Эти цари не только делали изрядные вклады в аскитирии (так и будем их называть), но расточали царские богатства, во-первых, на удовольствия, во-вторых, на украшения новых зданий, и в-третьих, на потребу людей ленивых и долга государству платить не должных, позволяя им жить в неге и праздности и марать имя и существо добродетели. Войско же в это время уменьшалось и приходило в упадок. Но этот царь – первый человек в воинских списках – по многим признакам догадывался, почему пришла в упадок Ромейская держава, почему мощь соседних народов растет, а наша уменьшается и почему никто не может положить конец варварским набегам и грабежам. Поэтому, когда царская власть оказалась в его руках, он немедленно стал искоренять источники зла. Само по себе это, конечно, достойно царской души, но вот его стараний сделать все сразу я не могу одобрить. Расскажу, однако, о его делах.
LX. Не успел Исаак овладеть властью, одеть на голову царский венец и из мятежника превратиться в императора, как принялся отменять все распоряжения Михаила Старика, отобрал назад дарения и уничтожил все его благодеяния. Постепенно заходя все дальше и дальше, он перемахнул и через это время и немало всего поломал и порушил, а многое и вовсе уничтожил. Этим он возбудил к себе ненависть народа и большой части военных людей, которых он лишил состояния. Однако и совершив такое, он ни в чем не отступился от своих замыслов, но как те, кто от сложного движутся к простому, пошел дальше, сопряг пределы царства, непрерывно на все нападал и все попортил. Идя по этому пути, он добавил к числу своих жертв жрецов, отнял у храмов почти всю их собственность, передал ее в казну, а им самим определил только самое необходимое и, таким образом, оправдал название аскитирий. Делал он это так, будто выгребал песок с морского побережья, приступил к делу и кончил его без всякого шума, и мне, признаться, никогда не случалось видеть человека, который делал бы все с таким умом и умел так спокойно осуществлять подобные замыслы.
LXI. Сначала действия Исаака многих взволновали, но потом их души успокоились, ибо общественное благо было достаточным оправданием в глазах хулителей царя. Все это было бы удивительно, даже если бы царь, подобно вернувшемуся из плавания моряку, позволил бы себе небольшой отдых, но Исаак, и не подумав зайти в гавань или хоть ненадолго укрыться в бухте, сразу же отправился в новое плавание, затем в третье, а потом уже и в четвертое, самое опасное и длительное, будто он не государственные дела вздымал волнами, а Авгиевы конюшни чистил.
LXII. Как я уже говорил несколько раз, если бы этот царь для своих деяний определил подходящее время, одно разрушил, другое до поры сохранил и уничтожил попозже, что-то отсек, потом сделал бы передышку и принялся за другое и, таким образом, постепенно и незаметно истреблял зло, то, подобно зиждителю у Платона, застав хаос, водворил бы в мире порядок, остановил беспорядочное и нестройное круговращение государственных дел и придал бы державе истинное благообразие. Бог, согласно вождю народа Моисею, создал мир за шесть дней. Исааку же была невыносима сама мысль не завершить всего в тот же день. Он неудержимо стремился к своей цели, и остановить его не могли бы ни благие советы, ни страх перед будущим, ни ненависть толпы, и ничто другое, что обычно смиряет воспарившие души и обуздывает вознесшиеся умы. Если бы какая-нибудь узда могла укротить его, он постепенно завоевал бы всю вселенную, увенчал бы себя всеми победами, и ни один из прежних самодержцев не смог бы с ним сравниться. Но неумеренность, нежелание подчиняться велениям разума сгубили его благородный дух.
LXIII. Таким образом Исаак сеял смуту и волнения в государственных делах. Пожелал он также свести вместе восточных и западных варваров. Они трепетали перед Исааком и, познакомившись с его нравом, стали (тогда впервые!) вести себя совсем по-другому: вовсе прекратили набеги и искали только места, где бы им самим укрыться. Парфянский султан, готовый прежде на любую выходку, теперь разве что только не ударился в бегство, нигде не закреплялся, нигде не задерживался и, самым удивительным образом превратившись в невидимку, не показывался ни одному человеку. А властитель Египта и поныне со страхом вспоминает Исаака, превозносит его в похвалах и оплакивает перемену его судьбы. Взгляд и слово Исаака обладали силой не меньшей, нежели его руки, разорившие множество городов, и разрушившие мощнейшие стены.
