.. Опять лампочку выкрутили!!!»
Мне-то всё равно было бы – в темноте ехать или при свете, а Шуре, бедному, приходилось…
…искать пульт с этажными кнопками, на ощупь отсчитывать восьмую и так в темноте, чертыхаясь и матерясь, подниматься до нашего этажа…
За это время я медленно… ну очень медленно!.. иду через вторую комнату в коридор, слышу, как останавливается лифт, ВИЖУ…
…как выходит из него Шура и вытаскивает ключи из кармана…
Я слышу, как он отпирает первую железную дверь, слышу, как он вставляет ключ во вторую – деревянную, и…
…я скромненько сажусь у двери и поднимаю нос кверху…
Тут-то и входит Шура! И говорит:
– Мартын! Сонная твоя морда!.. Хоть бы пожрать чего-нибудь приготовил, раздолбай толстожопый…
А я ему… Вот чего не умею – так это мяукать. А я ему в ответ так протяжно, басом:
– А-а-аааа!.. А-а-аааа!..
И он берёт меня тут же на руки, чего я никогда никому не позволяю делать. Зарывается своим длинным носом в мою шкуру и шепчет:
– Мартышка… Единственный мой!..
И за шесть лет жизни с Шурой Плоткиным я не ошибся ни разу!
Откуда в нас эта странная, таинственная, почти мистическая способность?! Может быть, потому, что в наших кошачьих носах находится девятнадцать миллионов нервных окончаний, а у Человека всего пять?.. А может быть, потому, что Коты и Кошки слышат на две октавы выше, чем Человек?.. Я лично понятия не имею, что всё это такое, но если у нас «девятнадцать», а у них всего «пять» – значит, мы почти в четыре раза лучше? Правильно? Так ведь? Уже не говоря о том, что в темноте Люди просто жалкие создания, в то время как для нас темнота – хоть бы хны!
Нужно быть справедливым – все эти сведения я почерпнул от того же Шуры Плоткина, который одно время очень серьёзно занимался нашими Личностями и перечитал по этому поводу уйму прекрасных книг. Кстати, он же мне сообщил, что древние египтяне почитали Котов и Кошек как Божественных Созданий, украшали их драгоценностями, и ни один Человек не имел права причинить Кошачьему существу ни беспокойства, ни тем более страданий…
Вот было Время! Вот были Люди!.. Не то что эти постсоветские подонки – Пилипенко и его вонючий Васька…
* * *
– Боюсь, всех нам не выручить, – сказал я Бродяге, когда поделился с ним планом предстоящей операции.
– Спасение утопающего есть дело лап самого утопающего, – безжалостно ответил Бродяга.
И я подумал, что в чём-то Бродяга прав. Действительно, всем помочь практически невозможно. Но…
За шесть с половиной лет моей достаточно бурной жизни я перетрахал такое количество Кошек, которое обычному рядовому домашнему Коту и во сне не приснится! Я никогда не шёл на поводу у сочинённой Людьми весьма распространённой и унизительной теорийки, будто «брачным» месяцем у Котов и Кошек считается только март. А все остальные одиннадцать месяцев в году они, дескать, даже и не помышляют о совокуплении. Какой-то собачий бред Людей-импотентов, подсказанный им пухлыми и пушистыми Котами-кастратами!
Да я все триста шестьдесят пять дней в году, просыпаясь каждое утро, только и думаю – кого-то я сегодня оприходую? Что мне сегодня за Киска попадётся между лап?.. А не смотаться ли мне в соседний квартал, в парк при спортивном комплексе «Зенит»? Говорят, там недавно появилась одна такая сиамская лапочка, которая никому не даёт, да ещё и огрызается, как стерва…
И я иду в этот их спортивный парк, нахожу там эту недотрогу и через семь секунд трахаю её на глазах у всех наших изумлённых Котов-пижонов, а потом эта сиамская дурочка бегает за мной всё лето как умалишённая.
Так что все эти теории про «брачный период» и про «март месяц» ни хрена не стоят! У меня «март» – с января по декабрь включительно. Мне лично всегда хочется. Я, как говорит Мой Шура, «завсегда об этом думаю». Он, кстати, тоже…
Ну и, конечно, время от времени то одна, то другая Кошечка, с уже отвисшим брюхом, вдруг начинает с неуклюжим кокетством валиться на спину и так печально-выразительно поглядывать на меня. Но я беременных принципиально не трогаю. Не дай Бог, ещё повредишь им там чего-нибудь…
Так что сколько Котят посеяно мной во чревах невероятного количества Кошек, – я и понятия не имею. Конечно, прав Бродяга, всем помочь невозможно…
И к большинству Кошек, которых я употреблял когда-то, честно говоря, у меня отношения никакого – спасибо и привет! Но когда на нашем пустыре я вдруг вижу какого-нибудь скачущего Котёнка-несмышлёныша, я почти бессознательно тянусь заглянуть ему в мордочку – а вдруг это мой? А вдруг он произошёл от меня?! Вот ведь чудо-то какое!
