоровый запах дешёвого, но не грубого мыла. У отца руки большие-большие, чёрные-чёрные. (Он их специально перед этим незаметно от меня мазал куском угля.) (152) И он их моет-моет-моет, преувеличенно трёт друг о дружку, и смеётся: «Отличнейше». И руки становятся розовые, добрые. Это называется «папа пришёл с работы» и «ужин». Мыть руки – праздник. И еда праздник. Больше всего я любил варёный лук, морковь в супе и сырые яйца. Отец знал, что это невкусно, и специально воспитал у меня вкус к этим малосъедобным вещам. «М-м, какая прелесть. Яичко сырое». И высасывал его, закатив глаза: «Ат-тлич-нейше!» (Любимое вообще слово.) – «Папочка, я тоже хочу!» А суп, макароны, яблоки ел нехотя (худой, малокровный). Отцу обыгрывать вполне съедобные вещи было неинтересно. Негде развернуться художеству.
Отец умел делать подарки. Пожалуй, единственное чувство абсолютного счастья: мне девять лет. Я просыпаюсь. Солнечное утро. У меня сегодня день рождения. Встаю и иду в одних трусиках босиком по нагретому солнцем паркету. И вдруг на столе, в косых солнечных лучах, целый парад (штук 20) новеньких золотистых солдатиков. Восторг, удивление и какое-то растворение в солнечном свете. Из другой комнаты голос: «Увидел». Я бегу туда, а там папа с мамой сидят и смеются. Последний уточняющий вопрос: «Это моё?! это насовсем мне?!» – «Ну конечно». – А-а-а-а!!!» Ни до ни после я не испытывал такого восторга.
Сейчас вспоминаю, как ещё за месяц отец всё приставал показать солдатики. Я показывал, объяснял. Он долго вертел их, взвешивал на руках. «Да, хорошие. Но маловато». – «Да нет, вон сколько». – «Не-ет, голубчик, маловато. И обтрёпанные все, у этого вон и рука отвалилась». – «Да нет же, хорошие, это случайно, я его обменяю». – «Нет, солдатики у тебя хорошие, да мало их. В солдатики когда играешь, нужно много, чтобы целое сражение получилось. Потом и форма у всех одинаковая». И раз пять так подготавливал. Уже купил и подготавливал.
Отец умудрился дать мне абсолютно асексуальное воспитание. Он никогда не ругался и говорил даже не «врёшь», а «сочиняешь». Максимально допустимым ругательством в семье было «кретин» или там «пигмей». (Мать иногда ругалась «при детях», и отец из-за этого ужасно переживал.) При этом семейный быт был непоправимо испорчен в самой своей основе его пьянством, мягко говоря, «неуравновешенностью» матери и полубарачной-полумещанской обстановкой во дворе и в школе. Я жил в смешанном и смешном мире…
Но по своей самой-самой ранней, самой бессловесной сути всё-таки мир был строен и радостен. Забыто радостен. Вот восполняющее и искупающее дополнение к теме катка: Я совсем маленький бегу с отцом на Патриаршие пруды, мы кубарем скатываемся на только что замерзший лёд. Никого вокруг нет, каток ещё не открыт. Вечер. И вдруг включили Чайковского. Мы катаемся на валенках по льду. Это перед Новым годом. Вот, осмелев, каток заполняют люди. Музыка звучит, звучит. Это счастье.
Всё потом разрослось вкривь и вкось. Но сам мир был благостен, добр и взаимно доверчив.
105
Примечание к №95
Какого русского писателя ни возьми, везде допросы, допросы, допросы.
Всё-таки приведу ещё один пример. Уж слишком идеальна, слишком совершенна тут модель русского «весёлого разговора».
«Село Степанчиково» Достоевского:
» – Прежде кто вы были? – говорит … Фома, развалясь после сытного обеда в покойном кресле, причём слуга, стоя за креслом, должен был отмахивать от него свежей липовой веткой мух. – На кого похожи вы были до меня? А теперь я заронил в вас искру того небесного огня, который горит теперь в душе вашей. Заронил ли я в вас искру небесного огня, или нет? Отвечайте: заронил я в вас искру, или нет? Фома Фомич, по правде, и сам не знал, зачем сделал такой вопрос. (Важный штрих. Цепляние за человека происходит «просто так», вполне бесцельно, бессмысленно. – О.) Но молчание и смущение дяди тотчас же его раззадорили. Он, прежде терпеливый и забитый, теперь вспыхивал, как порох, при каждом малейшем противоречии. Молчание дяди показалось ему обидным, и он уже теперь настаивал на ответе…
– Я спрашиваю: горит ли в вас эта искра, иль нет? – снисходительно повторяет Фома, взяв конфетку из бонбоньерки, которая всегда ставится перед ним на столе…
– Ей-богу, не знаю, Фома, – отвечает, наконец, дядя с отчаянием во взорах, – должно быть, что-нибудь есть в этом роде … Право, ты уж лучше не спрашивай, я то я совру что-нибудь…
– Хорошо! так, по-вашему, я так ничтожен, что даже не стою ответа, – вы это хотели сказать? Ну, пусть будет так; пусть я буду ничто.
– Да нет же, Фома, Бог с тобой! Ну когда я это хотел сказать?
– Нет, вы именно это хотели сказать.
– Да клянусь же, что нет!
