Гы-гы-гы! Они ей дали денег: иди, дескать, хлам, на печку! Сечешь масть? А она – ухом-то не ведет. Быки – они же веселые, ну и стволом-то давай ей в былую грудь-то тыкать! Тут ка-а-ак вороны налетели – в полнеба! Налетели в полнеба-то и давай ор-р-рать! Быки едальники распахнули – в небо смотрят: к чему атас? А бабка Нюся, Царствие ей Небесное, – бывшая красная партизанка! Гы-гы-гы! Хлесь! – батожком по стволу. А ствол-то, Петр Николаевич, не на предохранителе! Патрон досланный! В итоге: бац! – выстрел! Бабка с ног – и дух с нее вонь! Пошла тут канонада, ёпарэсэтэ-э-э, гы-гы-гы! В сумме, Петр Николаевич, четыре покойника: старушка, Чимба, один бык и один пресс-атташе! Мы с судмедэкспертом Вадиком и этим трупом Чимбой находимся в деревенском погребе – кругом лед, как на глобусе Антарктиды! Мы – заложники, три дни мать-то! Гы-гы-гы… Гы-гы… Братки говорят: надо авторитета отпеть! Легко сказать, да, Петр Николаевич? А поп-то священник – на два района! Наведет, говорят, за ним хвост потянется! А приезжай, мой ты дорогой профессор, продуди ты над ним псялтырю, Петр ты Николаевич! Да объясни ж ты им, как надо трупы перед десантом в рай закумуфлировать! Не приедешь – убьют ведь сперва меня, потом и тебя самого достанут, нехристи эти! Гы-гы-гы!
Не напрасно Славка словари читал.
– Слышу! – говорю. – Слышу… Ты что это все время гыгыкаешь? Не понимаю – отчего тебе смешно. Смешно тебе? Ты в истерике?
– Какие истерики? Смеетесь! Это я так дрожу, Николаич! Гы-гы-гы… Холодно же здесь, Николаич! И страшно! Гы-гы… Не знаю, что за мобилу они мне дали – моя из погреба ваще Китаевск не берет…
– А почему вы в погребе, а не в теплом морге, например?
– Мы и были поначалу в теплом районном морге! Да, в самом теплом! Мы сутки труп охраняли совместно с чимбиными братками! Совместно с трупом! Я ж говорю: его братки тайно хоронить решили! Без надлежащих почестей! Часть своих побитых в морге оставили – для дезориентации мстителей за старую свою матерь и праматерь, а вождя – вывезли! Гы-гы-гы… Но, Николаич, погибшая-то прабабка-то оказалась прамать-героиня! Секешь масть, Николаич? Все ее внукидзе и правнукидзе вооружились числом с хренову тучу, собрались в кучу и – мстить.
– А чего ж теперь его охранять?
– Эх ты, Николаич! Охраня-а-ать! Они все, как один, с нательными крестами! Как люди, воры-то эти! Руки, ноги, голова. Тела, правда, во фраках. Фрак – татуировка по всему торсу.
И говорят: надо, мол, по православному обычаю человека погреб… погреб-сти или как там у вас? Тело обмыть надо? Надо. Челюстя подвязать надо? Надо. А где бабку взять? Одна была знающая женщина на всю округу – баба вот эта Аня-селькупка, так они ее неумышленно – что? Мочканули! Ты – второй знаток из всех известных в нашем рыгионе! Они, братки, тебя и затребовали. Остальных днем с огнем – и не отыщешь! Боятся! Кто не слышал про твой талант эвакуатора – кинь в него эргэшку! Они говорят иномарку ему – тебе, значит – купим, если приедет вместо бабки. Или катафалку закажем, если не приедет! Пусть, мол, выбирает! Гы-гы-гы…
– Скажи им, что мужчину должен обмывать мужчина. Пусть нагреют воды и теплой губкой крестообразными движениями оботрут тело своего шефа…
– Да погоди ты, Николаич! Какие теплые губки? Тут тебе что: первая брачная ночь? Дак, вот, слушай! К утру, Николаич, смотрим: матка боска чесноковка-а-а! Нас там, в районном морге, сыновья бабкины и ее внуки окружают! Она же героиня – их больше и больше ползет! Глядь: уже полурота! Все с обрезами – артиллерия, ма-а-ть моя Палагея! Я говорю Вадику: выдай же ты браткам эту падаль, эту Чимбу, на пару часов раньше – и линяем рука об руку! У тебя, говорю, зарплата семьсот рублей! За нее смерть примать? Вот и пиши: «…от воздействия факторов внешней среды…» – и тэдэ. Гы-гы-гы… Вадик им и выдал под заказ! Ему без разницы! Под давлением силы! Они прикрылись нами с Вадиком и сманеврировали в деревню! Вот перевезли тайно в хороший чей-то братский погреб. Приезжай, а? Тихонько отчитайся, бабло получи – и свободен! Братки настаивают, чтоб скорей, пока все бабкины потомки не сбежались! Братки смотрят на Гошу Чимбу – и помирать-то им вроде не в дугу! Они тут даже у судмедэксперта Вадика документы проверили, у меня тоже проверили! Вадик говорит: что ж вы, кстати, раньше, когда шеф еще дышал, как сом, и пел, как плейер, бдительность не проявили? Так они его чуть не урыли. Гы-гы-гы… А тебя уже мы с Вадиком удостоверим!.. Гы-гы-гы… А то они нас уроют! Я чо гранату-то на шею повесил? Для самозащиты! Самсо – самозащита с оружием!..