В такие моменты мне всегда хочется накормить его, защитить от Собак, от Котов-идиотов, от больших и злобных Крыс, от всего на свете…
Одного такого бесприютного я даже как-то привёл к нам домой. На что Шура Плоткин торжественно сказал:
– Ах, Мартын, дорогой мой друг! Хоть ты и половой бандит и сексуальный маньяк, хоть ты и разбойник и ёбарь без зазрения совести, но сердце у тебя мягкое, интеллигентное, я бы сказал… Существо, ощущающее комплекс вины за содеянное, – уже благородное существо!
И подарил этого замухрышку одной своей московской знакомой. Как-то он там теперь в Москве поживает? Вырос небось, засранец…
* * *
Вот почему я показал Бродяге на забившегося в угол клетки насмерть перепуганного Котёнка и решительно заявил:
– Но этого пацана мы всё-таки вытащим! Сколько у нас времени?
– До сигнала или до приезда? – деловито спросил Бродяга.
– До сигнала.
– Около пяти минут.
– Порядок. Подгони пацана поближе к дверце клетки, а я пока дотрахаю эту рыжую падлу! Не пропадать же добру…
Я прыгнул сзади на верещавшую рыжую Кошку, жёстко прихватил её зубами за загривок, примял к полу клетки задними лапами и на глазах полутора десятков обречённых Котов и Кошек и нескольких Собачек я стал драть её как Сидорову козу!
Теперь рыжая только хрипела, прижатая к полу. На долю секунды я вдруг увидел ухмыляющегося Бродягу, потрясённую старуху Кошку, насмерть перепуганного Котёнка с отвалившейся от удивления челюстью и…
…в момент пика моих трудов, в пароксизме страсти я ещё сильней сжал зубы у неё на затылке и услышал, как она тихонько взвизгнула подо мной…
Когда я кончил и как ни в чём не бывало слез с неё – она так и не смогла встать на лапы. Со всклокоченной шерстью, с безумными глазами, негромко постанывая, она, словно раздавленная, поползла на брюхе в угол клетки. На мгновение сердце моё кувыркнулось от жалости, но я тут же вспомнил про пятнадцать замученных Котов, погибших из-за неё в лаборатории института, и моя слабость уступила место гадливому презрению. Я должен был быть у неё шестнадцатым…
Неожиданно мы почувствовали, что наш автомобиль стал притормаживать.
Я тут же подскочил к дверце клетки и вопросительно посмотрел на Бродягу. Неужели мы уже подъехали к институту, к этому Кошачьему лобному месту?! Неужто Бродягу так подвела знаменитая Наша интуиция? А может быть, от постоянного многолетнего недоедания он утратил ощущение Времени, Предвидения и все те качества, которые ставят нас в недосягаемое интеллектуальное превосходство над всеми остальными живыми существами?!
Бродягам сам недоумевал…
Автомобиль ещё катился по инерции, когда раздался негромкий, исполненный злобы голос Пилипенко:
– Вот сссука!.. Чего этому-то козлу от нас надо?!
– Чего, чего!.. А то ты не знаешь – «чего»? – ответил Васька.
Но тут наш «Москвич» окончательно остановился, и кто-то сипло проговорил:
– Здравия желаю, граждане. Па-апрашу документики!
Я почувствовал новый букет запахов, ворвавшихся в наш тюремный мир, – и запах устоявшегося, многодневного водочного перегара; и кислые запахи маленьких, но сильных аккумуляторов для переносных радиостанций; ни с чем не сравнимый запах оружия, пропотевшей кожаной амуниции; и слабенький запашок мятной жевательной резинки, наивно призванной заглушить все остальные запахи.
Нет, это не институт, слава Богу!.. Это милиционер. Или бандит. Что, впрочем, с моей точки зрения, одно и то же, – человек с оружием. У меня отлегло от сердца – значит, время ещё есть.
– Здравия желаем, товарищ начальник! Научно-исследовательский институт приветствует нашу доблестную милицию, – одновременно пропели Васька и Пилипенко такими сладкими, липкими голосами, как если бы вдруг заговорило растаявшее мороженое.
– Документы попрошу, – повторил милиционер.
– Пожалуйста… – Голос Пилипенко совсем упал. – Какие проблемы-то?
