..
- Ешь, ешь скорей и ложись! - кричала Груня из столовой - бойко брякали тарелки.
Вавич тяжелыми ногами, насупившись, входил и злым глазом глядел на Груню и говорил:
- Сссволочь... какая!
- Ты это на кого это? - И стала рука с ножиком у Груни, и масло с ножа ударилось о скатерть.
- А! - махнул Виктор рукой. - Дурак один с бородой.
- Обидел? - Груня подняла брови.
- Стрелять!.. - и Виктор дербанул с размаху кулаком в стол - вдруг, срыву. Ахнула посуда. - Да ну, к черту! - и Виктор сел, упер обе руки в виски и закрыл глаза над столом.
- Пей скорей и ложись, ложись ты, Витя. - Виктор мотал головой. Кофейным паром стало обвевать лицо, и сон стал греть голову.
- Ешь, ешь, - говорила Груня, трепала за плечо.
- Грунечка! - вслепую Виктор поймал Грунину руку, потащил к губам. Грачек, знаешь, тоже... я ему: ах ты, говорю, болван! Он чуть не в драку, мерзавец... А полицмейстерша... - Вавич почувствовал, как мигнули мозги в провал... - а полицмейстерша: цыц!
- Потом, потом! - слышал сквозь сон Виктор. - Да пей же, простынет. Ой, простыни-то! - и Груня вдруг дернулась, задела стул Викторов и выбежала из комнаты.
- Фу, - набрал воздуху Виктор. Он тяжелой рукой стал мешать в стакане. Покачивал головой и шепотом твердил матерные слова как молитву. - Сохрани и помилуй! - кончил Виктор и думал о бомбе.
Он слышал, как в спальне Груня орудовала свежими простынями.
Виктор сонно жевал, хлебал горячий кофе мелкими укусами.
- Сохрани, черт возьми, и помилуй! - шептал Виктор. И вздрогнул: резанул, как хлестнул, звонок в передней. - Фу ты! Кого это черт несет? Виктор встрепенулся, отряс голову.
- Здесь, пожалуйте! - услышал Фроськин говорок и ухом поймал, что стукнула шашка о косяк.
- Кто? - хрипло гаркнул на всю квартиру Вавич.
- Герой, герой, чего орешь? - голосок теноровый, - что за черт? Виктор встал, и на щеке все еще кофейный пар гладил.
- Зазнался, не узнал, - и Сеньковский шел прямо в столовую, отдернул стул от стола и сел.
- Витя, Витя! - звала из спальни Груня. - А это, кто это такая? Груня держала в руке портрет, что отобрал при обыске Виктор. - А? Хорошенькая какая, страсть хорошенькая! А? - И Груня, приоткрыв рот, глядела на Виктора.
- Самая язва, - ткнул ногтем Виктор в Танино лицо, - это... это в жандармское. Жидовка одна. Положи.
Сеньковский сидел уже боком к столу, дымил толстой папиросой. Очень толстой, каких не видел Виктор.
- Это что? - и Виктор ткнул пальцем в папиросу, пепел свалился на снежную скатерть. Виктор собирал дух, чтоб дунуть, сдуть пепел, а Сеньковский уж повернулся и размазал рукавом.
- Это все у нас - "Реноме", Грачек тоже эти самые. У тебя рюмка найдется? - Сеньковский вертел головой, осматривал стол. - В буфете? Я сам достану, сиди, сиди! - Сеньковский с шумом встал, открывал одну за другой дверцы буфета. - Вот! - Он выхватил графин. Буфет стоял с разинутым ртом. Ничего, я в стакан, не вставай, - и Сеньковский налил полстакана водки. Да! Ты знаешь, чего я пришел?
Виктор сонно хмурился в дверцы буфета и качал головой.
- А черт тебя знает.
- Дурак! Грачек тебя к нам зовет. Чтоб переходил в Соборный участок.
Виктор перевел трудные глаза на Сеньковского, щурил тяжелые веки.
