Заикин крепко расцеловался с ним и сказал Ярославцеву:
– Откупи самый лучший ресторан на всю ночь! – Повернулся к старому амбалу и попросил: – Скажи всем портовым грузчикам, всей босоте приморской, кто меня помнит и любит, что Ванька Заикин приглашает их ужинать ради встречи. И пусть кто в чем приходят. Фраки не требуются. – И пояснил всем, кто его встречал: – Я сегодня хочу только со своими быть. Я последнее время терял близких мне людей, и в какую-то минуту показалось, что я остался совсем один. Вот я и хочу сегодня убедиться в своей ошибке...
* * *
В самом лучшем ресторане Одессы, среди плюша, амурчиков и золотой лепнины по стенам, шел дым коромыслом.
Гремел оркестр, метались затянутые во фраки официанты, плясали грузчики с портовыми босяками, шли споры про то, как ловчее спускать грузы в трюмы, рассказывались невероятные истории о легендарных силачах-амбалах и пелись разные песни. И ни одной женщины.
Куприн, Заикин, Ярославцев, Пильский, Саша Диабели, Риго и франтик сидели за отдельным столом. Перед Заикиным стоял стакан с молоком, и он потихоньку тянул из него маленькими глотками.
– Не простит тебе Пташников! – говорил Ярославцев Заикину. – Не простит!
Заикин окинул взглядом зал, улыбнулся и внимательно посмотрел на каждого из своих друзей:
– Плевать. Я ему завтра из своей доли сбора остаток долга выплачу – и аэроплан мой!
– Ти-ха!!! – громовым голосом рявкнул старый амбал.
Оркестрик сбился и испуганно замолчал.
Остановились танцующие пары. Мимо пробегал официант с подносом. Старик перехватил его за шиворот, приподнял над полом и назидательно произнес:
– Ну, сказал же тиха. Куда ты мечешься?
Он осторожно поставил официанта на пол, и тот замер в ужасе.
– Ванька! – сказал старый амбал и поднял стакан с водкой. – Я к тебе обращаюсь. Встань!
Заикин встал.
– Мы тебе про чувства свои говорить будем. Только ты, господин Куприн, не смейся, ежели я что не так скажу.
– Что ты, Петрович! – сказал Куприн. – Как можно?
– А чувства, Ванька, у нас к тебе вот какие: вроде как у старой портовой шлюхи, которая всю жизнь путалась черт-те с кем за корку хлеба и за стакан кислого вина, а потом, когда жизнишка ей показалась и вовсе конченной, вдруг невесть от кого ребеночка родила. Представляешь, Ванька, принадлежала эта бедолага всем и каждому, а у самой ей ничего за душой не было. А? И вдруг ей Бог ребеночка послал! Да как же она должна его любить, как ограждать должна от своей мерзкой жизни?! А ежели он, ее молитвами, и впрямь хорошим человеком вырос, да еще и талантом сподобленный, как же она им гордиться должна! Как она в этой гордости должна возвыситься надо всеми, кто ею помыкал раньше?! Вот мы и гордимся тобою, Иван, что ты из чрева нашего вышел... А ежели ты там на аэроплане покалечишься или бороться да железо гнуть устанешь, а то и просто сердцем ослабнешь – ты приходи к нам в порт обратно. Мы тебя завсегда ждать будем. Хоть ты теперь как авиатор только молоко и трескаешь...
Зал чуть не рухнул от криков, аплодисментов и хохота.
– Шура, – сказал франтик Шарлю Риго и смахнул слезу, – это Одесса... Это моя Одесса.
* * *
У закрытых дверей ресторана стояли городовой и швейцар.
Подъезжали коляски к ресторану, подходили господа с дамами, спрашивали изумленно:
– В чем дело? Почему закрыт ресторан?
А городовой отвечал бесцветным голосом:
– Проезжайте, господа. Не велено.
– Но ресторан же работает?! – возмущались господа.
И тогда швейцар пояснял:
– Иван Михайлович гуляют.
* * *
Через несколько дней писатель Александр Иванович Куприн впервые в жизни поднялся в воздух на аэроплане, управляемом Иваном Михайловичем Заикиным. А еще немного времени спустя Куприн написал об этом рассказ «Мой полет».
«... В очень ненастную, переменчивую одесскую погоду Заикин делает два великолепных круга... достигает высоты пятисот метров.
... Несмотря на то что на аэродроме почти что не было публики платной, однако из-за заборов все-таки глазело несколько десятков тысяч народа, Заикину устроили необыкновенно бурную и несомненно дружескую овацию.