– Счас посмотрим, – сказал милиционер. – Не будет проблем – создадим. Всё в наших руках. Тэ-эк-с… Пилипенко Иван Афанасьевич?.. Вот и ладушки, Иван Афанасьевич, пришлите двадцатничек от греха подальше и поезжайте с Богом.
– Какой двадцатничек?.. – растерялся Пилипенко.
– Зелёненький, – пояснил милиционер.
– За что-о-о?.. – простонал Пилипенко,
– Дымление двигателя, прогар глушителя, левый «стоп» не работает, коррозия по низу дверей и крыльев, машина грязная, номера ржавые, правое наружное зеркало отсутствует… Ещё нужно?
– Нет… – выдохнул Пилипенко. – Может, рублями возьмёте?
– Ты чего? Мне при исполнении взятку предлагаешь, что ли?
– А доллары – не взятка?! – Слышно было, что Пилипенко разозлился.
– А доллары – это доллары.
– Товарищ начальник… – заныл Пилипенко. – Мы бедные научные сотрудники, мы сейчас работаем над одной диссертацией…
– Ты, «научный сотрудник»! Ты мне мозги не пудри и лапшу на уши не вешай, – тихо сказал милиционер. – Я вот сейчас открою двери твоего фургона, и вся твоя «диссертация» враз с мяуканьем и лаем по городу разбежится. А я тебя ещё и прав лишу, и техпаспорт отберу, мудила. Чёрт с тобой, гони червонец и вали отсюда на хуй, «диссертант» ёбаный…
– Нет вопросов! – бодро ответил Пилипенко, чем-то пошелестел и, наверное, отдал милиционеру десять долларов.
Милиционер удовлетворённо крякнул и интеллигентно сказал:
– Получите ваши документы, и к следующему разу прошу привести ваше транспортное средство в порядок, товарищ водитель.
Тут Пилипенко ничего не ответил, и мы снова поехали.
– Вот где надо сейчас работать, – завистливо вздохнул Васька. – А мы эту срань болотную сачком ловим…
– Погоди, погоди, Васька… – Пилипенко даже зубами скрипнул. – Будет и на нашей улице праздник. Сейчас время революционное! «Кто был ничем, тот станет всем…» Есть у меня одна мыслишка!.. А уж тогда не на этом говне, а на белом «мерседесе» ездить будем!.. Этот же ментяра, который сейчас с нас ни за что ни про что десять долларов слупил, на мотоцикле, бля, с сиреной и мигалками, бля, будет ехать и дорожку нам расчищать!..
Бродяга услышал это и презрительно ухмыльнулся.
А я подумал – всё может быть… Сейчас как раз время для таких, как Пилипенко. Наглых, напористых, неглупых, не отягощённых интеллектом, а поэтому и не стесняющих себя в выборе средств для достижения цели.
Мы много раз болтали об этом с Моим Шурой. Особенно когда он где-то выпьет, придёт домой и начнёт передо мной извиняться, что, дескать, он мне даже приличной рыбы не может купить, что его доходов только на этот «хек мороженый» и хватает… Ну и всякие такие дурацкие излияния.
А потом – несколько многословный, но уже почти трезвый анализ всего происходящего сегодня в нашей стране. И кто в это прекрасно вписывается, а кто – вроде нас с Шурой Плоткиным – никак не может вписаться, да никогда и не впишется, хоть за бугор уезжай!..
Один раз, когда от него уж очень сильно пахло алкоголем (чего я, к слову сказать, не перевариваю!), он даже заплакал, когда мы снова заговорили об этом…
Помню, я так разнервничался! Мне его так жалко стало!.. И несмотря на то что от него буквально разило водкой, я принёс ему остатки моего сырого хека и лизнул его в щёку. А он ещё сильнее заплакал, лёг на пол, прижал меня к себе и заснул.
Он тогда так храпел!.. Как я вынес всё это в течение нескольких часов – уму непостижимо!
Я только попытаюсь вылезти из-под его руки, а он приоткроет глаза и в слёзы: «Мартынчик… Родимый! Ты то хоть не бросай меня!..» Ну что? Мог я уйти?..
Под утро я всё-таки сумел выползти из-под Шуры. Писать захотел – удержу нет!
Обычно, когда со мной такое происходит дома, а Шура ещё спит, я поступаю очень просто: сажусь на Шурину подушку точненько перед его физиономией, и начинаю, не мигая, неотрывно смотреть на его закрытые глаза. Не проходит и тридцати – сорока секунд, как Шура просыпается и говорит хриплым ото сна голосом:
– Что, обоссался, гипнотизёр хренов?