- Сукин ты сын, да ты понимаешь, что я тебе говорю? - Сеньковский дернул Виктора за обшлаг. - Да не кури ты этой дряни, - Сеньковский вырвал у Вавича из пальцев "молочную" папиросу, швырнул на лаковый пол, растер подошвой. Он совал тяжелый серебряный портсигар с толстыми папиросами. Идиот! - чуть не кричал Сеньковский, и глаза совсем раскрылись, и будто от них и громко на всю квартиру: - Тебе же, прохвосту, прямо в пазуху счастье катит, дубина. Сейчас, знаешь, время? Где ваш пристав, борода-то ваша? К чертям! - Сеньковский отмахнул ладонью в воздухе. - Помощник теперь приставом! - Сеньковский стукнул ладонью об стол, как доской хлопнул.
Сзади в открытых дверях стояла Груня. Она с внимательным испугом глядела на стол, на спину Сеньковского. Виктор досадливо мотнул вбок головой.
- Кто там? - оглянулся Сеньковский. Груни уже не было.
- Да жена это, - сказал Вавич.
- А! - пустил дым Сеньковский. - Ну, так дурак ты будешь, если будешь преть тут в Московском да жидовок с водкой за подол хватать. С бакалейщиков живешь? Да? Ну и олух.
- Надо подумать... - и Виктор кивнул бровями.
- Подумать! - передразнил Сеньковский. - Заважничал? Балда ты! Завтра, завтра, говорю тебе, еще четыре бомбы будут, и никто тебя к чертям не вспомнит. Ты чего смотришь? Чего я хлопочу, скажешь? - Сеньковский вдруг сощурил глаза на Виктора, замолчал. - Есть интересик! - сказал раздельно и, не отводя взгляда, допил стакан, нащупал на столе хлеб, отломил. Жевал и глядел на Виктора.
Виктор опустил глаза в скатерть и, выпятив губы, тянул из папиросы.
- Ну, идет? - через минуту сказал Сеньковский.
- А чего делать? - сказал Виктор, все глядя вниз.
- Что надо. Что все. Ты думаешь, на дожде вымок, так дело сделал? Выучим, брат.
Виктор попробовал взглянуть на Сеньковского, но обвел взглядом мимо. Буфет глядел открытым пузом, и серело прямо в глаза пятно на скатерти, ложечка с варенья упала и лежала затылком в красной лужице; толстый дым шел вверх от папиросы Сеньковского, резал лицо его пополам. Вавич молчал. Груня не шла.
- Ну, коли хочешь, так форси и дуй тут рожи всякие. - Сеньковский встал. - Да! А я б тебе еще кое-что сказал бы, штучку одну! Да! - и Сеньковский прищелкнул языком. - Так, значит, сказать, что, мол, малую цену дают и отказываешься? Так? Помощником полицмейстера, что ли?
- Да я не говорю вовсе, что цену, - и Виктор тоже встал, - и зачем цену! К чертям собачьим! Никакую цену, и я не говорю помощником.
- А что ты говоришь?
- Да мне ко всем чертям! Все равно! - Виктор уже кричал. - Я ни на что не напрашиваюсь! Да! И ни от чего не отказываюсь. Понял? Сам ты болван.
- А не отказываешься, так я так и скажу. Чего орать-то? Петух и в самом деле.
- Что? - гаркнул Виктор, и мутно стало в голове от крови. Он присунул лицо вплотную к Сеньковскому, а сжатый кулак дрожал на отлете.
И губами, одними тоненькими губами Сеньковский сказал:
- Она-то и сказала, чтоб ты приходил завтра в двенадцать ровно, - и все улыбался и чего-то кивал подбородком за спину Вавичу.
Виктор круто оглянулся. Груня стояла сзади, с белым лицом, и в самые глаза в раскрытые кинулся взглядом Виктор.
- Ну а я пошел, пошел, - и Виктор не слышал, как прошагал Сеньковский.
- Я кричу "Витя! Витя", ты не слышишь ничего. Что это ты его бить? Витенька? Что он тебе говорил это? - Груня держала Виктора за плечи.
Виктор дышал, грудь не находила ходу, сердце стукало во все тело.
- Что он это говорил? - Груня глядела Виктору в самые зрачки.
