По странной случайности, инсургенты, захватив главные улицы, забыли или, лучше сказать, пренебрегли занять дома.
Вдруг террасы на улице Такуба, по соседству с Главной площадью, покрылись стрелками, открывшими адскую стрельбу по инсургентам, сгруппировавшимся под ними. Тот же самый маневр исполнялся на улицах Монтерилло, Сан-Огюстин, и даже на террасе дворца президента появились солдаты.
Артиллеристы, стрелявшие до сих пор издали, подвинули свои пушки к самому входу улицы и, несмотря на выстрелы инсургентов, бесстрашно поставили свои батареи и начали осыпать картечью защитников баррикад.
Почти тотчас зашли в тыл инсургентов войска, верные правительству, поддерживаемые стрелками на террасе. Инсургенты почувствовали себя погибшими. Они находились уже не между двух, а между трех огней; однако они сопротивлялись мужественно, зная, что если попадутся живыми в руки победителя, то будут беспощадно застрелены, поэтому они давали себя убивать с индейским стоицизмом, не отступая ни на один шаг.
Дон Себастьян обезумев от бешенства, без шляпы, с лицом почерневшим от пороха, в мундире, разорванном в нескольких местах, заставлял свою лошадь перескакивать через трупы и слепо скакал в самую середину батальона президента, а за ним небольшое число преданных друзей, которые отрешенно давали себя убивать возле него.
Битва положительно переходила в резню; обе партии — как это, к несчастью, всегда случается в междоусобных войнах — сражались с тем большим ожесточением, что для многих из них политика была только предлогом, и они пользовались случаем насытить личную ненависть и отомстить за старые обиды.
Однако дело не могло продолжаться таким образом, надо было во что бы то ни стало выйти из этого ужасного положения.
Герреро, не зная, что дом его занят войсками президента, решил добраться до своего отеля, укрепиться там и добиться почетной капитуляции для своих товарищей и для себя. Задумав этот план, он захотел его исполнить.
Дон Себастьян собрал вокруг себя оставшихся в живых мужественных товарищей, составил из них группу немногочисленную, потому что картечь и пули сделали ужасные опустошения в рядах инсургентов, но все людей решительных, и поместился во главе их.
— Вперед! Вперед! Двинемся! — закричал он, устремившись на неприятеля.
Его сообщники последовали за ним с воем бешенства.
Натиск был ужасен, схватка отчаянная в продолжение четырех или пяти минут, страшная тишина наступила в смешанной толпе сражавшихся с ожесточением друг против друга.
Они дрались грудь в грудь и закалывали друг друга без всякой пощады, отбросив уже огнестрельное оружие и предпочитая действовать саблями и штыками.
Наконец войска президента начали отходить. Инсургенты воспользовались этим, чтобы удвоить свои усилия, уже сверхъестественные, и добрались до отеля.
Ворота были выбиты в одну минуту и все, как попало, устремились на двор. Они были спасены! Потому что, наконец, достигли убежища, где надеялись защищаться.
Но произошло нечто ужасное: галерея, занимавшая глубину двора, и лестница были целиком заняты солдатами; как только появились инсургенты, ружья поднялись, огненный ураган налетел на них, как ветер смерти, и тотчас груда трупов усыпала двор.
Оставшиеся в живых инсургенты, испуганные этим внезапным нападением, которого они вовсе не ожидали, быстро отступили назад, инстинктивно отыскивая выход. Творилось что-то ужасное; битва приняла гигантские размеры. Отгоняемые во двор преследовавшими их солдатами, отбрасываемые назад теми, кто в них стрелял, а теперь колол штыками, несчастные, обезумев от ужаса, не думали даже о том, чтобы защищаться, а бросались на колени перед своими палачами и, складывая трепещущие руки, умоляли о сострадании нападающих, которые, опьянев от крови, одержимые той ужасной страстью к убийству, которая на поле битвы овладевает самыми холодными людьми, убивали их, как быков на бойне, и, вонзая в них с хохотом свои сабли и штыки, испытывали странное наслаждение, видя, как жертвы их изгибались с жалобными криками в последних конвульсиях.
Дон Себастьян Герреро не был ранен, его как будто защищали какие-то чары посреди этой сцены убийств; он защищался, как лев, против нескольких солдат, которые напрасно старались проткнуть его штыками; прислонившись к колонне, он вертел саблей вокруг головы и, очевидно, искал смерти, но и желал продать жизнь, как можно дороже.