Я молча спрыгиваю на пол и иду к дверям. Шлёпая босыми ногами, Шура бредёт за мной в чём мать родила и выпускает меня на лестницу. Дальше – дело техники. Я сбегаю на первый этаж и начинаю орать дурным голосом:
– A-a-aaaa! A-a-aaaa!
Обязательно кто-то из жильцов первого этажа выйдет, откроет мне дверь парадной и со словами: «А, это ты, Мартинчик? Ну выходи, выходи…» – выпустит меня на улицу.
Почему-то соседи называют меня на иностранный манер – Мартин. Наверное, считают, что у такого человека, как Мой Шура Плоткин – литератора и журналиста, Кота с обычным плебейским именем Мартын быть не может…
В нашем доме меня знают все. Особенно после того, как я набил морду огромной овчарке наших нижних соседей. Она теперь ко мне то и дело подлизывается, но я и ухом не веду в её сторону.
Но в тот раз, когда Шура надрался до положения риз, мой гипноз так и не достиг цели. Не скрою, я запаниковал! Напрудить в квартире – я такого себе даже Котёнком в детстве не позволял. Еле-еле выцарапал на себя дверь в Шурин туалет, вспрыгнул на горшок и сделал свои дела. Помню, потом встал на задние лапы и, опираясь одной передней о сливной бачок, второй лапой нажал на рычаг и спустил за собой воду…
* * *
– Внимание, Мартын! Осталось ровно три минуты! – услышал я команду моего кореша Бродяги.
Я быстро вонзил когти правой передней лапы в деревянную опускающуюся заслонку на передней стенке клетки, что было сил потянул её вверх, и когда между полом клетки и заслонкой образовалась щель, я тут же поддел заслонку второй, левой лапой.
– Помогай, браток! – крикнул я Бродяге.
Тот мгновенно просунул в щель и свою лапу. Вдвоём – в три лапы (одной Бродяга держал Котёнка) – мы приподняли тяжеленную заслонку настолько, что могли просунуть туда свои головы.
Теперь заслонка лежала на наших плечах и шеях, всей своей тяжестью придавливая нас к полу клетки.
– Вылезаем одновременно, – приказал я Бродяге. – А то заслонка тяжёлая – одному не удержать.
– А с этим недоноском что делать? – спросил Бродяга.
– Выталкивай его первым! Внимание… Раз, два, взяли!..
И мы втроём выскользнули из клетки. Заслонка со стуком опустилась за нашими хвостами. Точнее, за моим хвостом и хвостом Котёнка. Бродяга лишился хвоста ещё года три тому, назад при весьма смутных обстоятельствах – то ли был пойман в мясном отделе нашего гастронома, когда хотел спереть кусок мяса, то ли ещё что-то…
Во-всяком случае, сам он об этом не рассказывал, я не расспрашивал, а на то, что болтали об этом всякие Коты и Кошки нашего квартала, мне было совершенно наплевать.
Теперь мы – Котёнок, Бродяга и я – были вне клетки. Но это составляло лишь пятую часть нашей операции. И ликовать по этому поводу было бы более чем преждевременно.
Между Кошачьей и Собачьей клетками и внутренними стенками фургона было достаточно места даже для взрослого Кота, а уж Котёнок мог чувствовать себя там совершенно свободно. Но где гарантия, что этот малолетка стремглав выскочит из фургона, когда Васька или Пилипенко распахнут снаружи дверцы? Где гарантия того, что Котёнок от страха не забьётся в угол фургона и будет там трястись, пока кто-нибудь из этих сволочей не сгребёт его за шкирку и не сунет в мешок?..
– Как только Васька откроет «воронок» – выталкивай этого дурачка и сам рви когти, – тихо сказал я Бродяге.
– А ты? – встревожился Бродяга.
– За меня не дрейфь. Сейчас я устрою маленький концертик – как отвлекающий манёвр, а ты с пацаном будь на старте! Я этих пилипенков в гробу и в белых тапочках видал!..
Это не моё. Это – Шурино. Это он так иногда выражается, когда хочет высказать своё презрение к кому нибудь или чему-нибудь.
Я обошёл сзади Собачью клетку, просунул туда лапу, на всю длину выпустил когти и с размаху хорошенько тяпнул по заднице идиота Фоксика. Тот завизжал, забился в истерике и немедленно укусил моего приятеля – огромного беспородного доброго Пса.
Как выяснилось, доброта тоже имеет границы, которые переступать нельзя: Пёс-громадина, не разобрав в чём дело, тут же опрокинул Шпица и схватил его за глотку…
На своё несчастье, Пёс вывалил свою хвостяру между прутьями клетки, и (да простит меня мой друг Пёс – это нужно было для дела) я мгновенно прокусил его хвост своими клыками!..