- А, не надо! - Виктор нахмурился, дернулся и заспешил к себе в комнату. Задел, опрокинул кресло.
Виктор сел на кровать, как упал. Стал стягивать сапог, тянул рукой, бил в задок ногой. Сапог чуть сполз и вихлялся, и Виктор без толку со злобой бил им об пол:
- Тоже болван! Болван! Болван!
- Витя, Витя, дай я, - Груня присела на пол. Виктор будто не замечал, а сильней еще хлопал сапогом по полу. - Фрося, Фрося! - кричала в коридор Груня.
Фроська бегом вбежала и любопытными глазами глядела то на Виктора, то на Груню.
- Чего содом поднимать? - крикнул Виктор и сморщил лицо, глядел в пол между Фроськой и Груней. - Ну? Так и оставьте в покое! Нельзя сапога снять, чтоб хай в квартире не подняли. Ну, чего стоите?
Груня тихонько вышла, прикрыла тихо дверь. Виктор, не раздеваясь, в полуснятом сапоге лег на оправленное одеяло, на отвернутый белый уголок. Горько, как от дыму, было в груди.
- К чертям собачьим! - сказал Виктор вслух. И пустым жерновом завертелась голова. - Болваны, - шептал Виктор. - "Реноме" и болваны... все.
Подушка
КОЛЯ пил чай. И когда мама отворачивалась, глядел на нее украдкой вверх и старался без шума тянуть с блюдца чай. У мамы глаза красные, и все равно, о чем ни заговори, плачет. Потом остановятся глаза, на окно глядит, как ничего не видит, рот приоткрыт, и перекрестится.
- Мне один мальчик говорил, - начал Коля и нарочно набил рот хлебом, чтоб проще вышло, - он в нашем классе. Так его папу тоже, - Коля нагнулся к блюдцу, отхлебнул, - ждали аж два дня. Потом пришел поздно-поздно вечером. - Коля отвернулся в окно. - Заседали, говорит... Потом... - Коля взял новый кусок хлеба. - Потом, говорит, дайте мне чаю скорей, выпил аж пять стаканов и сразу спать. И как стал спать... - Коля совсем забил рот хлебом и припал к блюдцу.
Мама всхлипнула и вышла. Коля вскинулся, глядел ей вслед. Вскочил. В спальне мама плакала, вся уткнулась в подушку.
- Ей-богу! - говорил Коля. - Вот ей же богу. И чего ему врать. Охременко такой. Хороший такой. Мамочка! Но мама не отрывала головы и вся дергалась.
- Ну мамочка! Ну милая! - Коля хотел раскопать в подушке мамино лицо, но мама утыкалась глубже и глубже, как будто хотела закопаться насовсем насмерть.
- Ну, я побегу сейчас, сейчас. Они все там заседают, и прямо я зайцем прорвусь. Ей-богу! - кричал Коля на бегу. Он сорвал с вешалки шинель, бросился вон и выбежал в ворота.
Коля не знал, где заседают. Сторож в почтамте один, Алексей, он вот говорил еще вчера, что все еще заседают. А папа не ночевал. Коля то шел, то подбегал - скорей, скорей к почтамту, к Алексею. Прохожих было мало, хорошо было бежать. Потом пошло гуще, Коля толкал сам не видя кого - больших. Он свернул за угол - вон он, почтамт с тройным крыльцом. Народ густо толпился на перекрестке, Коля юрко пробивался, запыхавшись, - мама с подушкой стояла в голове и все глубже, глубже зарывалась. И вдруг совсем свободно, пустая мостовая перед почтамтом.
Коля пустился отчаянными ногами.
- Эй! Стой! Куда! - и свисток.
Коля бежал. У тройного крыльца стояли три солдата с ружьями. Один шагнул, чтоб не дать Коле ходу, и мотал головой:
- Прочь!
А сзади коротко свистали, кто-то шел. Коля оглянулся. Полицейский, околоточный идет к нему сзади. Близко совсем. Коля стал, оглянулся, там на перекрестке, как обрубленная, стояла толпа, шевелилась, гудела, и черные шинели городовых впереди.