LXIV. Исаак желал знать обо всем без исключения, но, понимая, что это невозможно, нашел другой выход: приглашал к себе сведущих людей, задавал им вопросы о вещах, ему неизвестных, и, как бы обволакивая словами, заставлял их о незнакомом рассказывать как о чем-то само собой понятном. Нередко таким же образом пользовался он и мной, а когда я как-то раз осмелился раскрыть его хитрость, он устыдился и покраснел, будто его схватили за руку: человек гордый, он не мог вынести упреков не только прямых, но и искусно завуалированных.
LXV. Так и патриарха Михаила, который однажды позволил себе свободно и дерзко с ним разговаривать, он в тот раз, подавив гнев, отпустил, но в душе затаил злобу, а позже неожиданно дал ей выход и, будто ничего не совершая особенного, изгнал патриарха из города, назначив ему для жительства определенное место, где тот и окончил свою жизнь. Однако это длинная история, и я не стану сейчас рассказывать, как он это сделал. Тот же, кто захочет рассудить их ссору, должен будет одного осудить за начало, другого упрекнуть за конец... когда он, как давящий груз, свалил его со своих плеч. Едва, однако, не забыл сообщить вот о чем. Посланный царем человек принес ему доброе известие о смерти патриарха и таким образом, как бы освободил на будущее царя от забот, но Исаак, услышав эту новость, был поражен в самую душу, разразился рыданиями (а такое случалось с ним не часто), горестно оплакивал патриарха, раскаивался в своих поступках и все время умилостивлял его душу; как бы в искупление а вернее, заручаясь его благосклонностью, царь сразу даровал родне патриарха право свободно говорить в своем присутствии и включил ее в число приближенных. Преемником же священного служения он нарек, облачил и представил богу человека, в прежней жизни безупречного и несравненного, а по учености не уступавшего первым мудрецам.
Избрание патриархом Константина
LXVI. Это был знаменитый Константин, который еще раньше спас державу от многих бурь и был горячо любим многими императорами. Все расступились перед ним, все предоставили ему первенство, и в конце концов он был облечен патриаршьей властью, которую украсил в меру своих сил, примешав к священнической жизни благородный и гражданский дух. Иные полагают, что добродетель заключается в том, чтобы не применяться к обстоятельствам, не умерять свободу речи и не пытаться усмирить строптивых нравом. Поэтому они в любую бурю выходят в море, вступают в противоборство с любыми ветрами, и одни из них тонут в пучине волн, другие же в ужасе возвращаются назад. Но смешение в Константине жизненных начал давало ему и строгость, и гибкость. Занимаясь делами, он не уподоблялся ни риторам, ни философам, не разглагольствовал, как первые, и не лицедействовал, как вторые, но вел себя всегда одинаково и потому был пригоден как для той, так и для другой жизни. Если рассматривать его как человека гражданского, бросаются в глаза его добродетели священнослужителя, подходя же к нему, пусть со страхом и трепетом, как к патриарху, нельзя не заметить, помимо его непреклонного нрава, улыбчивой серьезности, блеска гражданских достоинств. Он преуспел в обоих видах жизни: там он – воин и гражданин, здесь – само величие и приветливость. Я и прежде наблюдал за его жизнью и, предсказывая будущее, предрекал ему патриаршество, и ныне, после утверждения его на святом троне, вижу в нем человека отменного нрава.
LXVII. Почтив память усопшего назначением достойного мужа, царь сначала утихомирил восточных варваров (это дело не доставило ему больших хлопот), а потом со всем войском выступил против западных, которые в старые времена звались мисами, а нынешнее наименование получили позже. Они обитали в землях, которые от Ромейской державы отделяются Истром, но неожиданно снялись со своих мест и перешли на наш берег. Причиной же для этого был народ гетов, которые с ними граничили, разоряли и грабили их страну и вынудили к переселению. Поэтому они, как по суше, перешли по замерзшему Истру на наш берег, всем народом навалились на наши границы и с тех пор не могли заставить себя жить в мире и оставить в покое соседей.