Вдруг Валентин проложил себе путь сквозь толпу сражавшихся, за ним следовали Черный Лось, Весельчак и Курумилла, стараясь отвести удары, беспрестанно наносимые Валентину солдатами, которых он расталкивал направо и налево, чтобы добраться до генерала.
— Ах! — вскричал тот, приметив его. — Вот и ты, наконец!
И дон Себастьян замахнулся на охотника своей шпагой; Весельчак отвел саблю; Валентин продолжал продвигаться.
— Прочь! — приказал он солдатам, окружившим генерала. — Этот человек принадлежит мне!
Солдаты, хотя они не знали охотника, оробев от тона, которым были произнесены эти слова, и узнав в нем одного из тех избранных людей, которые всегда умеют повелевать, почтительно расступились, не возражая. Охотник бросил им свой кошелек.
— Ты смеешь нападать на льва! — закричал дон Себастьян, заскрежетав зубами. — Хотя он загнан собаками, но он может еще отомстить за свою смерть!
— Вы не умрете, — холодно отвечал охотник, — бросьте эту шпагу, она бесполезна вам.
— Ха-ха-ха! Я не умру! — с хохотом бешенства выкрикнул дон Себастьян. — Почему же это так?
— Потому что смерть была бы для вас благодеянием, — резко отвечал охотник, — а вы должны быть наказаны.
— О!.. — простонал дон Себастьян.
И, ослепленный яростью, он бросился на охотника.
Тот, не отступая ни на шаг, только сделал движение рукой — петля опустилась на плечи дона Себастьяна, и он с гневным криком упал на землю.
Курумилла набросил на него аркан.
Напрасно дон Себастьян старался еще защищаться; после бесполезного сопротивления он остался неподвижен и был принужден, если не признать себя побежденным, то предоставить себя на волю победителя.
По знаку Валентина его обезоружили, потом связали таким образом, что он не мог сделать ни малейшего движения.
Резня кончилась, восстание было утоплено в крови. Несколько инсургентов, оставшихся в живых, были взяты в плен, но победители в первую минуту восторга многих перерубили, только энергичное вмешательство офицеров могло положить конец этой слишком поспешной расправе.
В эту минуту раздались веселые восклицания, и президент республики въехал на двор отеля во главе многочисленной свиты, сиявшей блестящими мундирами.
— А-а! — сказал он, бросив презрительный взгляд на дона Себастьяна, распростертого на ступенях лестницы. — Так этот человек намеревался изменить постановления своей страны?
Дон Себастьян не удостоил его ответом, но устремил на президента взгляд, исполненный такой неумолимой ненависти, что тот не мог выдержать этого взгляда и был принужден отвернуться.
— Этот человек сдался? — спросил президент одного из своих офицеров.
— Нет, трус! — отвечал генерал, сжав зубы. — Нет, я не хочу сдаваться палачам.
— Отведите этого человека в тюрьму вместе с другими пленными, — продолжал президент, — надо сделать пример; только наблюдайте, чтобы их не оскорбил народ.
— Да, — прошептал дон Себастьян, — все та же система.
— Те несчастные, которые были завлечены и сознались в своем преступлении, будут помилованы. Урок, который они получили, был довольно жесток и я убежден, что он принесет им пользу.
— Милосердие после резни тоже в обычае у мексиканских президентов, — сказал опять дон Себастьян.
Президент ничего ему не отвечал и выехал из отеля.
Через несколько минут пленников отвели в тюрьму, несмотря на попытки толпы, убить их дорогой.
На другой же день был учрежден военный суд, который начал судить пленников, захваченных с оружием в руке.
Дон Себастьян Герреро одним из первых был приведен в суд; он не хотел защищаться и во время прений сохранял мрачное безмолвие; его единогласно приговорили к расстрелу, а состояние его определили конфисковать.
По произнесении этого приговора, дон Себастьян был отведен в капеллу, где должен был оставаться три дня до казни.