– Слава, ментовская ты рожа, как говорят в сериалах! Степной ты наш Чехов, откуда они знают, что ты меня знаешь?
– Да ты что, гуру, что ты, родной? Город-то наш какой? В погребе – чихни, а на-гора – эпидемия, ну!
– Ладно, второгодник… Координаты погреба, район?
– Район? От Китаевска – километров тридцать, а от крайцентра – сто двадцать с лихом! А район-то тут, Николаич, Верх-Чумышкинский! Жуть! Могила, а не погреб… Хотя… Гы-гы-гы… Телефон, кажись, разряжается… Войнушку, короче, услышите – рулите на звуки боя!.. Семьдесят семь. ЭсКа.
«Спокойный был район, – думаю я. – Это в Китаевске скоро покойник на покойника с косами пойдут! А там было тихо…»
Сердце щемит.
– Перезвони, Слава!
Я телефонировал батюшке Глебу с тем, чтобы взять благословение. Батюшка благословил:
– Христос разбойника взял в Царствие Небесное. Поезжай, Петр Николаевич, Господь с тобой! Буду молиться за тебя, но осторожней там, гляди-и-и! Сам-то я… ты знаешь: без сил…
И поехал я на машине, присланной братками.
Едем. Проселочных дорог давно не чистят. Осенью можно с грехом пополам переплыть океаны грязи. А зима – конец навигации. Степь… Леса нет. Уголь не завозят. Люди даже кизяка наготовить не могут – коров не осталось. У «скорой помощи» нет денег на бензин. А зачем медикам «за спасибо» гонять по деревням на драндулетах с красными от стыда крестиками, когда можно сачкануть в отапливаемом помещении? Народный художник Чупахин жил в деревне. Он погиб от инфаркта, поскольку «скорая» ответила на вызов, что нет бензина. Потом было установлено, что бензин был – просто колдуны в белых халатах не хотели ехать по холоду.
А прошлой зимой, помнится, у бывшего школьного учителя из той же деревни Кронштадтский Сон случился аппендицит. Нынче такого рода болезнь на селе – это смерть. Труп пролежал в голбце Голбец – отгородка или чулан в крестьянской избе возле русской печи со спуском в подполье.
среди картошки неделю. Человека не могли вывезти и похоронить. Как мне объяснили позже, когда добрался туда: одна-единственная в деревне печная труба с дымком – это крыша магазина. Старою тарой и отечественными оградами отапливаются. Неделю над бедным учителем, поскрипывая родными казенными половицами, ходили осиротевшие дети. Они спускались в подпол за картошкой, чистили ее. Ели.
Какое мне дело? Прочесть над убитым Канон по усопшим. Объяснить, как подготовить расписной разбойничий челн к плаванию в океане вечности. И – прощай, раб Божий, мне – направо вдоль по темной улице жизни, где твои братки побили фонари, освещающие вечернюю стезю моих сестер и братьев.
К деревне мы подъезжали медленно, как на катафалке. Тем более что лежала она, убогая, в самой стрелице – на стыке всех мыслимых оврагов, ложбин и ручьев. Воры знали, что их могут обстрелять потомки убитой матери-героини и по всем правилам войны выкинули из окна белой машины белый флаг. Когда холодок смерти касался их шкур, они, воры, вспоминали правила и законы.
Разумеется, я тоже вспоминал.
С моей хорошей памятью я стал неплохим специалистом по похоронным обрядам. Еду и вспоминаю ритуал: после прочтения Литии и Канона преподобному Паисию Великому, поёмый за избавление от муки без покаяния умерших, необходимо совершить омовение тела покойного со чтением Трисвятого.
Одежду, в которой человек умер, и все, что использовалось при его омовении, принято сжигать.
– Одежду его не сожгли, надеюсь? – спрашиваю братка с рыбьим, как у любовника русалки, рылом. Он вытянул правую руку в окно и держит в ней белый флаг.