LXVIII. Хотя мисы телом не сильны и духом не отважны, сражаться и воевать с ними трудней, чем с каким-либо другим народом. Они не носят панцирей, не одевают поножей, не защищают головы шлемом, в руках не держат щита, ни продолговатого, какие, по рассказам, были у аргивян, ни круглого, и не вооружены даже мечами, имеют при себе только копья, и это единственное их оружие. Они не разделяют войско на отряды, в сражениях не следуют никакой военной науке, не признают ни фронта, ни левого, ни правого флангов, не разбивают лагерей, не окружают их рвами, а, сбившись в кучу, сильные своим презрением к смерти, с громким боевым кличем бросаются на неприятеля. Если враг отступает, они обрушиваются на него, как башни, преследуют и безжалостно истребляют, но если неприятельский строй выдерживает напор и не рассыпается под варварским натиском, сразу же поворачивают назад и спасаются бегством. При этом они отступают в беспорядке и рассеиваются кто куда: одни бросаются в реку, выплывают или тонут в водоворотах, другие скрываются от преследователей и исчезают в гуще леса, третьи придумывают еще что-нибудь. Разом рассеявшись, они потом снова отовсюду незаметно сходятся в одно место, кто с гор, кто из ущелий, кто из реки. Если они испытывают жажду и находят реку или родник, то набрасываются на воду и жадно пьют ее большими глотками, если же воды нет, то сходят с коней, мечами отворяют им жилы, выпускают из животных кровь, пьют ее вместо воды и таким образом утоляют жажду. Потом они разрубают на куски тело самого упитанного коня, собрав какое-нибудь топливо, разжигают костер, слегка подогревают на нем куски конины, сжирают их вместе с кровью и грязью и, подкрепившись таким образом, устремляются в первое попавшееся убежище и сидят там, как змеи в норах, а вместо стен служат им обрывистые кручи и глубокие пропасти.
LXIX. Все люди этого племени опасны и вероломны. Договоры о дружбе для них ничего не значат, и, даже поклявшись над жертвами, они не держат своего слова, ибо никакого божества, я не говорю уже о боге, они не почитают: все, по их мнению, происходит само по себе, и смерть для них конец всякому существованию. Поэтому они с легкостью заключают мир, но, когда хотят воевать, сразу отказываются от договоров. Если ты берешь верх, они снова домогаются твоей дружбы, если же в сражении берут верх сами, то одних пленных убивают, других выводят на торжественную распродажу, за богатых запрашивают высокую цену, а если им ее не дают, предают смерти и их.
LXX. Такой вот народ поставил себе целью изгнать из ромейских пределов царь Исаак и двинулся на врага с большими силами. У мисов возникли внутренние разногласия, и настроение их менялось, но царь, не слишком им доверяя, повел свое войско против самого сильного их племени, непобедимого и неодолимого, и, приблизившись, вселил ужас в противника. Враги страшились самого Исаака и его армии, на царя, как на громовержца, не дерзали даже поднять глаз, а завидев плотно сомкнутые ряды его войска, разбежались. Только отдельными группами нападали они на нас и с громким воем устремлялись на неколебимых наших воинов. Но не смогли они ни одолеть нас с помощью засад, ни встретить в открытом бою и потому назначили сражение на третий день, а сами еще до вечера, бросив свои палатки и неспособных к бегству стариков и детей, рассеялись по труднодоступным местам. Согласно договоренности, царь выступил во главе построенного в боевые порядки войска, но ни одного варвара нигде не было видно, а от преследования царь отказался, во-первых, из страха перед скрытыми засадами, а во-вторых, потому что враги ушли уже за три дня до этого. Исаак разрушил их палатки, взял всю добычу, которую там нашел, и как победитель двинулся назад. Но не сопутствовала ему удача на обратном пути, страшная буря обрушилась на его войско, и многих своих воинов недосчитался тогда Исаак; тем не менее в столицу он вошел, украшенный победными венками.