Глава XXVII
В КАПЕЛЛЕ
По испанскому обычаю, сохранившемуся во всех колониях принадлежащих этому государству, осужденных на смерть отводят в капеллу, в которой устроен алтарь, а стены обиты черным сукном, усыпанным серебряными блестками; возле кровати осужденного ставят гроб, в который после казни должно быть положено его тело; два священника сменяют один другого; но один постоянно остается в капелле; они поочередно служат обедни и увещевают осужденного раскаяться в своих преступлениях, и умоляют о божественном милосердии. Этот обычай, доведенный до крайности, вполне согласуется с испанским нравом, он имеет целью обратить осужденного к благочестивым мыслям и редко не достигает желаемых последствий.
Итак, дона Себастьяна отвели в капеллу; два францисканца ордена, самого уважаемого в Мехико, вошли туда вместе с ним.
Первые часы, которые он провел там, были ужасны; эта гордая душа, эта могучая натура возмутилась против несчастья и не хотела примириться со своим поражением; мрачный и безмолвный, нахмурив брови и прижав кулаки к груди, дон Себастьян, как дикий зверь, забился в угол и, припоминая всю свою жизнь, видел с трепетом ужаса целый ряд окровавленных жертв, принесенных в жертву его честолюбию.
Потом он припоминал свои первые годы, когда он жил в Пальмаре, в великолепной асиенде своего отца; жизнь его протекала спокойно и тихо, без огорчений и без желаний, среди преданных слуг.
Мало-помалу настоящее изгладилось из его мыслей, угрюмые черты его смягчились и две слезы, может быть, первые, пролитые этим железным человеком, медленно потекли по его впалым щекам.
Францисканцы спокойно следили за переменами в подвижных чертах осужденного; они понимали, что начинается их обязанность утешителей; они тихо подошли к дону Себастьяну и заплакали вместе с ним; тогда этот человек, которого ничто не могло укротить, почувствовал в душе страшную тоску; облако, закрывавшее его глаза, растаяло, как зимний снег при первых лучах солнца, и он упал в объятия, открывшиеся, чтобы принять его, закричав с выражением отчаянного горя, которое невозможно передать:
— Умилосердись, Боже мой! Умилосердись!
Борьба была коротка, но ужасна; вера победила сомнение.
Тогда дон Себастьян вступил с францисканцами в разговор, продолжавшийся заполночь; в этом разговоре он сознался во всех своих преступлениях и во всех своих проступках и смиренно просил прощения у Бога, Которого он оскорбил и перед Которым он скоро должен был явиться.
На другой день, вскоре после восхода солнца, один из францисканцев, отлучавшийся на час, воротился и привел с собой капатаца дона Себастьяна.
Карнеро насилу согласился прийти; он, справедливо, опасался упреков своего бывшего господина. Очень удивился он, когда генерал принял его с веселым видом, ласково, и не сделал ни малейшего намека на измену, в которой был виновен капатац; измену эту вполне обнаружили заседания суда.
Карнеро допрашивал взглядом обоих францисканцев, не смея верить словам своего господина и каждую минуту ожидая услышать его упреки; но генерал продолжал разговор, как начал, говоря с капатацем ласково и кротко.
В ту минуту, когда капатац хотел уйти, дон Себастьян удержал его.
— Постойте еще на минуту, — сказал он. — Вы знаете дона Валентина, этого французского охотника, которого я безумно ненавидел?
— Знаю, — пролепетал Карнеро.
— Попросите его навестить меня; это человек с благородным сердцем; я убежден, что он не откажется приехать. Я был бы счастлив, если бы он согласился привести с собою дона Марсьяля, этого Тигреро, который имел такие важные причины жаловаться на меня, и мою племянницу, донну Аниту Торрес. Хотите взять на себя это поручение, без сомнения, последнее, которое я дам вам?
— С радостью, генерал! — отвечал капатац, растроганный против воли такой кротостью.
— Теперь ступайте, будьте счастливы и молитесь за меня, мы не увидимся более.
Капатац вышел совсем не в таком расположении духа, в каком пришел в капеллу, и поспешил к Валентину.
Охотника не было дома, он отправился во дворец президента, но скоро воротился. Капатац передал ему поручение своего бывшего господина.
— Поеду, — просто сказал он.
Курумиллу немедленно отправили в загородный дом банкира Ралье с письмом. Во время его отсутствия, Валентин имел продолжительный разговор с Весельчаком и Черным Лосем. К пяти часам вечера к дому Валентина подъехала карета.
В ней сидели Ралье, Анита и дон Марсьяль.
— Благодарю! — сказал Валентин, встретив их.
— Вы мне приказали приехать, я повиновался вам, как всегда, — отвечал Тигреро.