– Ты что, профессор, ну, совсем? Где, где у нас, ну, распираторы?
«Заикой, – думаю, – в детстве парень числился: нукает…»
– В погребе дымом, ну, задохнемся и кони, ну, кинем! А если дым, ну, через вытяжку и пойдет – они, бабкины, ну, дети, под этой завесой подкрадутся: гранату, ну – фуйк! И на тебе – иже, ну, еси, ну, на небеси: тут, ну, грязь помесил – там, ну, помеси!
«О, тупица! – со злобным сладострастием думаю я. – О, тупой из тупых! Да они и без того вас выкурят! Селитры-то в деревнях – море!»
– Не знаю никаких «фуйк», – говорю я терпеливо. – Только без чистых одежд его тело при воскресении не обновится.
– А он чо: в натуре, ну, воскреснет?! – тупица с усилием разворачивается ко мне, словно табанит поплавком, как веслом. В глазках его блестят страх и ледовитое недоверие. Видно, он и продырявил своего шефа. – Да? Воскреснет?
– Все воскреснут перед Страшным Судом…
– Ништяк… – шепчет вор. – Бог, ну – не абрашка, забачит, ну, барашка…
– При чем нубарашка-то? Нательный крест на нем есть?
– Золотой, ну, на ём, – говорит вор-флагоноша. – Был, ну… Его Мифа себе взял, черт, ну, кумовской… Зачем, говорит, золото, ну, обратно зарывать – люди на приисках не бакланили, ну, по самые уши в студеной, ну, говорит, водице…
– Вот пусть этот же Мифа и повесит крест на место. Иначе молитва недействительна.
– Да я его самого, ну, повешаю, если чо, ну, коснись! На галстуке! Во! Еще! Шефу, ну, галстук-то надо, а, профессор?
– Галстука не надо. Мы ж его хороним, а не в пионеры принимаем!
– Вах-ха-ха! Чимба, ну, пионер! – Рыбенок так расхохотался, что выронил флаг. Это было похоже на детскую истерику. – И-а-ах-ха-ха-ха! Ой, ну!
Это водитель двинул его локтем куда-то под плавник.
– Слушай, чмо, чо профессор говорит! Говори, профессор!
Не впервой говорить. Это они меня не знали, а я их брата знавал. Он, этот браток, пасует перед мудреными и красиво произнесенными словами. А уж суеверней вора – нет в мире твари. Разве что какой-нибудь ламутский хуторянин.
– «Видите, братие, богатого житие, кии успех многоразличные ризы и одр украшен, предстоящих множество и брашна сладкая, а душа его нага и скверна яко в кале грешнем телеси будуше. Кая бо есть полза, аще и всего мира богатство соберет, а душу погубит?.. О како златом красимся, без красоты лежит и без лепоты, яко прах от ветра разыдется…» – исполнил я просьбу.
Рыбоглавый смотрел на меня, как смиренное дитя. Он дробно хлопал ресницами. Будто я сказал «изыди!» – и смущенный бес оборотился свиньей да и чухнул через все картонные кордоны в сторону Мертвого моря.
– Ни-и-иштяк, ну, хе-хе! – быстро опомнился он, тут же поперхнулся, впуская бесенка обратно. – Говори, ну, дальше!
– Да что говорить! Нужен венчик на лоб…
– Ага, ну, вот-вот! Дырку-то, ну, в лобешнике прикрыть надо… Да, батя?
– Не для того, чтобы дырку закрыть, сынок, а в знак нашей веры в Пресвятую Троицу! Во упование на получение венца за исполнение заповедей Божиих! Погребальное покрывало нужно покрыть в знак того, что он находится под покровом Христовым! Есть покрывало?
– Откуда, мужик? Ты чо, ну, того? Рамсы, ну, попутал! «… Во! упова-а-ание!..» Чо думаешь: мы всю, ну, хиромантию с собой возим, как водолаз, ну, свинцовые чуни? А? Не-э-э! Покрывало, в натуре, убежало… – и со скрипом запел, как заплакал:
Пой же громче, луженая глотка,
Чтоб покойника бросило в дрожь,
Наша жизнь – это биксы и водка,
А цена ей поломанный грош…
– Я с собой взял… – сказал я. – Как знал…
– Навернешь бабки. Получишь приварок! – не то обнадежил, не то пригрозил водитель.
«Подавитесь вашими деньгами…» – думал я, говоря смиренно:
– Я не священник. Я выполняю свой христианский долг и церковное послушание – не более того. Потому мне денег не надо. Отпустите заложников: Славу и эксперта Вадика. Отпустите во славу Божию.