Как раз он проходил мимо трибуны и раскланивался с публикой, улыбаясь и благодаря ее приветственными, несколько цирковыми жестами. В это время, бог знает почему, я поднял руку и помахал. Заметив это, Заикин наивно и добродушно размял толпу, подошел ко мне и сказал:
– Ну что ж, Ляксантра Иваныч, полетим?
Было очень холодно, и дул норд-вест. Для облегчения веса мне пришлось снять пальто и заменить его газетной бумагой, вроде манишки. Молодой Навроцкий... любезно предложил мне свою меховую шапку с наушниками. Кто-то пришпилил мне английскими булавками газетную манишку к жилету, кто-то завязал мне под подбородком наушники шапки, и мы пошли к аэроплану.
Садиться было довольно трудно. Нужно было не зацепить ногами за проволоки и не наступить на какие-то деревяшки. Механик указал мне маленький железный упор, в который я должен был упираться левой ногой. Правая нога моя должна была быть свободной. Таким образом, Заикин, сидевший впереди и немного ниже меня на таком же детском креслице, как и я, был обнят моими ногами.
...пустили в ход пропеллер.
... Затем ощущение быстрого движения по земле – и страх!
Я чувствую, как аппарат, точно живой, поднимается на несколько метров над землей и опять падает на землю и катится по ней и опять поднимается... Наконец Заикин, точно насилуя свою машину, заставляет ее подняться сразу вверх.
... Мне кажется, что мы не движемся, а под нами бегут назад трибуны, каменные стены, зеленеющие поля, деревья, фабричные трубы.
Гляжу вниз – все кажется таким смешным и маленьким, точно в сказке. Страх уже пропал. Сознательно говорю, что помню, как мы повернули налево и еще и еще налево. Но тут-то вот и случилась наша трагическая катастрофа...
Сначала я видел Заикина немножко ниже своей головы. Вдруг я увидел его голову почти у своих колен... С каким-то странным равнодушным любопытством я видел, что нас несет на еврейское кладбище, где было в тесном пространстве тысяч до трех народа.
... Заикин в эту трагическую секунду сохранил полное хладнокровие. Он успел рассчитать, что лучше пожертвовать аэропланом и двумя людьми, чем произвести панику и стать виновником нескольких десятков человеческих жизней. Он очень круто повернул налево. И затем я услышал только треск и увидел, как мой пилот упал на землю.
Я очень крепко держался за вертикальные деревянные столбы, но и меня быстро вышибло с сиденья, и я лег рядом с Заикиным.
Я скорее его поднялся на ноги и спросил:
– Что ты, старик? Жив?!
Вероятно, он был без сознания секунды три-четыре, потому что не сразу ответил на мой вопрос, но первые его слова были:
– Мотор цел?»
* * *
– Мотор цел?.. – снова спросил Заикин у подбежавшего Шарля Риго.
– Вы – герой, мсье, – торжественно сказал Риго, помогая подняться Заикину. – Для меня это большой престиж, что я работаю с вами.
– Поди ты к черту!.. – простонал Заикин. – Эк тебя понесло! Ляксантра Иваныч! Не убился?
– Вроде бы нет, – ответил Куприн.
Со всех сторон бежали к аэроплану люди. В ложе Пташннков говорил Травину:
– Немедленно, как только они уедут, пригласите судебного пристава опечатать аэроплан, ангар и запасные части. Идея себя изжила. Бабочки-однодневке должны к вечеру умирать, как это ни грустно. Сообщить судебному приставу об остатке долга нашего авиатора.
* * *
В номере гостиницы врач осматривал Заикина. Тут же сидели удрученные Куприн, Пильский, Саша Диабели и Ярославцев.
Распахнулась дверь, и в номер ворвались Шарль Риго и франтик в диком возбуждении.
– Иван Михайлович! – с ходу завопил франтик. – Такая шкода, что вы и представить себе не можете! Эти байстрюки!
Вечно спокойный и невозмутимый Риго что-то вопил по-французски и потрясал кулаками.
– Тихо, Шурик! Тихо!.. – крикнул франтик. – Иван Михайлович! Они опечатали «фармашку» и не пускают нас его чинить! Как вам это нравится?!
– Кто опечатал? – потрясенно спросил Заикин и встал.
– Пташниковы! – закричал Риго и стал ругаться на своем родном языке.
– Братцы,.. – Заикин обвел глазами друзей и растерянно развел руками. – Как же это так, братцы? Что же мне теперь делать?
* * *
Несколько журналистов одесских газет под предводительством Пильского и Саши Диабели стояли в конторе Дмитрия Тимофеевича Пташникова и строчили в блокноты.
По всей вероятности, Дмитрий Тимофеевич решил не церемониться и говорил поэтому нормальным светским языком:
– Я решил покончить с воздухоплаванием.