— И вы поступили хорошо, друг мой.
— Теперь скажите нам, чего вы желаете от нас?
— Чтобы вы поехали со мной туда, куда я теперь еду.
— А можно вас спросить…
— Куда? — улыбаясь, перебил охотник. — Очень можете: я везу вас, донну Аниту и особ, находящихся здесь, в ту капеллу, где заключен генерал Герреро.
— В капеллу! — с удивлением закричал Тигреро. — К чему?
— Что вам за нужда? Генерал пожелал вас видеть. Отказом нельзя отвечать на просьбы человека, которому остается жить несколько часов.
Тигреро потупил голову и ничего не отвечал.
— Я поеду! — вскричала донна Анита, отирая слезы, лившиеся по ее лицу.
— Вы женщина, сеньорита, вы добры и снисходительны, — сказал охотник. — А вы еще мне не отвечали, дон Марсьяль? — сказал он легким упреком.
— Если вы требуете, дон Валентин, я поеду, — отвечал наконец дон Марсьяль с усилием.
— Я ничего не требую — я прошу.
— Поедемте, Марсьяль, умоляю вас, — кротко сказала донна Анита.
— Да будет ваша воля и я этом, как во всем, — сказал он, — готов следовать за вами, дон Валентин.
Донна Анита, Валентин, Ралье и Марсьяль сели в карету. Оба канадца и Курумилла поехали за ними верхом к капелле, где содержался осужденный.
Повсюду находили они следы ожесточенной борьбы, которая несколько дней тому назад обагрила город кровью; и хотя переезд в сущности был очень не далек, друзья доехали до капеллы уже ночью, по причине поворотов, которые они принуждены были делать.
Валентин попросил своих друзей подождать у ворот и вошел только с донной Анитой и с Тигреро.
Дон Себастьян с нетерпением их ждал; увидев их, он обнаружил большую радость. Молодая девушка не могла преодолеть своего волнения и бросилась на шею дяди, заливаясь слезами и громко рыдая. Дон Себастьян нежно прижал ее в своей груди и поцеловал в лоб.
— Я тем более тронут этими знаками привязанности, дитя мое, — сказал он с волнением, — что я был очень жесток к вам. Простите ли вы мне те страдания, какие я заставил вас выдержать?
— О дядюшка! Не говорите так, не единственный ли вы родственник, остающийся у меня?
— Весьма не надолго, — сказал он с печальной улыбкой, — вот почему, вместо того чтобы приходить в умиление вместе с вами, я должен нимало не медля, подумать о вашем будущем.
— Не говорите таким образом в эту минуту, дядюшка, — отвечала Анита и зарыдала еще громче.
— Напротив, дитя мое, теперь-то, когда я оставляю вас, я должен дать вам покровителя. Дон Марсьяль, я очень виноват перед вами; вот моя рука, возьмите ее — это рука человека, совершенно раскаявшегося в своих заблуждениях и в том вреде, которого он был причиной.
Тигреро, более взволнованный, чем хотел выказать, сделал шаг вперед и дружески пожал протянутую ему руку.
— Генерал, — сказал он голосом, которому напрасно силился придать твердость, — эта минута, которой я не надеялся никогда дождаться, наполняет меня и радостью, и горестью в одно и то же время.
— А вы можете доказать мне на деле, что вы искренно мне простили.
— Говорите, генерал, и если это будет в моей власти… — начал дон Марсьяль с жаром.
— Я думаю, — отвечал дон Себастьян с печальной улыбкой, — вы согласитесь принять руку моей племянницы от меня и обвенчаться с ней теперь в этой капелле.
— О генерал!.. — вскричал Тигреро, задыхаясь от волнения.
— Дядюшка, в эту ужасную минуту… — робко прошептала молодая девушка.
— Оставьте мне утешение умереть, зная, что вы счастливы. Дон Валентин, вы, наверное, привезли кого-нибудь из ваших друзей?
— Они ждут ваших приказаний, генерал, — отвечал охотник.
— Пусть они войдут, время не терпит.
Один из францисканцев все приготовил заранее.
Когда охотник и французский банкир вошли в сопровождении Курумиллы и караульного офицера, предупрежденного заранее, дон Себастьян быстро подошел к ним.