LXXI. Насколько могу судить (а я хорошо знаю его душу), именно по этой причине врожденный нрав Исаака приобрел новые свойства: царь сделался более суров и начал на всех смотреть свысока. Свою родню он ничем больше не отличал от прочих людей, и даже брат его должен был спешиваться уже у дальнего входа во дворец и являться к царственному брату, как было ему приказано, в виде, отнюдь не более торжественном, чем остальные. Обладая отменным нравом, какого я не встречал больше ни у одного человека, брат спокойно перенес перемену, не роптал на эти новшества, но с почтительным видом являлся к императору, когда тот звал его, большей же частью держался в тени и другим подавал пример, как следует менять свое поведение.
LXXII. Так перестроился характер царя, и кончился второй период времени. С этого момента начался третий. Царь страстно увлекался охотой, любил связанные с нею опасности и был прекрасным ловцом. Исаак легко скакал на коне, криками и улюлюканьем заставлял собаку нестись, как на крыльях, настигал зайца на бегу, случалось, хватал его прямо руками, но и копье не метал мимо цели. Еще больше увлекался он журавлиной охотой, не упускал в небе пернатого племени и доставал птиц даже из поднебесья. И удовольствие тогда воистину сливалось с чудом. Чудо оттого, что такую большую птицу, орудующую ногами, как копьями, и уже скрывшуюся в облаках, настигала много меньшая. Удовольствие же доставляло падение журавля: он падал в предсмертном танце, переворачиваясь то вниз головой, то вверх брюхом.
LXXIII. Наслаждаясь обоими видами охоты и не желая истощать своих огороженных угодий, царь иногда отправлялся поохотиться на просторе, где уже ничто не препятствовало ни бегу, ни полету. Пристанищем ему служила царская усадьба перед городом на берегу моря, которой остался бы доволен любой охотник, только не этот царь. Встав рано утром, он охотился до позднего вечера. Не раз метал он копье в медведей и кабанов, постоянно держал руку поднятой, а потому и ударила его в бок струя холодного ветра. В тот момент он почти не ощутил удара, но на следующий день уже бросила его в озноб горячка.
Болезнь царя
LXXIV. Когда я, ни о чем не подозревая, отправился навестить царя и оказать ему должное уважение, Исаак встретил меня уже на ложе. Его окружала многочисленная стража, присутствовал там и лучший из служителей Асклепия. Царь меня приветствовал ласково взглянул и, протянув руку для измерения пульса, сказал: «Ты пришел как раз вовремя» (Исаак знал о моем знакомстве с искусством врачевания). Я понял, что это за болезнь, но сразу не высказал своего суждения, а, обратившись к врачу, спросил: «А ты как думаешь, что это за лихорадка?» На это он громким голосом, чтобы мог услышать и царь, ответил: «Однодневка, но ничего не будет удивительного, если она не пройдет в тот же день, – есть такая разновидность, хоть это и противоречит названию». «Не могу согласиться с твоим мнением, – возразил я, – биение артерии говорит мне о трехдневном периоде, но пусть твоя додонская чаша окажется правой, а мой треножник солжет, может быть, он и впрямь солжет, ибо не достает мне искусства для предсказаний».
LXXV. Наступил третий день, болезнь непрерывно длилась уже больше положенного ей срока и свидетельствовала об искусстве врача и моей ошибке. Царю готовили легкую пищу, но не успевал он к ней прикоснуться, как лихорадка пламенем охватывала его нутро. Про Катона рассказывают, что он во время лихорадки или другого недуга оставался недвижно лежать в одной позе, пока не кончался приступ и не проходила болезнь. Исаак, напротив, все время ворочался и менял положение тела, он тяжело дышал, и природа не давала ему никакой передышки. Но как только он немного пришел в себя, то сразу же вспомнил о возвращении во дворец.