Что тут началось!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Мне-то всё равно было бы – в темноте ехать или при свете, а Шуре, бедному, приходилось…
…искать пульт с этажными кнопками, на ощупь отсчитывать восьмую и так в темноте, чертыхаясь и матерясь, подниматься до нашего этажа…
За это время я медленно… ну очень медленно!.. иду через вторую комнату в коридор, слышу, как останавливается лифт, ВИЖУ…
…как выходит из него Шура и вытаскивает ключи из кармана…
Я слышу, как он отпирает первую железную дверь, слышу, как он вставляет ключ во вторую – деревянную, и…
…я скромненько сажусь у двери и поднимаю нос кверху…
Тут-то и входит Шура! И говорит:
– Мартын! Сонная твоя морда!.. Хоть бы пожрать чего-нибудь приготовил, раздолбай толстожопый…
А я ему… Вот чего не умею – так это мяукать. А я ему в ответ так протяжно, басом:
– А-а-аааа!.. А-а-аааа!..
И он берёт меня тут же на руки, чего я никогда никому не позволяю делать. Зарывается своим длинным носом в мою шкуру и шепчет:
– Мартышка… Единственный мой!..
И за шесть лет жизни с Шурой Плоткиным я не ошибся ни разу!
Откуда в нас эта странная, таинственная, почти мистическая способность?! Может быть, потому, что в наших кошачьих носах находится девятнадцать миллионов нервных окончаний, а у Человека всего пять?.. А может быть, потому, что Коты и Кошки слышат на две октавы выше, чем Человек?.. Я лично понятия не имею, что всё это такое, но если у нас «девятнадцать», а у них всего «пять» – значит, мы почти в четыре раза лучше? Правильно? Так ведь? Уже не говоря о том, что в темноте Люди просто жалкие создания, в то время как для нас темнота – хоть бы хны!
Нужно быть справедливым – все эти сведения я почерпнул от того же Шуры Плоткина, который одно время очень серьёзно занимался нашими Личностями и перечитал по этому поводу уйму прекрасных книг. Кстати, он же мне сообщил, что древние египтяне почитали Котов и Кошек как Божественных Созданий, украшали их драгоценностями, и ни один Человек не имел права причинить Кошачьему существу ни беспокойства, ни тем более страданий…
Вот было Время! Вот были Люди!.. Не то что эти постсоветские подонки – Пилипенко и его вонючий Васька…
* * *
– Боюсь, всех нам не выручить, – сказал я Бродяге, когда поделился с ним планом предстоящей операции.
– Спасение утопающего есть дело лап самого утопающего, – безжалостно ответил Бродяга.
И я подумал, что в чём-то Бродяга прав. Действительно, всем помочь практически невозможно. Но…
За шесть с половиной лет моей достаточно бурной жизни я перетрахал такое количество Кошек, которое обычному рядовому домашнему Коту и во сне не приснится! Я никогда не шёл на поводу у сочинённой Людьми весьма распространённой и унизительной теорийки, будто «брачным» месяцем у Котов и Кошек считается только март. А все остальные одиннадцать месяцев в году они, дескать, даже и не помышляют о совокуплении. Какой-то собачий бред Людей-импотентов, подсказанный им пухлыми и пушистыми Котами-кастратами!
Да я все триста шестьдесят пять дней в году, просыпаясь каждое утро, только и думаю – кого-то я сегодня оприходую? Что мне сегодня за Киска попадётся между лап?.. А не смотаться ли мне в соседний квартал, в парк при спортивном комплексе «Зенит»? Говорят, там недавно появилась одна такая сиамская лапочка, которая никому не даёт, да ещё и огрызается, как стерва…
И я иду в этот их спортивный парк, нахожу там эту недотрогу и через семь секунд трахаю её на глазах у всех наших изумлённых Котов-пижонов, а потом эта сиамская дурочка бегает за мной всё лето как умалишённая.
Так что все эти теории про «брачный период» и про «март месяц» ни хрена не стоят! У меня «март» – с января по декабрь включительно. Мне лично всегда хочется. Я, как говорит Мой Шура, «завсегда об этом думаю». Он, кстати, тоже…
Ну и, конечно, время от времени то одна, то другая Кошечка, с уже отвисшим брюхом, вдруг начинает с неуклюжим кокетством валиться на спину и так печально-выразительно поглядывать на меня. Но я беременных принципиально не трогаю. Не дай Бог, ещё повредишь им там чего-нибудь…
Так что сколько Котят посеяно мной во чревах невероятного количества Кошек, – я и понятия не имею. Конечно, прав Бродяга, всем помочь невозможно…
И к большинству Кошек, которых я употреблял когда-то, честно говоря, у меня отношения никакого – спасибо и привет! Но когда на нашем пустыре я вдруг вижу какого-нибудь скачущего Котёнка-несмышлёныша, я почти бессознательно тянусь заглянуть ему в мордочку – а вдруг это мой? А вдруг он произошёл от меня?! Вот ведь чудо-то какое!