– Ну и флаг, ну, тебе, брезгливому, в руки… – постановил Земноводный. – Кто в жизни горя не видал, не грыз сухую корку, кто не любил и не страдал, с того не будет толку! – И вдруг подпрыгнул да как заорет: – Гудвин, вертай, ну, тачанку: я, ну, флажок этот… ну, белое знамя, мля, ну, потерял!
– Сучонок… – сквозь зубы, строго по этикету, высказался водитель Гудвин. – Бестолковку бы лучше свою потерял! – пророчески пожелал он.
Я знал, что давно должен был заняться своими нервами. Но слово – не воробей.
– Не пойму, – сказал я, пока машина пятилась и юзила по мылкой, солончаковой грязи проселка, – вы как: на самом деле тупые или только прикидываетесь таковыми?
– Это кто как! Хе-хе-хе! – ответил, закуривая, Гудвин. – Я вот, например, могу биксе Бикса (жарг.) – любая молодая девица.
стихи почитать… Но это не значит, что я умный. Я – дурак. В этом мое счастье! А Сынок… – кивнул он в сторону ушедшего на поиски флага, – …он придурок. И это несчастье. Но наше общее с тобой беспокойство о том, чтобы народные мстители нас не перевстретили. У них, умных, времени много. Они-то уже всю свою мамку целиком в ямку закопали… А мы своего пахана за собой частями таскаем… Кстати, откуда вы его кликуху знаете?
– Чью кликуху? – не понял я.
– Вы назвали погоняло «Сынок»… Вы что, были знакомы раньше?
– Ах, это! Нет, я не имел чести. По годам-то он мне в сыновья – Боже упаси! – годится… Но Чимбу я знал. Жили по соседству в Китаевске…
– Усек. Я в детстве кошачьим бешенством переболел – не все доступно моему помраченному рассудку.
– Бешенством? Это сурово. Почему – кошачьим?
– А сестренка принесла с улицы кота – и давай его дефицитной вареной колбаской кормить. Тот избегался, стал эту колбаску хавать. Откуда коту знать, что колбаса – инструмент большой политики. И я, малой, еще тямы-то нет: хотел быть хорошим, стал эту колбасу ему в пасть подталкивать: смотри, какой я добрый мальчик! Он меня – цоп! – за палец. Насквозь. Мать с работы пришла, а мы с сестрой – в несознанку. И началось… Водобоязнь и прочее. До семи лет не умывался. Сейчас – раз в месяц по четвергам… Шутка!
Вернулся веселый Земноводный Сынок с флагом. Держа его в окне высунутой правой рукой, он стал шутовски креститься левой, читая свою зэковскую молитву:
Спаси, ну, меня, грешного,
От порядка здешнего,
От мороза, ну, сильного,
От труда непосильного,
От начальника-беса.
От пайки малого веса,
От игры, ну, картежной,
От зоны таежной,
От моря, ну, Охотского,
От конвоя вологодского,
От этапа, ну, дольного,
От изолятора центрального,
Спаси, ну, во веки веков
От милиции, кар и судов!
Аминь, ну!
Но, по-видимому, Господь манкировал. И две похоронные команды все же пересеклись. Грянул бой, в котором крушили супротивных по обе стороны линии фронта. В погреб я спуститься уже не смог. Но столько нищих из окрестных деревень я проводил последней, может быть, земной молитвой, что вооруженные дети героини меня узнали и выпустили из кольца!
И вот – расхлябанными огородами, вечерней полынной степью я уходил из деревни Кронштадтский Сон, слыша за спиной сочную пальбу и разрывы гранат, которых здешние места не слышали со времен Верховного Правителя адмирала Колчака.
5
Иду пешком. Октябрь, октябрь…
Разве с такими холодными чувствами уходил я в девяносто третьем из окруженного Дома Советов! Помню только, шел по битому стеклу, аки матерый йог. С тех пор не видел столько битого стекла. А поддержи нас тогда все эти бабкины дети с обрезами, глядишь – и бабка бы жила, и смрад не стал бы воздухом России, которую оседлали воры.
Смерть смерти, как и жизнь жизни, – рознь.
… Один загадочный попутчик рассказывал мне в поезде, что когда обыскивали карманы убитых у Останкинского телецентра, то у некоторых обнаруживались оплаченные квитанции на гроб. Однако на морозном тогда, как и сегодня, рассвете их дровами наваляли в грузовики и свезли в крематорий. Всё у нас записано, господа победители. И, сдается мне, что месть мертвых будет страшна, что она уже началась.