LXXVI. И тогда Исаак немедленно поднялся на борт царской триеры и отправился во Влахерны, а прибыв во дворец, почувствовал себя лучше и, радуясь выздоровлению, начал оживленно разговаривать и шутил больше обычного. Нас он задержал до вечера, рассказывая о старых временах и об остроумных изречениях покойного императора Василия, сына Романа.
LXXVII , После захода солнца он отпустил нас и сам отправился спать. Я вышел из дворца в радостном настроении, полный сладостных надежд на выздоровление императора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
LX. Не успел Исаак овладеть властью, одеть на голову царский венец и из мятежника превратиться в императора, как принялся отменять все распоряжения Михаила Старика, отобрал назад дарения и уничтожил все его благодеяния. Постепенно заходя все дальше и дальше, он перемахнул и через это время и немало всего поломал и порушил, а многое и вовсе уничтожил. Этим он возбудил к себе ненависть народа и большой части военных людей, которых он лишил состояния. Однако и совершив такое, он ни в чем не отступился от своих замыслов, но как те, кто от сложного движутся к простому, пошел дальше, сопряг пределы царства, непрерывно на все нападал и все попортил. Идя по этому пути, он добавил к числу своих жертв жрецов, отнял у храмов почти всю их собственность, передал ее в казну, а им самим определил только самое необходимое и, таким образом, оправдал название аскитирий. Делал он это так, будто выгребал песок с морского побережья, приступил к делу и кончил его без всякого шума, и мне, признаться, никогда не случалось видеть человека, который делал бы все с таким умом и умел так спокойно осуществлять подобные замыслы.
LXI. Сначала действия Исаака многих взволновали, но потом их души успокоились, ибо общественное благо было достаточным оправданием в глазах хулителей царя. Все это было бы удивительно, даже если бы царь, подобно вернувшемуся из плавания моряку, позволил бы себе небольшой отдых, но Исаак, и не подумав зайти в гавань или хоть ненадолго укрыться в бухте, сразу же отправился в новое плавание, затем в третье, а потом уже и в четвертое, самое опасное и длительное, будто он не государственные дела вздымал волнами, а Авгиевы конюшни чистил.
LXII. Как я уже говорил несколько раз, если бы этот царь для своих деяний определил подходящее время, одно разрушил, другое до поры сохранил и уничтожил попозже, что-то отсек, потом сделал бы передышку и принялся за другое и, таким образом, постепенно и незаметно истреблял зло, то, подобно зиждителю у Платона, застав хаос, водворил бы в мире порядок, остановил беспорядочное и нестройное круговращение государственных дел и придал бы державе истинное благообразие. Бог, согласно вождю народа Моисею, создал мир за шесть дней. Исааку же была невыносима сама мысль не завершить всего в тот же день. Он неудержимо стремился к своей цели, и остановить его не могли бы ни благие советы, ни страх перед будущим, ни ненависть толпы, и ничто другое, что обычно смиряет воспарившие души и обуздывает вознесшиеся умы. Если бы какая-нибудь узда могла укротить его, он постепенно завоевал бы всю вселенную, увенчал бы себя всеми победами, и ни один из прежних самодержцев не смог бы с ним сравниться. Но неумеренность, нежелание подчиняться велениям разума сгубили его благородный дух.
LXIII. Таким образом Исаак сеял смуту и волнения в государственных делах. Пожелал он также свести вместе восточных и западных варваров. Они трепетали перед Исааком и, познакомившись с его нравом, стали (тогда впервые!) вести себя совсем по-другому: вовсе прекратили набеги и искали только места, где бы им самим укрыться. Парфянский султан, готовый прежде на любую выходку, теперь разве что только не ударился в бегство, нигде не закреплялся, нигде не задерживался и, самым удивительным образом превратившись в невидимку, не показывался ни одному человеку. А властитель Египта и поныне со страхом вспоминает Исаака, превозносит его в похвалах и оплакивает перемену его судьбы. Взгляд и слово Исаака обладали силой не меньшей, нежели его руки, разорившие множество городов, и разрушившие мощнейшие стены.