В такие моменты мне всегда хочется накормить его, защитить от Собак, от Котов-идиотов, от больших и злобных Крыс, от всего на свете…
Одного такого бесприютного я даже как-то привёл к нам домой. На что Шура Плоткин торжественно сказал:
– Ах, Мартын, дорогой мой друг! Хоть ты и половой бандит и сексуальный маньяк, хоть ты и разбойник и ёбарь без зазрения совести, но сердце у тебя мягкое, интеллигентное, я бы сказал… Существо, ощущающее комплекс вины за содеянное, – уже благородное существо!
И подарил этого замухрышку одной своей московской знакомой. Как-то он там теперь в Москве поживает? Вырос небось, засранец…
* * *
Вот почему я показал Бродяге на забившегося в угол клетки насмерть перепуганного Котёнка и решительно заявил:
– Но этого пацана мы всё-таки вытащим! Сколько у нас времени?
– До сигнала или до приезда? – деловито спросил Бродяга.
– До сигнала.
– Около пяти минут.
– Порядок. Подгони пацана поближе к дверце клетки, а я пока дотрахаю эту рыжую падлу! Не пропадать же добру…
Я прыгнул сзади на верещавшую рыжую Кошку, жёстко прихватил её зубами за загривок, примял к полу клетки задними лапами и на глазах полутора десятков обречённых Котов и Кошек и нескольких Собачек я стал драть её как Сидорову козу!
Теперь рыжая только хрипела, прижатая к полу. На долю секунды я вдруг увидел ухмыляющегося Бродягу, потрясённую старуху Кошку, насмерть перепуганного Котёнка с отвалившейся от удивления челюстью и…
…в момент пика моих трудов, в пароксизме страсти я ещё сильней сжал зубы у неё на затылке и услышал, как она тихонько взвизгнула подо мной…
Когда я кончил и как ни в чём не бывало слез с неё – она так и не смогла встать на лапы. Со всклокоченной шерстью, с безумными глазами, негромко постанывая, она, словно раздавленная, поползла на брюхе в угол клетки. На мгновение сердце моё кувыркнулось от жалости, но я тут же вспомнил про пятнадцать замученных Котов, погибших из-за неё в лаборатории института, и моя слабость уступила место гадливому презрению. Я должен был быть у неё шестнадцатым…
Неожиданно мы почувствовали, что наш автомобиль стал притормаживать.
Я тут же подскочил к дверце клетки и вопросительно посмотрел на Бродягу. Неужели мы уже подъехали к институту, к этому Кошачьему лобному месту?! Неужто Бродягу так подвела знаменитая Наша интуиция? А может быть, от постоянного многолетнего недоедания он утратил ощущение Времени, Предвидения и все те качества, которые ставят нас в недосягаемое интеллектуальное превосходство над всеми остальными живыми существами?!
Бродягам сам недоумевал…
Автомобиль ещё катился по инерции, когда раздался негромкий, исполненный злобы голос Пилипенко:
– Вот сссука!.. Чего этому-то козлу от нас надо?!
– Чего, чего!.. А то ты не знаешь – «чего»? – ответил Васька.
Но тут наш «Москвич» окончательно остановился, и кто-то сипло проговорил:
– Здравия желаю, граждане. Па-апрашу документики!
Я почувствовал новый букет запахов, ворвавшихся в наш тюремный мир, – и запах устоявшегося, многодневного водочного перегара; и кислые запахи маленьких, но сильных аккумуляторов для переносных радиостанций; ни с чем не сравнимый запах оружия, пропотевшей кожаной амуниции; и слабенький запашок мятной жевательной резинки, наивно призванной заглушить все остальные запахи.
Нет, это не институт, слава Богу!.. Это милиционер. Или бандит. Что, впрочем, с моей точки зрения, одно и то же, – человек с оружием. У меня отлегло от сердца – значит, время ещё есть.
– Здравия желаем, товарищ начальник! Научно-исследовательский институт приветствует нашу доблестную милицию, – одновременно пропели Васька и Пилипенко такими сладкими, липкими голосами, как если бы вдруг заговорило растаявшее мороженое.
– Документы попрошу, – повторил милиционер.
– Пожалуйста… – Голос Пилипенко совсем упал. – Какие проблемы-то?