– Хорошо! пусть буду я лгун! пусть я, по вашему обвинению, нарочно изыскиваю предлога к ссоре, пусть ко всем оскорблениям присоединится и это – я всё перенесу…
– Фома Фомич! маменька! – восклицает дядя в отчаянии, – ей-богу же, я не виноват! так разве нечаянно с языка сорвалось!.. Ты не смотри на меня, Фома: я ведь глуп – сам чувствую, что глуп; сам слышу в себе, что нескладно… Знаю, Фома, всё знаю! ты уж и не говори! – продолжает он, махая рукой. – Сорок лет прожил и до сих пор, до самой той поры, как тебя узнал, всё думал про себя, что человек… ну и всё там, как следует. А ведь и не замечал до сих пор, что грешен, как козёл, эгоист первой руки и наделал зла такую кучу, что диво, как ещё земля держит!
– Да, вы-таки эгоист! – замечает удовлетворённый Фома Фомич.
– Да уж я и сам понимаю теперь, что эгоист! Нет, шабаш… исправлюсь и буду добрее!
– Дай-то Бог! – заключает Фома Фомич, благочестиво вздыхая и подымаясь с кресла, чтоб отойти к послеобеденному сну».
Может быть, допросы в России выместили проповеди и исповеди, а проповеди и исповеди, в свою очередь, подготовили почву для допросов. Слишком большая тяга исключительно к высшему типу общения, при секуляризации культуры обернулась серьёзной болтовнёй, формализованным легкомыслием, протоколируемыми пустяками, от которых зависит жизнь и смерть. Фома стал допрашивать присказку, каламбур:
«Натрескался пирога, как Мартын мыла!» … Где именно ты видел такого Мартына, который ест мыло? Говори же, дай мне понятие об этом феноменальном Мартыне!
Молчание.
– Я тебя спрашиваю, – пристаёт Фома, – кто именно этот Мартын? Я хочу его видеть, хочу с ним познакомиться. Ну, кто же он? Регистратор, астроном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый человек, – кто-нибудь должен же быть. Отвечай!
– Дво – ро – вый че – ло – век, – отвечает, наконец, Фалалей, продолжая плакать.
– Чей? чьих господ?»
Назовите фамилию, домашний адрес, номер телефона.
106
Примечание к №42
«"C» улетучивается, а «L» остаётся» (Иванов-Разумник)
Разумник таким образом уподобляет русскую интеллигенцию хлору. Где же вы видели левого публициста в России без «элементарных газов»? Ну и конечно, в такой атмосфере и зародыши тут как тут. Разумник, например, уподобляет интеллигенцию 30-40-х годов зародышу, который «сделал гигантский шаг вперёд». И тут же ссылка на одного из основоположников интеллигентской терминологии:
«Прав был Белинский, говоря, что „русская личность пока эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узость“.
Эмбрион, что и говорить, широкий, сильный. Прямо и родился уже в косоворотке и с дубиной в руках. «Поссорился с Гегелем» для начала. А потом газы, газы, газы, газы… Добролюбова или Чернышевского надо уже в противогазе читать. По сравнению с ними – Разумник прав – Белинский был действительно, как он пишет «чудной, благоухающей личностью».
107
Примечание к №42
даже в литературе горел огонь идеологической конфронтации
Соответственно история русской литературы должна быть построена на совершенно иных – для русской интеллигенции может быть даже оскорбительных – принципах. Во-первых, о литературном ПРОЦЕССЕ следует судить не по шедеврам, а по среднему уровню. Из-за крайне низкого статуса культуры в стране, конечно, и действительно выдающиеся вещи, вроде «Мёртвых душ» или «Преступления и наказания», воспринимались как партийно-агитационные произведения. Несомненно, этот уровень и этот тон присутствуют у Гоголя и Достоевского, но гениальность тут мешает достаточно ясно и чётко его выявить. В этом смысле гораздо показательнее произведения второстепенных литераторов.
Во-вторых, следует учитывать, что собственно ПРОЦЕССОМ развитие русской ЛИТЕРАТУРЫ назвать нельзя, так как, по сути, литература в России всегда с профессиональной услужливостью выполняла определённый социальный заказ и никогда не являлась, таким образом, чем-то объяснимым преимущественно «из самого себя». Законы, по которым развивалась литература в России, не были литературными законами.
И в-третьих, к литературе следует подходить как к элементу русской секулярной массовой культуры, наряду с декоративной живописью, иллюстрированными журналами, театрами, кафе-шантанами и т. д. Естественно, что в сверхидеологизированном обществе, обществе, перенасыщенном идеологией, даже оформление злачных мест и конфетных коробок строго умышленно. Или, иными словами, в таком обществе любой предмет культуры, даже подлинный шедевр, есть прежде всего и более всего «коробка конфет».
Лишь с учётом этих трёх факторов общая картина становится относительно понятной и ЛЮБОЕ литературное произведение приобретает статус исторического факта. В свою очередь и тот или иной период в развитии литературы увязывается с историческим контекстом не «мистически», а более-менее правдоподобно. Так, не вызывает никакого сомнения, что в 80-х годах прошлого века поток ностальгических стишков, грязных дождливых пейзажиков и заунывных чеховских «рассказок» был частным следствием общего настроения глухого, злобного вредительства, инспирированного в ответ на жёсткий (то есть, если учесть возможность такого рода действий, недостаточно жёсткий) внутриполитический курс.
Точно так же вполне ясно, что культ порнографии, получивший своё распространение после разгона II Думы, являлся частью кампании вредительства. С одной стороны, речь шла о дискредитации культурной жизни страны, с другой – использовался ещё один петушок на палочке для вербовки молодёжи в контрроссийское движение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160