- Стой! Тебе чего? Чего надо? Чего бежал? - Надзиратель уцепил Колю за плечо, замял шинель в руку.
- Письмо... - сказал Коля и проглотил слюну, - сдать...
- Какое? А ну давай, - и надзиратель нахмуренно глядел сверху. Тряхнул Колю за плечо. Толпа загудела.
- Чего вы дергаете? - упирался Коля.
- Давай письмо! А? Пой-дем!! - и надзиратель потащил Колю за плечо туда, к толпе, к городовым.
- Пугачева споймал, - поверх голосов гаркнул кто-то из толпы. - У кандалы его!
- А ну разойдись! - Надзиратель обернулся к почтамту и коротко свистнул три раза. Солдат на крыльце взял свисток, что висел на груди, и тоже свистнул три раза. Коля оглядывался то на солдат, то на толпу. Надзиратель крепко держал его за шинель. И вдруг с крыльца почтамта затопали, забряцали солдаты, наспех, полубегом. Вон офицер. Коля глянул на толпу, там было свободное место, только какой-то в тужурочке, обтрепанный, уходил вдоль улицы и грозился на ходу кулаком. Солдаты на ходу строились.
- Сведи! Выяснить! - крикнул надзиратель, толкнул Колю к городовому и пошел навстречу офицеру. Городовой тоже уцепил Колю за плечо.
- Куда? Куда? - крикнул Коля. Городовой шагал и на отлете держал Колю. Коля путался ногами, спотыкался. Коля хотел плакать - теперь что же? Мама умрет совсем! В воду бросится. Коля озирался на пустые тротуары. Вон только тот, что кулаком! Чего это он кивает и показывает, что тужурку скидывает? Смеется или сумасшедший какой? И вдруг понял: скинуть шинель и ходу! Шинель - папе еще один год в кассу вычитать за нее будут. И вдруг опять мама представилась: задушится, непременно задушится подушкой. У Коли внутри холодело и билась под грудью жилка и как будто вся голова вытаращилась, а пальцы тихонько расстегивали пуговки. И вдруг у Коли на миг потерялась голова, одни руки, ноги. Он вильнул всем телом и пустился в боковую улицу. Он слышал свисток, прерывистый, он бил по ногам. Коля шагом, на дрожащих ногах, завернул за угол. Он быстро открыл двери лавочки. Тявкнул проклятый звонок на двери и бился, не мог успокоиться. Из-за прилавка, из полутьмы, подняв брови, глядел бородатый еврей в пальто.
- Колбасы... - чуть слышно сказал Коля, трясся голос. Еврей не двигался. Еврейка глядела из дверей за прилавком.
- Фюррть! пры! пры! пры! - свистело все ближе. Коля стоял, шевелил губами без слов, без звука.
- Ой, ким, ким! - вдруг громко шепнула еврейка. Она быстро вскинула входную доску, дернула Колю в дверь. Она толкала его дальше, в темноту, и Коля слышал, как плакали сзади дети, что-то кричал еврей по-еврейски. Коля кое-как щупал пол ногами. Куда-то в темноту на мешки толкнула его еврейка, и он слышал сквозь стук сердца:
- Ша! ша!
Трухляво хлопнула дверка. Коля стал карабкаться по мешкам, шарил впереди рукой, и громко звякнула жестянка. Коля замер. Было тихо, и Коля, едва шурша коленом, понемножку сел удобней. Он слушал, втягивал ушами тишину, и крупиночки звуков попадались - далекий детский плач - и он размылся. И сердце проклятое стучит, мешает слушать. Спокойный, веселый запах миндаля вошел в ноздри, мирным облаком летал тут в темноте. И вот совсем просто пахнет керосином. Коля сильней потянул носом, во всю глубь: очень просто, пахнет керосином и ничего не может быть. Коля наклонился, чтоб узнать, где сильней пахнет керосином, внюхивался в воздух. Вдруг стало сердце и оборвался керосин: уши услышали звонок, дверной звонок в лавочке. И сердце снова глушило уши, и трудно через него прослышать далекие звуки. Будто гул какой-то. И вдруг ясно расслышал Коля крик еврейки:
- Что вы пугаете детей? Какой мальчик? Вот мальчик - так никуда не выходил... Он кашляет, куда можно идти в такую...