– Счас посмотрим, – сказал милиционер. – Не будет проблем – создадим. Всё в наших руках. Тэ-эк-с… Пилипенко Иван Афанасьевич?.. Вот и ладушки, Иван Афанасьевич, пришлите двадцатничек от греха подальше и поезжайте с Богом.
– Какой двадцатничек?.. – растерялся Пилипенко.
– Зелёненький, – пояснил милиционер.
– За что-о-о?.. – простонал Пилипенко,
– Дымление двигателя, прогар глушителя, левый «стоп» не работает, коррозия по низу дверей и крыльев, машина грязная, номера ржавые, правое наружное зеркало отсутствует… Ещё нужно?
– Нет… – выдохнул Пилипенко. – Может, рублями возьмёте?
– Ты чего? Мне при исполнении взятку предлагаешь, что ли?
– А доллары – не взятка?! – Слышно было, что Пилипенко разозлился.
– А доллары – это доллары.
– Товарищ начальник… – заныл Пилипенко. – Мы бедные научные сотрудники, мы сейчас работаем над одной диссертацией…
– Ты, «научный сотрудник»! Ты мне мозги не пудри и лапшу на уши не вешай, – тихо сказал милиционер. – Я вот сейчас открою двери твоего фургона, и вся твоя «диссертация» враз с мяуканьем и лаем по городу разбежится. А я тебя ещё и прав лишу, и техпаспорт отберу, мудила. Чёрт с тобой, гони червонец и вали отсюда на хуй, «диссертант» ёбаный…
– Нет вопросов! – бодро ответил Пилипенко, чем-то пошелестел и, наверное, отдал милиционеру десять долларов.
Милиционер удовлетворённо крякнул и интеллигентно сказал:
– Получите ваши документы, и к следующему разу прошу привести ваше транспортное средство в порядок, товарищ водитель.
Тут Пилипенко ничего не ответил, и мы снова поехали.
– Вот где надо сейчас работать, – завистливо вздохнул Васька. – А мы эту срань болотную сачком ловим…
– Погоди, погоди, Васька… – Пилипенко даже зубами скрипнул. – Будет и на нашей улице праздник. Сейчас время революционное! «Кто был ничем, тот станет всем…» Есть у меня одна мыслишка!.. А уж тогда не на этом говне, а на белом «мерседесе» ездить будем!.. Этот же ментяра, который сейчас с нас ни за что ни про что десять долларов слупил, на мотоцикле, бля, с сиреной и мигалками, бля, будет ехать и дорожку нам расчищать!..
Бродяга услышал это и презрительно ухмыльнулся.
А я подумал – всё может быть… Сейчас как раз время для таких, как Пилипенко. Наглых, напористых, неглупых, не отягощённых интеллектом, а поэтому и не стесняющих себя в выборе средств для достижения цели.
Мы много раз болтали об этом с Моим Шурой. Особенно когда он где-то выпьет, придёт домой и начнёт передо мной извиняться, что, дескать, он мне даже приличной рыбы не может купить, что его доходов только на этот «хек мороженый» и хватает… Ну и всякие такие дурацкие излияния.
А потом – несколько многословный, но уже почти трезвый анализ всего происходящего сегодня в нашей стране. И кто в это прекрасно вписывается, а кто – вроде нас с Шурой Плоткиным – никак не может вписаться, да никогда и не впишется, хоть за бугор уезжай!..
Один раз, когда от него уж очень сильно пахло алкоголем (чего я, к слову сказать, не перевариваю!), он даже заплакал, когда мы снова заговорили об этом…
Помню, я так разнервничался! Мне его так жалко стало!.. И несмотря на то что от него буквально разило водкой, я принёс ему остатки моего сырого хека и лизнул его в щёку. А он ещё сильнее заплакал, лёг на пол, прижал меня к себе и заснул.
Он тогда так храпел!.. Как я вынес всё это в течение нескольких часов – уму непостижимо!
Я только попытаюсь вылезти из-под его руки, а он приоткроет глаза и в слёзы: «Мартынчик… Родимый! Ты то хоть не бросай меня!..» Ну что? Мог я уйти?..
Под утро я всё-таки сумел выползти из-под Шуры. Писать захотел – удержу нет!
Обычно, когда со мной такое происходит дома, а Шура ещё спит, я поступаю очень просто: сажусь на Шурину подушку точненько перед его физиономией, и начинаю, не мигая, неотрывно смотреть на его закрытые глаза. Не проходит и тридцати – сорока секунд, как Шура просыпается и говорит хриплым ото сна голосом:
– Что, обоссался, гипнотизёр хренов?