LXIV. Исаак желал знать обо всем без исключения, но, понимая, что это невозможно, нашел другой выход: приглашал к себе сведущих людей, задавал им вопросы о вещах, ему неизвестных, и, как бы обволакивая словами, заставлял их о незнакомом рассказывать как о чем-то само собой понятном. Нередко таким же образом пользовался он и мной, а когда я как-то раз осмелился раскрыть его хитрость, он устыдился и покраснел, будто его схватили за руку: человек гордый, он не мог вынести упреков не только прямых, но и искусно завуалированных.
LXV. Так и патриарха Михаила, который однажды позволил себе свободно и дерзко с ним разговаривать, он в тот раз, подавив гнев, отпустил, но в душе затаил злобу, а позже неожиданно дал ей выход и, будто ничего не совершая особенного, изгнал патриарха из города, назначив ему для жительства определенное место, где тот и окончил свою жизнь. Однако это длинная история, и я не стану сейчас рассказывать, как он это сделал. Тот же, кто захочет рассудить их ссору, должен будет одного осудить за начало, другого упрекнуть за конец... когда он, как давящий груз, свалил его со своих плеч. Едва, однако, не забыл сообщить вот о чем. Посланный царем человек принес ему доброе известие о смерти патриарха и таким образом, как бы освободил на будущее царя от забот, но Исаак, услышав эту новость, был поражен в самую душу, разразился рыданиями (а такое случалось с ним не часто), горестно оплакивал патриарха, раскаивался в своих поступках и все время умилостивлял его душу; как бы в искупление а вернее, заручаясь его благосклонностью, царь сразу даровал родне патриарха право свободно говорить в своем присутствии и включил ее в число приближенных. Преемником же священного служения он нарек, облачил и представил богу человека, в прежней жизни безупречного и несравненного, а по учености не уступавшего первым мудрецам.
Избрание патриархом Константина
LXVI. Это был знаменитый Константин, который еще раньше спас державу от многих бурь и был горячо любим многими императорами. Все расступились перед ним, все предоставили ему первенство, и в конце концов он был облечен патриаршьей властью, которую украсил в меру своих сил, примешав к священнической жизни благородный и гражданский дух. Иные полагают, что добродетель заключается в том, чтобы не применяться к обстоятельствам, не умерять свободу речи и не пытаться усмирить строптивых нравом. Поэтому они в любую бурю выходят в море, вступают в противоборство с любыми ветрами, и одни из них тонут в пучине волн, другие же в ужасе возвращаются назад. Но смешение в Константине жизненных начал давало ему и строгость, и гибкость. Занимаясь делами, он не уподоблялся ни риторам, ни философам, не разглагольствовал, как первые, и не лицедействовал, как вторые, но вел себя всегда одинаково и потому был пригоден как для той, так и для другой жизни. Если рассматривать его как человека гражданского, бросаются в глаза его добродетели священнослужителя, подходя же к нему, пусть со страхом и трепетом, как к патриарху, нельзя не заметить, помимо его непреклонного нрава, улыбчивой серьезности, блеска гражданских достоинств. Он преуспел в обоих видах жизни: там он – воин и гражданин, здесь – само величие и приветливость. Я и прежде наблюдал за его жизнью и, предсказывая будущее, предрекал ему патриаршество, и ныне, после утверждения его на святом троне, вижу в нем человека отменного нрава.
LXVII. Почтив память усопшего назначением достойного мужа, царь сначала утихомирил восточных варваров (это дело не доставило ему больших хлопот), а потом со всем войском выступил против западных, которые в старые времена звались мисами, а нынешнее наименование получили позже. Они обитали в землях, которые от Ромейской державы отделяются Истром, но неожиданно снялись со своих мест и перешли на наш берег. Причиной же для этого был народ гетов, которые с ними граничили, разоряли и грабили их страну и вынудили к переселению. Поэтому они, как по суше, перешли по замерзшему Истру на наш берег, всем народом навалились на наши границы и с тех пор не могли заставить себя жить в мире и оставить в покое соседей.