— Сеньоры, — сказал он, — я прошу вас сделать мне честь присутствовать при венчании моей племянницы донны Аниты Торрес с этим кабальеро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Вдруг террасы на улице Такуба, по соседству с Главной площадью, покрылись стрелками, открывшими адскую стрельбу по инсургентам, сгруппировавшимся под ними. Тот же самый маневр исполнялся на улицах Монтерилло, Сан-Огюстин, и даже на террасе дворца президента появились солдаты.
Артиллеристы, стрелявшие до сих пор издали, подвинули свои пушки к самому входу улицы и, несмотря на выстрелы инсургентов, бесстрашно поставили свои батареи и начали осыпать картечью защитников баррикад.
Почти тотчас зашли в тыл инсургентов войска, верные правительству, поддерживаемые стрелками на террасе. Инсургенты почувствовали себя погибшими. Они находились уже не между двух, а между трех огней; однако они сопротивлялись мужественно, зная, что если попадутся живыми в руки победителя, то будут беспощадно застрелены, поэтому они давали себя убивать с индейским стоицизмом, не отступая ни на один шаг.
Дон Себастьян обезумев от бешенства, без шляпы, с лицом почерневшим от пороха, в мундире, разорванном в нескольких местах, заставлял свою лошадь перескакивать через трупы и слепо скакал в самую середину батальона президента, а за ним небольшое число преданных друзей, которые отрешенно давали себя убивать возле него.
Битва положительно переходила в резню; обе партии — как это, к несчастью, всегда случается в междоусобных войнах — сражались с тем большим ожесточением, что для многих из них политика была только предлогом, и они пользовались случаем насытить личную ненависть и отомстить за старые обиды.
Однако дело не могло продолжаться таким образом, надо было во что бы то ни стало выйти из этого ужасного положения.
Герреро, не зная, что дом его занят войсками президента, решил добраться до своего отеля, укрепиться там и добиться почетной капитуляции для своих товарищей и для себя. Задумав этот план, он захотел его исполнить.
Дон Себастьян собрал вокруг себя оставшихся в живых мужественных товарищей, составил из них группу немногочисленную, потому что картечь и пули сделали ужасные опустошения в рядах инсургентов, но все людей решительных, и поместился во главе их.
— Вперед! Вперед! Двинемся! — закричал он, устремившись на неприятеля.
Его сообщники последовали за ним с воем бешенства.
Натиск был ужасен, схватка отчаянная в продолжение четырех или пяти минут, страшная тишина наступила в смешанной толпе сражавшихся с ожесточением друг против друга.
Они дрались грудь в грудь и закалывали друг друга без всякой пощады, отбросив уже огнестрельное оружие и предпочитая действовать саблями и штыками.
Наконец войска президента начали отходить. Инсургенты воспользовались этим, чтобы удвоить свои усилия, уже сверхъестественные, и добрались до отеля.
Ворота были выбиты в одну минуту и все, как попало, устремились на двор. Они были спасены! Потому что, наконец, достигли убежища, где надеялись защищаться.
Но произошло нечто ужасное: галерея, занимавшая глубину двора, и лестница были целиком заняты солдатами; как только появились инсургенты, ружья поднялись, огненный ураган налетел на них, как ветер смерти, и тотчас груда трупов усыпала двор.
Оставшиеся в живых инсургенты, испуганные этим внезапным нападением, которого они вовсе не ожидали, быстро отступили назад, инстинктивно отыскивая выход. Творилось что-то ужасное; битва приняла гигантские размеры. Отгоняемые во двор преследовавшими их солдатами, отбрасываемые назад теми, кто в них стрелял, а теперь колол штыками, несчастные, обезумев от ужаса, не думали даже о том, чтобы защищаться, а бросались на колени перед своими палачами и, складывая трепещущие руки, умоляли о сострадании нападающих, которые, опьянев от крови, одержимые той ужасной страстью к убийству, которая на поле битвы овладевает самыми холодными людьми, убивали их, как быков на бойне, и, вонзая в них с хохотом свои сабли и штыки, испытывали странное наслаждение, видя, как жертвы их изгибались с жалобными криками в последних конвульсиях.
Дон Себастьян Герреро не был ранен, его как будто защищали какие-то чары посреди этой сцены убийств; он защищался, как лев, против нескольких солдат, которые напрасно старались проткнуть его штыками; прислонившись к колонне, он вертел саблей вокруг головы и, очевидно, искал смерти, но и желал продать жизнь, как можно дороже.