И куда-то в густой гул пропал голос, и опять звякнул звонок, как кто палкой его ударил. Коля слышал опять детский плач, бурлили голоса в глубине. И все тише, тише. Коля замигал глазами и узнал, что полны слез глаза. Коля, сам не замечая, ковырял и ковырял мешок левой рукой, зацеплял пальцем шпагат, дергал, резало пальцы - пускай. Он сам не заметил, как в пальцы попала миндалина, и Коля сунул ее в зубы и куснул со всей силы. Он кусал, кусал миндалины. И вот шарканье - идет сюда, и вот светлыми линейками обозначились щели, и двери раскрылись. Коля морщился на керосиновую лампу, еврейка щурилась в темноту.
- Вы здесь, молодой человек? - шепотом спросила она.
Коля спустил ноги с мешка - он хотел ответить и тут только заметил, что полон рот жеваного миндаля. Коля закивал головой, заглотал наспех миндаль. Еврейка пристально всматривалась в него.
- Ты хотел миндаль? Возьми немножко. Коля обдергивал куртку. Еврейка свободной рукой потянулась к мешку, ухватила щепотку.
- Пойдем в комнаты. Ну? Идем. Никого вже нет. Коля краснел, глядел в пол.
- Не бойся. Городовой вже пошел спать. Мальчик черными глазами глядел из коридора, он вытянул шею вперед, с опаской и любопытством пялился на Колю. Еврей что-то спрашивал издали по-еврейски.
- Муж спрашивает, или вы пропали?
Коля вышел. Хозяйка несла впереди кухонную лампу, мальчик снизу старался заглянуть в лицо Коле. Коля сделал серьезный вид.
- Что это у вас вышло с городовым? - спросил хозяин, спросил полушепотом и пригнулся к Коле. - Да ша! - крикнул он на девочку.
- Я убежал. Он меня за шинель, а я из шинели, - и Коля показал, как он вывернулся, - шинель у него, а я бегом.
- Ай-ай-ай! - качал головой хозяин. - Це-це-це! Все смотрели на Колю.
- А чего он вас схватил? Стояли? Ходили? - и хозяин делал широко рукой то вниз, чуть не до полу, то далеко вбок. - Может, просто шли себе на уроки? Что?
- Я письмо хотел бросить в почтамт, на почту, - и Коля нахмурился. Все молчали.
- Какая может быть почта? - вдруг быстро заговорил хозяин. - Почта? Почта давно бастует, в почте солдаты. Что? Так вы не знали? Образованный молодой человек. Я знаю? Гимназист. - Еврей пожал плечами. Стал к Коле боком. - Может быть, какое другое дело, - опять тихо заговорил хозяин, так это, может быть, я не спрашиваю. А письмо? Письмо, - он снова говорил громко, - письмо - глупости. Какое может быть письмо! Вы не глядите тудой, - хозяин кивнул в темную дверь лавочки. - Уже закрыто.
Хозяйка тихонько высыпала щепотку миндаля на клеенку, смотрела в стол. Хозяин что-то быстро говорил по-еврейски, перебирал банки на подоконнике. Только мальчик от дверей лавочки глядел Коле в лицо.
- У меня папу арестовали! - вдруг на всю комнату заговорил Коля, все оглянулись, все глядели на голос. - А папа почтовый чиновник. А мама дома не знает, плачет. Я хотел узнать на почте, а надзиратель...
- Ца-ца-ца! Ммм! - закивал головой еврей. - Ай-ай! Что с людьми делают. Ой! - он выдохнул весь воздух.
- Так заходил городовой, - быстро зашептала еврейка, - так спрашивал за вас. Я ему говорю: вы с ума сошли?
- А шинель что? Пропала? Там есть что? - Хозяин сморщил брови, совсем нагнул лицо к Коле. - Вы говорите! Важное есть там?
- Так он же не имел в руках шинели! - перебила хозяйка. Мальчик влез коленями на стул и через стол тянулся, поднял брови на Колю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30