LXVIII. Хотя мисы телом не сильны и духом не отважны, сражаться и воевать с ними трудней, чем с каким-либо другим народом. Они не носят панцирей, не одевают поножей, не защищают головы шлемом, в руках не держат щита, ни продолговатого, какие, по рассказам, были у аргивян, ни круглого, и не вооружены даже мечами, имеют при себе только копья, и это единственное их оружие. Они не разделяют войско на отряды, в сражениях не следуют никакой военной науке, не признают ни фронта, ни левого, ни правого флангов, не разбивают лагерей, не окружают их рвами, а, сбившись в кучу, сильные своим презрением к смерти, с громким боевым кличем бросаются на неприятеля. Если враг отступает, они обрушиваются на него, как башни, преследуют и безжалостно истребляют, но если неприятельский строй выдерживает напор и не рассыпается под варварским натиском, сразу же поворачивают назад и спасаются бегством. При этом они отступают в беспорядке и рассеиваются кто куда: одни бросаются в реку, выплывают или тонут в водоворотах, другие скрываются от преследователей и исчезают в гуще леса, третьи придумывают еще что-нибудь. Разом рассеявшись, они потом снова отовсюду незаметно сходятся в одно место, кто с гор, кто из ущелий, кто из реки. Если они испытывают жажду и находят реку или родник, то набрасываются на воду и жадно пьют ее большими глотками, если же воды нет, то сходят с коней, мечами отворяют им жилы, выпускают из животных кровь, пьют ее вместо воды и таким образом утоляют жажду. Потом они разрубают на куски тело самого упитанного коня, собрав какое-нибудь топливо, разжигают костер, слегка подогревают на нем куски конины, сжирают их вместе с кровью и грязью и, подкрепившись таким образом, устремляются в первое попавшееся убежище и сидят там, как змеи в норах, а вместо стен служат им обрывистые кручи и глубокие пропасти.
LXIX. Все люди этого племени опасны и вероломны. Договоры о дружбе для них ничего не значат, и, даже поклявшись над жертвами, они не держат своего слова, ибо никакого божества, я не говорю уже о боге, они не почитают: все, по их мнению, происходит само по себе, и смерть для них конец всякому существованию. Поэтому они с легкостью заключают мир, но, когда хотят воевать, сразу отказываются от договоров. Если ты берешь верх, они снова домогаются твоей дружбы, если же в сражении берут верх сами, то одних пленных убивают, других выводят на торжественную распродажу, за богатых запрашивают высокую цену, а если им ее не дают, предают смерти и их.
LXX. Такой вот народ поставил себе целью изгнать из ромейских пределов царь Исаак и двинулся на врага с большими силами. У мисов возникли внутренние разногласия, и настроение их менялось, но царь, не слишком им доверяя, повел свое войско против самого сильного их племени, непобедимого и неодолимого, и, приблизившись, вселил ужас в противника. Враги страшились самого Исаака и его армии, на царя, как на громовержца, не дерзали даже поднять глаз, а завидев плотно сомкнутые ряды его войска, разбежались. Только отдельными группами нападали они на нас и с громким воем устремлялись на неколебимых наших воинов. Но не смогли они ни одолеть нас с помощью засад, ни встретить в открытом бою и потому назначили сражение на третий день, а сами еще до вечера, бросив свои палатки и неспособных к бегству стариков и детей, рассеялись по труднодоступным местам. Согласно договоренности, царь выступил во главе построенного в боевые порядки войска, но ни одного варвара нигде не было видно, а от преследования царь отказался, во-первых, из страха перед скрытыми засадами, а во-вторых, потому что враги ушли уже за три дня до этого. Исаак разрушил их палатки, взял всю добычу, которую там нашел, и как победитель двинулся назад. Но не сопутствовала ему удача на обратном пути, страшная буря обрушилась на его войско, и многих своих воинов недосчитался тогда Исаак; тем не менее в столицу он вошел, украшенный победными венками.