Вдруг Валентин проложил себе путь сквозь толпу сражавшихся, за ним следовали Черный Лось, Весельчак и Курумилла, стараясь отвести удары, беспрестанно наносимые Валентину солдатами, которых он расталкивал направо и налево, чтобы добраться до генерала.
— Ах! — вскричал тот, приметив его. — Вот и ты, наконец!
И дон Себастьян замахнулся на охотника своей шпагой; Весельчак отвел саблю; Валентин продолжал продвигаться.
— Прочь! — приказал он солдатам, окружившим генерала. — Этот человек принадлежит мне!
Солдаты, хотя они не знали охотника, оробев от тона, которым были произнесены эти слова, и узнав в нем одного из тех избранных людей, которые всегда умеют повелевать, почтительно расступились, не возражая. Охотник бросил им свой кошелек.
— Ты смеешь нападать на льва! — закричал дон Себастьян, заскрежетав зубами. — Хотя он загнан собаками, но он может еще отомстить за свою смерть!
— Вы не умрете, — холодно отвечал охотник, — бросьте эту шпагу, она бесполезна вам.
— Ха-ха-ха! Я не умру! — с хохотом бешенства выкрикнул дон Себастьян. — Почему же это так?
— Потому что смерть была бы для вас благодеянием, — резко отвечал охотник, — а вы должны быть наказаны.
— О!.. — простонал дон Себастьян.
И, ослепленный яростью, он бросился на охотника.
Тот, не отступая ни на шаг, только сделал движение рукой — петля опустилась на плечи дона Себастьяна, и он с гневным криком упал на землю.
Курумилла набросил на него аркан.
Напрасно дон Себастьян старался еще защищаться; после бесполезного сопротивления он остался неподвижен и был принужден, если не признать себя побежденным, то предоставить себя на волю победителя.
По знаку Валентина его обезоружили, потом связали таким образом, что он не мог сделать ни малейшего движения.
Резня кончилась, восстание было утоплено в крови. Несколько инсургентов, оставшихся в живых, были взяты в плен, но победители в первую минуту восторга многих перерубили, только энергичное вмешательство офицеров могло положить конец этой слишком поспешной расправе.
В эту минуту раздались веселые восклицания, и президент республики въехал на двор отеля во главе многочисленной свиты, сиявшей блестящими мундирами.
— А-а! — сказал он, бросив презрительный взгляд на дона Себастьяна, распростертого на ступенях лестницы. — Так этот человек намеревался изменить постановления своей страны?
Дон Себастьян не удостоил его ответом, но устремил на президента взгляд, исполненный такой неумолимой ненависти, что тот не мог выдержать этого взгляда и был принужден отвернуться.
— Этот человек сдался? — спросил президент одного из своих офицеров.
— Нет, трус! — отвечал генерал, сжав зубы. — Нет, я не хочу сдаваться палачам.
— Отведите этого человека в тюрьму вместе с другими пленными, — продолжал президент, — надо сделать пример; только наблюдайте, чтобы их не оскорбил народ.
— Да, — прошептал дон Себастьян, — все та же система.
— Те несчастные, которые были завлечены и сознались в своем преступлении, будут помилованы. Урок, который они получили, был довольно жесток и я убежден, что он принесет им пользу.
— Милосердие после резни тоже в обычае у мексиканских президентов, — сказал опять дон Себастьян.
Президент ничего ему не отвечал и выехал из отеля.
Через несколько минут пленников отвели в тюрьму, несмотря на попытки толпы, убить их дорогой.
На другой же день был учрежден военный суд, который начал судить пленников, захваченных с оружием в руке.
Дон Себастьян Герреро одним из первых был приведен в суд; он не хотел защищаться и во время прений сохранял мрачное безмолвие; его единогласно приговорили к расстрелу, а состояние его определили конфисковать.
По произнесении этого приговора, дон Себастьян был отведен в капеллу, где должен был оставаться три дня до казни.
Глава XXVII
В КАПЕЛЛЕ
По испанскому обычаю, сохранившемуся во всех колониях принадлежащих этому государству, осужденных на смерть отводят в капеллу, в которой устроен алтарь, а стены обиты черным сукном, усыпанным серебряными блестками; возле кровати осужденного ставят гроб, в который после казни должно быть положено его тело; два священника сменяют один другого; но один постоянно остается в капелле; они поочередно служат обедни и увещевают осужденного раскаяться в своих преступлениях, и умоляют о божественном милосердии. Этот обычай, доведенный до крайности, вполне согласуется с испанским нравом, он имеет целью обратить осужденного к благочестивым мыслям и редко не достигает желаемых последствий.