«Зрю тя гробе и ужасаюся видения твоего, сердечно каплющия слезы проливаю… Смерть, кто может избежать тя? Увы смерть, земля бо наше смешение, и земля покроет нас… О человече… аще доидеши величества сана и всея мудрости и храбрости навыкнеши, сего же друга не минеши, но земля еси и паки в землю поидеши» Из Синодика Дедовской пустыни.
.
Больными ногами курильщика к утру я неспешно отмерил по «сорочьему снежку» Сорочий снег (сиб.) – первый снег зазимка.
еще километров около семи и миновал Бабаев Курган. Скоро по деревням начнут колоть кабанов, палить их в соломке по старинке, наедаться свежениной впрок. Я придерживаюсь трассы, но осторожно иду степью. Вид убитых, мертвых людей не может не угнетать. Я всячески отвлекаюсь. Думаю о том, что на Всесибирский съезд нищих я обещал взять сироту Алешу, пришедшего в городок Китаевск из казахских степей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Не напрасно Славка словари читал.
– Слышу! – говорю. – Слышу… Ты что это все время гыгыкаешь? Не понимаю – отчего тебе смешно. Смешно тебе? Ты в истерике?
– Какие истерики? Смеетесь! Это я так дрожу, Николаич! Гы-гы-гы… Холодно же здесь, Николаич! И страшно! Гы-гы… Не знаю, что за мобилу они мне дали – моя из погреба ваще Китаевск не берет…
– А почему вы в погребе, а не в теплом морге, например?
– Мы и были поначалу в теплом районном морге! Да, в самом теплом! Мы сутки труп охраняли совместно с чимбиными братками! Совместно с трупом! Я ж говорю: его братки тайно хоронить решили! Без надлежащих почестей! Часть своих побитых в морге оставили – для дезориентации мстителей за старую свою матерь и праматерь, а вождя – вывезли! Гы-гы-гы… Но, Николаич, погибшая-то прабабка-то оказалась прамать-героиня! Секешь масть, Николаич? Все ее внукидзе и правнукидзе вооружились числом с хренову тучу, собрались в кучу и – мстить.
– А чего ж теперь его охранять?
– Эх ты, Николаич! Охраня-а-ать! Они все, как один, с нательными крестами! Как люди, воры-то эти! Руки, ноги, голова. Тела, правда, во фраках. Фрак – татуировка по всему торсу.
И говорят: надо, мол, по православному обычаю человека погреб… погреб-сти или как там у вас? Тело обмыть надо? Надо. Челюстя подвязать надо? Надо. А где бабку взять? Одна была знающая женщина на всю округу – баба вот эта Аня-селькупка, так они ее неумышленно – что? Мочканули! Ты – второй знаток из всех известных в нашем рыгионе! Они, братки, тебя и затребовали. Остальных днем с огнем – и не отыщешь! Боятся! Кто не слышал про твой талант эвакуатора – кинь в него эргэшку! Они говорят иномарку ему – тебе, значит – купим, если приедет вместо бабки. Или катафалку закажем, если не приедет! Пусть, мол, выбирает! Гы-гы-гы…
– Скажи им, что мужчину должен обмывать мужчина. Пусть нагреют воды и теплой губкой крестообразными движениями оботрут тело своего шефа…
– Да погоди ты, Николаич! Какие теплые губки? Тут тебе что: первая брачная ночь? Дак, вот, слушай! К утру, Николаич, смотрим: матка боска чесноковка-а-а! Нас там, в районном морге, сыновья бабкины и ее внуки окружают! Она же героиня – их больше и больше ползет! Глядь: уже полурота! Все с обрезами – артиллерия, ма-а-ть моя Палагея! Я говорю Вадику: выдай же ты браткам эту падаль, эту Чимбу, на пару часов раньше – и линяем рука об руку! У тебя, говорю, зарплата семьсот рублей! За нее смерть примать? Вот и пиши: «…от воздействия факторов внешней среды…» – и тэдэ. Гы-гы-гы… Вадик им и выдал под заказ! Ему без разницы! Под давлением силы! Они прикрылись нами с Вадиком и сманеврировали в деревню! Вот перевезли тайно в хороший чей-то братский погреб. Приезжай, а? Тихонько отчитайся, бабло получи – и свободен! Братки настаивают, чтоб скорей, пока все бабкины потомки не сбежались! Братки смотрят на Гошу Чимбу – и помирать-то им вроде не в дугу! Они тут даже у судмедэксперта Вадика документы проверили, у меня тоже проверили! Вадик говорит: что ж вы, кстати, раньше, когда шеф еще дышал, как сом, и пел, как плейер, бдительность не проявили? Так они его чуть не урыли. Гы-гы-гы… А тебя уже мы с Вадиком удостоверим!.. Гы-гы-гы… А то они нас уроют! Я чо гранату-то на шею повесил? Для самозащиты! Самсо – самозащита с оружием!..