LXXI. Насколько могу судить (а я хорошо знаю его душу), именно по этой причине врожденный нрав Исаака приобрел новые свойства: царь сделался более суров и начал на всех смотреть свысока. Свою родню он ничем больше не отличал от прочих людей, и даже брат его должен был спешиваться уже у дальнего входа во дворец и являться к царственному брату, как было ему приказано, в виде, отнюдь не более торжественном, чем остальные. Обладая отменным нравом, какого я не встречал больше ни у одного человека, брат спокойно перенес перемену, не роптал на эти новшества, но с почтительным видом являлся к императору, когда тот звал его, большей же частью держался в тени и другим подавал пример, как следует менять свое поведение.
LXXII. Так перестроился характер царя, и кончился второй период времени. С этого момента начался третий. Царь страстно увлекался охотой, любил связанные с нею опасности и был прекрасным ловцом. Исаак легко скакал на коне, криками и улюлюканьем заставлял собаку нестись, как на крыльях, настигал зайца на бегу, случалось, хватал его прямо руками, но и копье не метал мимо цели. Еще больше увлекался он журавлиной охотой, не упускал в небе пернатого племени и доставал птиц даже из поднебесья. И удовольствие тогда воистину сливалось с чудом. Чудо оттого, что такую большую птицу, орудующую ногами, как копьями, и уже скрывшуюся в облаках, настигала много меньшая. Удовольствие же доставляло падение журавля: он падал в предсмертном танце, переворачиваясь то вниз головой, то вверх брюхом.
LXXIII. Наслаждаясь обоими видами охоты и не желая истощать своих огороженных угодий, царь иногда отправлялся поохотиться на просторе, где уже ничто не препятствовало ни бегу, ни полету. Пристанищем ему служила царская усадьба перед городом на берегу моря, которой остался бы доволен любой охотник, только не этот царь. Встав рано утром, он охотился до позднего вечера. Не раз метал он копье в медведей и кабанов, постоянно держал руку поднятой, а потому и ударила его в бок струя холодного ветра. В тот момент он почти не ощутил удара, но на следующий день уже бросила его в озноб горячка.
Болезнь царя
LXXIV. Когда я, ни о чем не подозревая, отправился навестить царя и оказать ему должное уважение, Исаак встретил меня уже на ложе. Его окружала многочисленная стража, присутствовал там и лучший из служителей Асклепия. Царь меня приветствовал ласково взглянул и, протянув руку для измерения пульса, сказал: «Ты пришел как раз вовремя» (Исаак знал о моем знакомстве с искусством врачевания). Я понял, что это за болезнь, но сразу не высказал своего суждения, а, обратившись к врачу, спросил: «А ты как думаешь, что это за лихорадка?» На это он громким голосом, чтобы мог услышать и царь, ответил: «Однодневка, но ничего не будет удивительного, если она не пройдет в тот же день, – есть такая разновидность, хоть это и противоречит названию». «Не могу согласиться с твоим мнением, – возразил я, – биение артерии говорит мне о трехдневном периоде, но пусть твоя додонская чаша окажется правой, а мой треножник солжет, может быть, он и впрямь солжет, ибо не достает мне искусства для предсказаний».
LXXV. Наступил третий день, болезнь непрерывно длилась уже больше положенного ей срока и свидетельствовала об искусстве врача и моей ошибке. Царю готовили легкую пищу, но не успевал он к ней прикоснуться, как лихорадка пламенем охватывала его нутро. Про Катона рассказывают, что он во время лихорадки или другого недуга оставался недвижно лежать в одной позе, пока не кончался приступ и не проходила болезнь. Исаак, напротив, все время ворочался и менял положение тела, он тяжело дышал, и природа не давала ему никакой передышки. Но как только он немного пришел в себя, то сразу же вспомнил о возвращении во дворец.
LXXVI. И тогда Исаак немедленно поднялся на борт царской триеры и отправился во Влахерны, а прибыв во дворец, почувствовал себя лучше и, радуясь выздоровлению, начал оживленно разговаривать и шутил больше обычного. Нас он задержал до вечера, рассказывая о старых временах и об остроумных изречениях покойного императора Василия, сына Романа.
LXXVII , После захода солнца он отпустил нас и сам отправился спать. Я вышел из дворца в радостном настроении, полный сладостных надежд на выздоровление императора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29