Итак, дона Себастьяна отвели в капеллу; два францисканца ордена, самого уважаемого в Мехико, вошли туда вместе с ним.
Первые часы, которые он провел там, были ужасны; эта гордая душа, эта могучая натура возмутилась против несчастья и не хотела примириться со своим поражением; мрачный и безмолвный, нахмурив брови и прижав кулаки к груди, дон Себастьян, как дикий зверь, забился в угол и, припоминая всю свою жизнь, видел с трепетом ужаса целый ряд окровавленных жертв, принесенных в жертву его честолюбию.
Потом он припоминал свои первые годы, когда он жил в Пальмаре, в великолепной асиенде своего отца; жизнь его протекала спокойно и тихо, без огорчений и без желаний, среди преданных слуг.
Мало-помалу настоящее изгладилось из его мыслей, угрюмые черты его смягчились и две слезы, может быть, первые, пролитые этим железным человеком, медленно потекли по его впалым щекам.
Францисканцы спокойно следили за переменами в подвижных чертах осужденного; они понимали, что начинается их обязанность утешителей; они тихо подошли к дону Себастьяну и заплакали вместе с ним; тогда этот человек, которого ничто не могло укротить, почувствовал в душе страшную тоску; облако, закрывавшее его глаза, растаяло, как зимний снег при первых лучах солнца, и он упал в объятия, открывшиеся, чтобы принять его, закричав с выражением отчаянного горя, которое невозможно передать:
— Умилосердись, Боже мой! Умилосердись!
Борьба была коротка, но ужасна; вера победила сомнение.
Тогда дон Себастьян вступил с францисканцами в разговор, продолжавшийся заполночь; в этом разговоре он сознался во всех своих преступлениях и во всех своих проступках и смиренно просил прощения у Бога, Которого он оскорбил и перед Которым он скоро должен был явиться.
На другой день, вскоре после восхода солнца, один из францисканцев, отлучавшийся на час, воротился и привел с собой капатаца дона Себастьяна.
Карнеро насилу согласился прийти; он, справедливо, опасался упреков своего бывшего господина. Очень удивился он, когда генерал принял его с веселым видом, ласково, и не сделал ни малейшего намека на измену, в которой был виновен капатац; измену эту вполне обнаружили заседания суда.
Карнеро допрашивал взглядом обоих францисканцев, не смея верить словам своего господина и каждую минуту ожидая услышать его упреки; но генерал продолжал разговор, как начал, говоря с капатацем ласково и кротко.
В ту минуту, когда капатац хотел уйти, дон Себастьян удержал его.
— Постойте еще на минуту, — сказал он. — Вы знаете дона Валентина, этого французского охотника, которого я безумно ненавидел?
— Знаю, — пролепетал Карнеро.
— Попросите его навестить меня; это человек с благородным сердцем; я убежден, что он не откажется приехать. Я был бы счастлив, если бы он согласился привести с собою дона Марсьяля, этого Тигреро, который имел такие важные причины жаловаться на меня, и мою племянницу, донну Аниту Торрес. Хотите взять на себя это поручение, без сомнения, последнее, которое я дам вам?
— С радостью, генерал! — отвечал капатац, растроганный против воли такой кротостью.
— Теперь ступайте, будьте счастливы и молитесь за меня, мы не увидимся более.
Капатац вышел совсем не в таком расположении духа, в каком пришел в капеллу, и поспешил к Валентину.
Охотника не было дома, он отправился во дворец президента, но скоро воротился. Капатац передал ему поручение своего бывшего господина.
— Поеду, — просто сказал он.
Курумиллу немедленно отправили в загородный дом банкира Ралье с письмом. Во время его отсутствия, Валентин имел продолжительный разговор с Весельчаком и Черным Лосем. К пяти часам вечера к дому Валентина подъехала карета.
В ней сидели Ралье, Анита и дон Марсьяль.
— Благодарю! — сказал Валентин, встретив их.
— Вы мне приказали приехать, я повиновался вам, как всегда, — отвечал Тигреро.
— И вы поступили хорошо, друг мой.