– Слава, ментовская ты рожа, как говорят в сериалах! Степной ты наш Чехов, откуда они знают, что ты меня знаешь?
– Да ты что, гуру, что ты, родной? Город-то наш какой? В погребе – чихни, а на-гора – эпидемия, ну!
– Ладно, второгодник… Координаты погреба, район?
– Район? От Китаевска – километров тридцать, а от крайцентра – сто двадцать с лихом! А район-то тут, Николаич, Верх-Чумышкинский! Жуть! Могила, а не погреб… Хотя… Гы-гы-гы… Телефон, кажись, разряжается… Войнушку, короче, услышите – рулите на звуки боя!.. Семьдесят семь. ЭсКа.
«Спокойный был район, – думаю я. – Это в Китаевске скоро покойник на покойника с косами пойдут! А там было тихо…»
Сердце щемит.
– Перезвони, Слава!
Я телефонировал батюшке Глебу с тем, чтобы взять благословение. Батюшка благословил:
– Христос разбойника взял в Царствие Небесное. Поезжай, Петр Николаевич, Господь с тобой! Буду молиться за тебя, но осторожней там, гляди-и-и! Сам-то я… ты знаешь: без сил…
И поехал я на машине, присланной братками.
Едем. Проселочных дорог давно не чистят. Осенью можно с грехом пополам переплыть океаны грязи. А зима – конец навигации. Степь… Леса нет. Уголь не завозят. Люди даже кизяка наготовить не могут – коров не осталось. У «скорой помощи» нет денег на бензин. А зачем медикам «за спасибо» гонять по деревням на драндулетах с красными от стыда крестиками, когда можно сачкануть в отапливаемом помещении? Народный художник Чупахин жил в деревне. Он погиб от инфаркта, поскольку «скорая» ответила на вызов, что нет бензина. Потом было установлено, что бензин был – просто колдуны в белых халатах не хотели ехать по холоду.
А прошлой зимой, помнится, у бывшего школьного учителя из той же деревни Кронштадтский Сон случился аппендицит. Нынче такого рода болезнь на селе – это смерть. Труп пролежал в голбце Голбец – отгородка или чулан в крестьянской избе возле русской печи со спуском в подполье.
среди картошки неделю. Человека не могли вывезти и похоронить. Как мне объяснили позже, когда добрался туда: одна-единственная в деревне печная труба с дымком – это крыша магазина. Старою тарой и отечественными оградами отапливаются. Неделю над бедным учителем, поскрипывая родными казенными половицами, ходили осиротевшие дети. Они спускались в подпол за картошкой, чистили ее. Ели.
Какое мне дело? Прочесть над убитым Канон по усопшим. Объяснить, как подготовить расписной разбойничий челн к плаванию в океане вечности. И – прощай, раб Божий, мне – направо вдоль по темной улице жизни, где твои братки побили фонари, освещающие вечернюю стезю моих сестер и братьев.
К деревне мы подъезжали медленно, как на катафалке. Тем более что лежала она, убогая, в самой стрелице – на стыке всех мыслимых оврагов, ложбин и ручьев. Воры знали, что их могут обстрелять потомки убитой матери-героини и по всем правилам войны выкинули из окна белой машины белый флаг. Когда холодок смерти касался их шкур, они, воры, вспоминали правила и законы.
Разумеется, я тоже вспоминал.
С моей хорошей памятью я стал неплохим специалистом по похоронным обрядам. Еду и вспоминаю ритуал: после прочтения Литии и Канона преподобному Паисию Великому, поёмый за избавление от муки без покаяния умерших, необходимо совершить омовение тела покойного со чтением Трисвятого.
Одежду, в которой человек умер, и все, что использовалось при его омовении, принято сжигать.
– Одежду его не сожгли, надеюсь? – спрашиваю братка с рыбьим, как у любовника русалки, рылом. Он вытянул правую руку в окно и держит в ней белый флаг.
– Ты что, профессор, ну, совсем? Где, где у нас, ну, распираторы?
«Заикой, – думаю, – в детстве парень числился: нукает…»
– В погребе дымом, ну, задохнемся и кони, ну, кинем! А если дым, ну, через вытяжку и пойдет – они, бабкины, ну, дети, под этой завесой подкрадутся: гранату, ну – фуйк! И на тебе – иже, ну, еси, ну, на небеси: тут, ну, грязь помесил – там, ну, помеси!
«О, тупица! – со злобным сладострастием думаю я. – О, тупой из тупых! Да они и без того вас выкурят! Селитры-то в деревнях – море!»
– Не знаю никаких «фуйк», – говорю я терпеливо. – Только без чистых одежд его тело при воскресении не обновится.