– Почему бы вам не перекрасить Черное море? – злобно спросил Пильский.
– Это мое предприятие, и я волен продолжать его существование или закрыть. Так же как любой из моих магазинов.
– Чем вызвано подобное решение? – спросил Саша Диабели.
– Мне сейчас необходимо освободить и себя, и весь свой капитал для организации нового большого дела.
– Но ведь все ваши затраты на аэроплан и обучение Заикина возмещены. Его полеты приносят вам чистый доход, – сказал один из репортеров.
– Существует еще одна грань моего решения – моральная. Мне не хотелось бы выглядеть в глазах общества этаким купцом-эксплуататором прекрасного, смелого и уважаемого Ивана Михайловича Заикина...
– Тогда передайте Заикину безраздельные права на аэроплан и расторгните с ним контракт, – сказал Пильский.
– И рад бы, но не могу, – улыбнулся Пташников. – К сожалению, за ним существует зарегистрированный судебным приставом остаток долга в четыре тысячи рублей.
– А если общественность поможет господину Заикину возместить вам и этот долг – вы аннулируете договор? – спросил Пильский.
– Господа, я закрываю предприятие и не собираюсь делать никаких движений ни в ту, ни в другую сторону. Надеюсь, в своих репортажах вы не исказите смысл сказанного мною?
– Вы подлец! – крикнул Петр Осипович Пильский и в ярости выскочил за дверь.
– Прощайте, господа, – снисходительно улыбнулся Пташников и встал из-за стола.
* * *
Спустя некоторое время один из журналистов стоял в своей редакции, и редактор говорил ему:
– Не сходите с ума, Сема! Неужели вы думаете, что я буду сталкиваться лбом с Пташниковыми?! Что мы тогда будем кушать с вами, Сема? Вы об этом подумали?
* * *
Второму журналисту его редактор ответил так:
– Уберите все ваши авторские домыслы и выводы, и я напечатаю чистое интервью – вопросы и ответы. Причем учтите – в самом уважительном тоне. Только в уважительном!
* * *
Взбешенный Саша Диабсли выскочил из кабинета своего редактора с криком:
– Я давно хотел плюнуть на ваш паршивый листок! На мой век газет хватит! Получше вашей!
Вслед ему выскочил редактор и крикнул:
– Если вы будете поднимать кампании против уважаемых людей города, на вас и пипифакса не хватит! Босяк!
* * *
– Хорошо, Петя, – сказал четвертый редактор Петру Осиповичу Пильскому, – давай попробуем напечатать. Что из этого получится, кроме неприятностей, понятия не имею. Ты пойдешь под псевдонимом?
Маленький, худенький Пильский гордо выпятил грудку:
– Что?!
Редактор сдержал улыбку и сказал:
– Прости, пожалуйста.
Он поднял колокольчик и позвонил. В кабинет вошла сухопарая девица. Редактор передал ей рукопись Пильского и сказал:
– В набор.
* * *
В столовой дома Пташниковых вся семья пила чай. Сидел и Травин.
– Севастопольской военной школе летчиков срочно требуются аэропланы любых конструкций, – сказал Травин.
– Вот и продайте им наш аппарат за восемьдесят пять процентов изначальной стоимости, – сказал Дмитрий Тимофеевич. – Это примерно в три раза превысит сумму долга Заикина.
– Не очень ли дорого, дядя? – спросил один из племянников.
– Ко Христову дню яички всегда дороги, – сказала добрейшая старушка Анна Ивановна.
Пташников улыбнулся и погладил ее по пухленькой ручке.
– Там же одни обломки, – сказал другой племянник.
– Но это обломки аэроплана, а не забора, – жестко ответил Дмитрий Тимофеевич.
– Но если продажей этой рухляди вы перекроете долг Заикина в три раза, может быть, мы простим Ивану четыре тысячи? – спросил третий.
– Зачем же? – удивился Дмитрий Тимофеевич. – Мы слегка повременим, чтобы не восстанавливать против себя мнений, а через полгода... – Он повернулся к Травину: –...или того раньше начните взыскивать с него долг равными частями в судебном порядке.
– Слушаюсь, – ответил Травин.
– Грешить надо меньше, дорогие мои племяннички, – сказал Пташников, – тогда и на благотворительность не потянет!
– Кому еще вареньица положить? – спросила Анна Ивановна.
* * *
Наутро Саша Диабели и Петр Осипович Пильский шли по Дерибасовской.
– Почему я мог настоять на том, чтобы мой материал напечатали, а ты ограничился праведной истерикой и хлопнул дверью? – раздраженно говорил Пильский. – Меня уже сегодня читает вся Одесса, а ты так и будешь ходить со своей интеллигентной фигой в пустом кармане. Пожалуйста, смотри!