— Теперь скажите нам, чего вы желаете от нас?
— Чтобы вы поехали со мной туда, куда я теперь еду.
— А можно вас спросить…
— Куда? — улыбаясь, перебил охотник. — Очень можете: я везу вас, донну Аниту и особ, находящихся здесь, в ту капеллу, где заключен генерал Герреро.
— В капеллу! — с удивлением закричал Тигреро. — К чему?
— Что вам за нужда? Генерал пожелал вас видеть. Отказом нельзя отвечать на просьбы человека, которому остается жить несколько часов.
Тигреро потупил голову и ничего не отвечал.
— Я поеду! — вскричала донна Анита, отирая слезы, лившиеся по ее лицу.
— Вы женщина, сеньорита, вы добры и снисходительны, — сказал охотник. — А вы еще мне не отвечали, дон Марсьяль? — сказал он легким упреком.
— Если вы требуете, дон Валентин, я поеду, — отвечал наконец дон Марсьяль с усилием.
— Я ничего не требую — я прошу.
— Поедемте, Марсьяль, умоляю вас, — кротко сказала донна Анита.
— Да будет ваша воля и я этом, как во всем, — сказал он, — готов следовать за вами, дон Валентин.
Донна Анита, Валентин, Ралье и Марсьяль сели в карету. Оба канадца и Курумилла поехали за ними верхом к капелле, где содержался осужденный.
Повсюду находили они следы ожесточенной борьбы, которая несколько дней тому назад обагрила город кровью; и хотя переезд в сущности был очень не далек, друзья доехали до капеллы уже ночью, по причине поворотов, которые они принуждены были делать.
Валентин попросил своих друзей подождать у ворот и вошел только с донной Анитой и с Тигреро.
Дон Себастьян с нетерпением их ждал; увидев их, он обнаружил большую радость. Молодая девушка не могла преодолеть своего волнения и бросилась на шею дяди, заливаясь слезами и громко рыдая. Дон Себастьян нежно прижал ее в своей груди и поцеловал в лоб.
— Я тем более тронут этими знаками привязанности, дитя мое, — сказал он с волнением, — что я был очень жесток к вам. Простите ли вы мне те страдания, какие я заставил вас выдержать?
— О дядюшка! Не говорите так, не единственный ли вы родственник, остающийся у меня?
— Весьма не надолго, — сказал он с печальной улыбкой, — вот почему, вместо того чтобы приходить в умиление вместе с вами, я должен нимало не медля, подумать о вашем будущем.
— Не говорите таким образом в эту минуту, дядюшка, — отвечала Анита и зарыдала еще громче.
— Напротив, дитя мое, теперь-то, когда я оставляю вас, я должен дать вам покровителя. Дон Марсьяль, я очень виноват перед вами; вот моя рука, возьмите ее — это рука человека, совершенно раскаявшегося в своих заблуждениях и в том вреде, которого он был причиной.
Тигреро, более взволнованный, чем хотел выказать, сделал шаг вперед и дружески пожал протянутую ему руку.
— Генерал, — сказал он голосом, которому напрасно силился придать твердость, — эта минута, которой я не надеялся никогда дождаться, наполняет меня и радостью, и горестью в одно и то же время.
— А вы можете доказать мне на деле, что вы искренно мне простили.
— Говорите, генерал, и если это будет в моей власти… — начал дон Марсьяль с жаром.
— Я думаю, — отвечал дон Себастьян с печальной улыбкой, — вы согласитесь принять руку моей племянницы от меня и обвенчаться с ней теперь в этой капелле.
— О генерал!.. — вскричал Тигреро, задыхаясь от волнения.
— Дядюшка, в эту ужасную минуту… — робко прошептала молодая девушка.
— Оставьте мне утешение умереть, зная, что вы счастливы. Дон Валентин, вы, наверное, привезли кого-нибудь из ваших друзей?
— Они ждут ваших приказаний, генерал, — отвечал охотник.
— Пусть они войдут, время не терпит.
Один из францисканцев все приготовил заранее.
Когда охотник и французский банкир вошли в сопровождении Курумиллы и караульного офицера, предупрежденного заранее, дон Себастьян быстро подошел к ним.
— Сеньоры, — сказал он, — я прошу вас сделать мне честь присутствовать при венчании моей племянницы донны Аниты Торрес с этим кабальеро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22