Я молча спрыгиваю на пол и иду к дверям. Шлёпая босыми ногами, Шура бредёт за мной в чём мать родила и выпускает меня на лестницу. Дальше – дело техники. Я сбегаю на первый этаж и начинаю орать дурным голосом:
– A-a-aaaa! A-a-aaaa!
Обязательно кто-то из жильцов первого этажа выйдет, откроет мне дверь парадной и со словами: «А, это ты, Мартинчик? Ну выходи, выходи…» – выпустит меня на улицу.
Почему-то соседи называют меня на иностранный манер – Мартин. Наверное, считают, что у такого человека, как Мой Шура Плоткин – литератора и журналиста, Кота с обычным плебейским именем Мартын быть не может…
В нашем доме меня знают все. Особенно после того, как я набил морду огромной овчарке наших нижних соседей. Она теперь ко мне то и дело подлизывается, но я и ухом не веду в её сторону.
Но в тот раз, когда Шура надрался до положения риз, мой гипноз так и не достиг цели. Не скрою, я запаниковал! Напрудить в квартире – я такого себе даже Котёнком в детстве не позволял. Еле-еле выцарапал на себя дверь в Шурин туалет, вспрыгнул на горшок и сделал свои дела. Помню, потом встал на задние лапы и, опираясь одной передней о сливной бачок, второй лапой нажал на рычаг и спустил за собой воду…
* * *
– Внимание, Мартын! Осталось ровно три минуты! – услышал я команду моего кореша Бродяги.
Я быстро вонзил когти правой передней лапы в деревянную опускающуюся заслонку на передней стенке клетки, что было сил потянул её вверх, и когда между полом клетки и заслонкой образовалась щель, я тут же поддел заслонку второй, левой лапой.
– Помогай, браток! – крикнул я Бродяге.
Тот мгновенно просунул в щель и свою лапу. Вдвоём – в три лапы (одной Бродяга держал Котёнка) – мы приподняли тяжеленную заслонку настолько, что могли просунуть туда свои головы.
Теперь заслонка лежала на наших плечах и шеях, всей своей тяжестью придавливая нас к полу клетки.
– Вылезаем одновременно, – приказал я Бродяге. – А то заслонка тяжёлая – одному не удержать.
– А с этим недоноском что делать? – спросил Бродяга.
– Выталкивай его первым! Внимание… Раз, два, взяли!..
И мы втроём выскользнули из клетки. Заслонка со стуком опустилась за нашими хвостами. Точнее, за моим хвостом и хвостом Котёнка. Бродяга лишился хвоста ещё года три тому, назад при весьма смутных обстоятельствах – то ли был пойман в мясном отделе нашего гастронома, когда хотел спереть кусок мяса, то ли ещё что-то…
Во-всяком случае, сам он об этом не рассказывал, я не расспрашивал, а на то, что болтали об этом всякие Коты и Кошки нашего квартала, мне было совершенно наплевать.
Теперь мы – Котёнок, Бродяга и я – были вне клетки. Но это составляло лишь пятую часть нашей операции. И ликовать по этому поводу было бы более чем преждевременно.
Между Кошачьей и Собачьей клетками и внутренними стенками фургона было достаточно места даже для взрослого Кота, а уж Котёнок мог чувствовать себя там совершенно свободно. Но где гарантия, что этот малолетка стремглав выскочит из фургона, когда Васька или Пилипенко распахнут снаружи дверцы? Где гарантия того, что Котёнок от страха не забьётся в угол фургона и будет там трястись, пока кто-нибудь из этих сволочей не сгребёт его за шкирку и не сунет в мешок?..
– Как только Васька откроет «воронок» – выталкивай этого дурачка и сам рви когти, – тихо сказал я Бродяге.
– А ты? – встревожился Бродяга.
– За меня не дрейфь. Сейчас я устрою маленький концертик – как отвлекающий манёвр, а ты с пацаном будь на старте! Я этих пилипенков в гробу и в белых тапочках видал!..
Это не моё. Это – Шурино. Это он так иногда выражается, когда хочет высказать своё презрение к кому нибудь или чему-нибудь.
Я обошёл сзади Собачью клетку, просунул туда лапу, на всю длину выпустил когти и с размаху хорошенько тяпнул по заднице идиота Фоксика. Тот завизжал, забился в истерике и немедленно укусил моего приятеля – огромного беспородного доброго Пса.
Как выяснилось, доброта тоже имеет границы, которые переступать нельзя: Пёс-громадина, не разобрав в чём дело, тут же опрокинул Шпица и схватил его за глотку…
На своё несчастье, Пёс вывалил свою хвостяру между прутьями клетки, и (да простит меня мой друг Пёс – это нужно было для дела) я мгновенно прокусил его хвост своими клыками!..
Что тут началось!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10