– А он чо: в натуре, ну, воскреснет?! – тупица с усилием разворачивается ко мне, словно табанит поплавком, как веслом. В глазках его блестят страх и ледовитое недоверие. Видно, он и продырявил своего шефа. – Да? Воскреснет?
– Все воскреснут перед Страшным Судом…
– Ништяк… – шепчет вор. – Бог, ну – не абрашка, забачит, ну, барашка…
– При чем нубарашка-то? Нательный крест на нем есть?
– Золотой, ну, на ём, – говорит вор-флагоноша. – Был, ну… Его Мифа себе взял, черт, ну, кумовской… Зачем, говорит, золото, ну, обратно зарывать – люди на приисках не бакланили, ну, по самые уши в студеной, ну, говорит, водице…
– Вот пусть этот же Мифа и повесит крест на место. Иначе молитва недействительна.
– Да я его самого, ну, повешаю, если чо, ну, коснись! На галстуке! Во! Еще! Шефу, ну, галстук-то надо, а, профессор?
– Галстука не надо. Мы ж его хороним, а не в пионеры принимаем!
– Вах-ха-ха! Чимба, ну, пионер! – Рыбенок так расхохотался, что выронил флаг. Это было похоже на детскую истерику. – И-а-ах-ха-ха-ха! Ой, ну!
Это водитель двинул его локтем куда-то под плавник.
– Слушай, чмо, чо профессор говорит! Говори, профессор!
Не впервой говорить. Это они меня не знали, а я их брата знавал. Он, этот браток, пасует перед мудреными и красиво произнесенными словами. А уж суеверней вора – нет в мире твари. Разве что какой-нибудь ламутский хуторянин.
– «Видите, братие, богатого житие, кии успех многоразличные ризы и одр украшен, предстоящих множество и брашна сладкая, а душа его нага и скверна яко в кале грешнем телеси будуше. Кая бо есть полза, аще и всего мира богатство соберет, а душу погубит?.. О како златом красимся, без красоты лежит и без лепоты, яко прах от ветра разыдется…» – исполнил я просьбу.
Рыбоглавый смотрел на меня, как смиренное дитя. Он дробно хлопал ресницами. Будто я сказал «изыди!» – и смущенный бес оборотился свиньей да и чухнул через все картонные кордоны в сторону Мертвого моря.
– Ни-и-иштяк, ну, хе-хе! – быстро опомнился он, тут же поперхнулся, впуская бесенка обратно. – Говори, ну, дальше!
– Да что говорить! Нужен венчик на лоб…
– Ага, ну, вот-вот! Дырку-то, ну, в лобешнике прикрыть надо… Да, батя?
– Не для того, чтобы дырку закрыть, сынок, а в знак нашей веры в Пресвятую Троицу! Во упование на получение венца за исполнение заповедей Божиих! Погребальное покрывало нужно покрыть в знак того, что он находится под покровом Христовым! Есть покрывало?
– Откуда, мужик? Ты чо, ну, того? Рамсы, ну, попутал! «… Во! упова-а-ание!..» Чо думаешь: мы всю, ну, хиромантию с собой возим, как водолаз, ну, свинцовые чуни? А? Не-э-э! Покрывало, в натуре, убежало… – и со скрипом запел, как заплакал:
Пой же громче, луженая глотка,
Чтоб покойника бросило в дрожь,
Наша жизнь – это биксы и водка,
А цена ей поломанный грош…
– Я с собой взял… – сказал я. – Как знал…
– Навернешь бабки. Получишь приварок! – не то обнадежил, не то пригрозил водитель.
«Подавитесь вашими деньгами…» – думал я, говоря смиренно:
– Я не священник. Я выполняю свой христианский долг и церковное послушание – не более того. Потому мне денег не надо. Отпустите заложников: Славу и эксперта Вадика. Отпустите во славу Божию.
– Ну и флаг, ну, тебе, брезгливому, в руки… – постановил Земноводный. – Кто в жизни горя не видал, не грыз сухую корку, кто не любил и не страдал, с того не будет толку! – И вдруг подпрыгнул да как заорет: – Гудвин, вертай, ну, тачанку: я, ну, флажок этот… ну, белое знамя, мля, ну, потерял!
– Сучонок… – сквозь зубы, строго по этикету, высказался водитель Гудвин. – Бестолковку бы лучше свою потерял! – пророчески пожелал он.
Я знал, что давно должен был заняться своими нервами. Но слово – не воробей.
– Не пойму, – сказал я, пока машина пятилась и юзила по мылкой, солончаковой грязи проселка, – вы как: на самом деле тупые или только прикидываетесь таковыми?