И Пильский показал Диабели на трех молодцеватых приказчиков, которые стояли у дверей какого то магазина и проглядывали газету.
– Я ручаюсь, что они читают мою статью! – гордо сказал Пильский. – И ручаюсь, что она вызовет необходимый резонанс!
Приказчики услышали голос Пильского и посмотрели в его сторону.
Пильский тщеславно улыбнулся им. Один из приказчиков поклонился и подошел к Пильскому и Диабели.
– Извините великодушно, – сказал приказчик и приподнял картуз. – Кто из вас будет господин Пильский?
Пильский торжествующе посмотрел на Диабели и сказал:
– Это я.
И тут же получил такой удар по физиономии, что отлетел чуть ли не на середину мостовой.
Саша бросился поднимать Пильского. Когда ему с великим трудом удалось поставить Петра Осиповича на ноги, уже не было никаких приказчиков, и дверь магазина была закрыта. А над магазином во всю длину висела вывеска: «Мануфактура бр. Пташниковых».
* * *
В одесском порту Заикин, Куприн, Ярославцев, Саша Диабели, франтик и Пильский провожали Шарля Риго во Францию.
У Петра Осиповича один глаз заплыл черно-голубовато-желтым цветом.
Собрались у пассажирского трапа, около вахтенного – молоденького французского матросика.
Неподалеку по грузовому трапу шли знакомые грузчики, сгибаясь под огромными тюками. Когда шли обратно, махали Заикину рукой и кричали:
– Здорово живешь, Иван Михайлович!
На Шарле Риго было широкое пальто балахоном, в котором франтик привез его в Харьков, у ног стояли тот же чемодан и портплед. К чемодану была привязана балалайка. Уезжал Риго в косоворотке.
Пили шампанское прямо из горлышка, пуская бутылку по кругу.
Заикин глотнул в свою очередь, скосил глаза на Пильского:
– Я тебя дома бодягой натру, враз снимет.
– Я им всем покажу! – взъярился Петр Осипович. – Мерзавцы! Развели опричнину в центре такого города! Это ты все виноват! – накинулся он на Диабели. – Если бы не ты, я разорвал бы их в клочья!
– Петя, побойся Бога! – жалобно сказал Диабели. – Я-то тут при чем?!
– И верно, Петенька, ни при чем он, – ласково сказал Заикин и смочил в шампанском платок. – На-ко, приложи пока... Вот меня, жаль, там не было! Я б им ноги повыдергивал, бандюгам паршивым. Прикладывай, прикладывай...
Пильский сначала глотнул из бутылки, потом приложил платок к глазу.
– А что, если всем собраться и разгромить их лавочку к чертовой бабушке? – возбужденно сказал франтик. – Устроить им тысяча девятьсот пятый год, а?
Куприн взял бутылку у Пильского, отхлебнул и протянул ее франтику:
– На, успокойся. Будет им пятый год, будет еще какой-нибудь... Не пройдет и десятка лет, как будет. Просто не может не быть!
Заикин встревожился:
– Это ты про что, Ляксантра Иваныч? Про бунт, что ли?
– Про революцию, – сказал Риго и протянул руку за бутылкой.
– Нет, – сказал Заикин. – Это сейчас ни к чему. Это только приостановит развитие России.
– Батюшки-светы! – воскликнул Пильский. – Это ты откуда же таких премудростей набрался?!
Заикин простодушно ответил:
– А это когда я из Парижа в Россию уезжал. Лев Макарыч Мациевич говорил... – Заикин снял шляпу и перекрестился. – Как же он говорил? Дай Бог памяти... А, вот! «Мне кажется, что Россия минует и смуты, и духовную гибель, на которые обречены многие нации и страны в нашем только что начавшемся веке, если овладеет вершинами науки и порожденной ею техники»... Вот.
– Ох, эта техника! – вздохнул Куприн. – Ох, этот научный прогресс! Интересно, чему он послужит в дальнейшем? А ведь он все ширится, движется, все быстрее, быстрее, все стремительнее... Вчера мы услышали о лучах, пронизывающих насквозь человеческое тело, сегодня открыт радий, с его удивительными свойствами, а завтра или послезавтра – я в этом уверен – я буду из Петербурга разговаривать со своими друзьями, живущими в Одессе, и в то же время видеть их лица, улыбки, жесты...
И Куприн обнял Пильского и Заикина.
Все захохотали так, что вахтенный матрос и пассажиры, поднимавшиеся уже по трапу, испуганно посмотрели вниз на развеселую компанию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12