– Это кто как! Хе-хе-хе! – ответил, закуривая, Гудвин. – Я вот, например, могу биксе Бикса (жарг.) – любая молодая девица.
стихи почитать… Но это не значит, что я умный. Я – дурак. В этом мое счастье! А Сынок… – кивнул он в сторону ушедшего на поиски флага, – …он придурок. И это несчастье. Но наше общее с тобой беспокойство о том, чтобы народные мстители нас не перевстретили. У них, умных, времени много. Они-то уже всю свою мамку целиком в ямку закопали… А мы своего пахана за собой частями таскаем… Кстати, откуда вы его кликуху знаете?
– Чью кликуху? – не понял я.
– Вы назвали погоняло «Сынок»… Вы что, были знакомы раньше?
– Ах, это! Нет, я не имел чести. По годам-то он мне в сыновья – Боже упаси! – годится… Но Чимбу я знал. Жили по соседству в Китаевске…
– Усек. Я в детстве кошачьим бешенством переболел – не все доступно моему помраченному рассудку.
– Бешенством? Это сурово. Почему – кошачьим?
– А сестренка принесла с улицы кота – и давай его дефицитной вареной колбаской кормить. Тот избегался, стал эту колбаску хавать. Откуда коту знать, что колбаса – инструмент большой политики. И я, малой, еще тямы-то нет: хотел быть хорошим, стал эту колбасу ему в пасть подталкивать: смотри, какой я добрый мальчик! Он меня – цоп! – за палец. Насквозь. Мать с работы пришла, а мы с сестрой – в несознанку. И началось… Водобоязнь и прочее. До семи лет не умывался. Сейчас – раз в месяц по четвергам… Шутка!
Вернулся веселый Земноводный Сынок с флагом. Держа его в окне высунутой правой рукой, он стал шутовски креститься левой, читая свою зэковскую молитву:
Спаси, ну, меня, грешного,
От порядка здешнего,
От мороза, ну, сильного,
От труда непосильного,
От начальника-беса.
От пайки малого веса,
От игры, ну, картежной,
От зоны таежной,
От моря, ну, Охотского,
От конвоя вологодского,
От этапа, ну, дольного,
От изолятора центрального,
Спаси, ну, во веки веков
От милиции, кар и судов!
Аминь, ну!
Но, по-видимому, Господь манкировал. И две похоронные команды все же пересеклись. Грянул бой, в котором крушили супротивных по обе стороны линии фронта. В погреб я спуститься уже не смог. Но столько нищих из окрестных деревень я проводил последней, может быть, земной молитвой, что вооруженные дети героини меня узнали и выпустили из кольца!
И вот – расхлябанными огородами, вечерней полынной степью я уходил из деревни Кронштадтский Сон, слыша за спиной сочную пальбу и разрывы гранат, которых здешние места не слышали со времен Верховного Правителя адмирала Колчака.
5
Иду пешком. Октябрь, октябрь…
Разве с такими холодными чувствами уходил я в девяносто третьем из окруженного Дома Советов! Помню только, шел по битому стеклу, аки матерый йог. С тех пор не видел столько битого стекла. А поддержи нас тогда все эти бабкины дети с обрезами, глядишь – и бабка бы жила, и смрад не стал бы воздухом России, которую оседлали воры.
Смерть смерти, как и жизнь жизни, – рознь.
… Один загадочный попутчик рассказывал мне в поезде, что когда обыскивали карманы убитых у Останкинского телецентра, то у некоторых обнаруживались оплаченные квитанции на гроб. Однако на морозном тогда, как и сегодня, рассвете их дровами наваляли в грузовики и свезли в крематорий. Всё у нас записано, господа победители. И, сдается мне, что месть мертвых будет страшна, что она уже началась.
«Зрю тя гробе и ужасаюся видения твоего, сердечно каплющия слезы проливаю… Смерть, кто может избежать тя? Увы смерть, земля бо наше смешение, и земля покроет нас… О человече… аще доидеши величества сана и всея мудрости и храбрости навыкнеши, сего же друга не минеши, но земля еси и паки в землю поидеши» Из Синодика Дедовской пустыни.
.
Больными ногами курильщика к утру я неспешно отмерил по «сорочьему снежку» Сорочий снег (сиб.) – первый снег зазимка.
еще километров около семи и миновал Бабаев Курган. Скоро по деревням начнут колоть кабанов, палить их в соломке по старинке, наедаться свежениной впрок. Я придерживаюсь трассы, но осторожно иду степью. Вид убитых, мертвых людей не может не угнетать. Я всячески отвлекаюсь. Думаю о том, что на Всесибирский съезд нищих я обещал взять сироту Алешу, пришедшего в городок Китаевск из казахских степей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28