— Ничего не может быть легче: этот человек негодяй самого худшего разряда, как я уже имел честь вам говорить, его прошлое довольно темно — вот все, что я мог узнать: этот человек, который, кажется, не принадлежит ни к какой стране, но побывал во всех и говорит на всех языках довольно легко, находился в Сан-Франциско, когда граф де Пребуа-Крансе набирал шайку разбойников, с которыми намеревался расчленить нашу прекрасную страну; этот план — будет сказано между нами — удался бы, если бы не ваше искусство, не ваше мужество.
— Оставим это, любезный полковник! — с живостью перебил его дон Себастьян. — Я исполнил в этом обстоятельстве мой долг так, как всегда буду исполнять его, когда дело будет идти о делах моего отечества.
Полковник поклонился.
— Негодяй, о котором мы говорим, — сказал он, — не мог пропустить такого великолепного случая: он завербовался в отряд графа; я думаю, что он умирал с голода в Сан-Франциско и по некоторым причинам, ему одному известным, рад был оставить этот город… Но, может быть, я докучаю вам этими подробностями?
— Напротив, любезный полковник, я желаю ближе узнать этого негодяя, чтобы рассудить, можно ли положиться на его уверения.
— Приехав в Гваймас, он почти тотчас же сделался тайным агентом несчастного полковника Флореса, так подло убитого французами, как вам известно.
— Увы! — сказал дон Себастьян с сардонической улыбкой.
— Сеньор Паво также использовал его несколько раз. — продолжал дон Хайме. — К несчастью для нашего негодяя, дон Валентин, друг графа, открыл, неизвестно каким образом, все его проделки и потребовал его изгнания из отряда, вследствие ссоры с одним из французских офицеров.
— Я, кажется, слышал в то время об этом деле; этот негодяй, кажется, был известен под прозвищем Царагате?
— Точно так, генерал! Взбесившись на то, что с ним случилось, и приписывая вину в этом дону Валентину, он дал клятву убить его, как только представится случай.
— И что же?
— Кажется, несмотря на его добрую волю и его сильное желание освободиться от своего врага, этот случай еще не представился, потому что он еще не убит.
— Это так; но вы как встретились с этим негодяем, полковник?
— Вы знаете, генерал, — отвечал тот нерешительно, — что я принужден для интересов нашего дела видеть довольно дурное общество. Этот негодяй сам пришел ко мне; я его расспросил и, зная ваше отношение к этому французу, я хотел сообщить вам об этом приобретении. Если я сделал что-то не так, — простите меня, и перестанем говорить об этом.
— Напротив, полковник, — с живостью вскричал дон Себастьян, — я не только не должен ничего вам прощать, но еще должен вас благодарить, потому что известие, сообщенное вами, явилось, как нельзя кстати. Впрочем, судите сами, я буду откровенен с вами, тем более что, кроме высокого уважения, которое я имею к вашему характеру, дело идет в эту минуту о наших общих интересах.
— Вы меня пугаете!
— Вы испугаетесь еще более, когда узнаете, что этот Валентин, этот француз, этот демон, неизвестно какими способами узнал о наших планах; мало того, начиная с меня, ему известны все наши сообщники.
— Боже! — вскричал полковник, вздрогнув от удивления, и побледнел от страха. — Но, если так, мы погибли!
— Признаюсь, что наша возможность на успех очень уменьшилась.
— Извините, если я буду расспрашивать вас, генерал, — продолжал полковник с волнением, — но в подобных обстоятельствах…
— Расспрашивайте, расспрашивайте, любезный полковник, не стесняйтесь!
— Положительно ли уверены вы в этом?
— Судите сами: за час до открытия театра, сам дон Валентин… вы слышите, не правда ли? Сам он приезжал со своими друзьями, без сомнения, разбойниками, находящимися у него на жалованье, в мой отель, где все мне открыл. Что вы скажете на это?
— Я скажу, что, если этот человек не умрет, то мы погибли безвозвратно.
— Это также мое мнение, — холодно сказал дон Себастьян.
— Как же, несмотря на это ужасное известие, вы решились показаться в театре?
Дон Себастьян улыбнулся и презрительно пожал плечами.
— Разве я должен был выказать посторонним, терзавшее меня беспокойство? Поверьте, полковник, только одна смелость может нас спасти; не забудьте, что дело идет о нашей голове.
— Постараюсь не забыть.
— Что касается этого человека, Царагате, я не должен и не хочу его видеть; действуйте с ним, как сами решите. Вы понимаете, что я не должен знать, как вы с ним условитесь, чтоб я мог доказать, в случае надобности, что я ничего об этом не знал; притом, вам известно, я не люблю крайних мер: вид подобного злодея был бы мне противен, тем более что я не терплю крови. Увы, — прибавил он со вздохом, — я был принужден проливать слишком много крови в продолжение моей жизни.
— Когда так, я право не знаю… — прошептал полковник.
— Я испытываю к вам полное доверие: вы человек умный, я уполномочиваю вас на все; все, что вы сделаете, будет хорошо. Вы меня понимаете, не правда ли?
— Да-да, — пробормотал полковник с угрюмым видом, — я слишком хорошо понимаю вас… Я вижу…
— Что вы видите? — перебил дон Себастьян. — Что если нам удастся, вы будете генералом и сонорским губернатором — перспектива довольно хорошая, как мне кажется, и стоит того, чтоб рискнуть чем-нибудь…
— Бесполезно было напоминать ваше обещание, вы знаете, что я вам предан.
— Конечно, я это знаю. Я оставляю вас. Более продолжительный разговор при лунном сиянии мог бы возбудить подозрения. Спокойной ночи! Приходите завтра завтракать со мною.
— Непременно буду, генерал! Спокойной ночи, целую руки вашего превосходительства.
Дон Себастьян надвинул шляпу на глаза, закутался в плащ и удалился большими шагами по направлению к улице Такуба, где находился его отель.
Оставшись один, полковник начал серьезно размышлять: данное ему поручение было чрезвычайно важно, потому что он, как нельзя лучше, уловил оттенок намеков генерала, и надо было действовать решительно, не компрометируя начальника, и действовать, как можно скорее, из опасения, что, если промедлить или если план не удастся, быть самому арестованным и расстрелянным через двадцать четыре часа, потому что мексиканцы, по примеру своих прежних повелителей-испанцев, не шутят, когда дело идет о политических возмущениях, и решительно пресекают зло в самом начале.
Положение было критическое; надо было решиться на что-нибудь, малейшее промедление могло все погубить; но в такой поздний час ночи где искать такого человека, как Царагате, который не имел постоянного жилища и вел жизнь, вероятно, весьма сомнительную?
Мехико, так же, как все большие города, имеет множество подозрительных домов, посещаемых мошенниками всякого рода, постоянно рыскающими по улицам, чтобы отыскивать более или менее прибыльные приключения под благосклонным покровительством луны.
Притом, хотя достойный полковник в продолжение своей жизни посещал общества довольно смешанные, он вовсе не желал идти один ночью в нижние кварталы города, в притоны воров и убийц, куда и при солнечном свете нельзя войти без опасения.
В ту минуту, когда полковник машинально поднял голову, бросив на небо отчаянный взгляд, ему показалось, что несколько подозрительных теней бродит около него. Полковник был храбр, тем более что ему было нечего терять. Он взялся за эфес шпаги, полураскрыл свой плащ, и в ту минуту, когда пятеро молодцов напали на него с длинными кинжалами, он стоял по всем правилам искусства, прислонившись левой ногой к столбу и намотав плащ на руку в виде щита.
Нападение было сильно; полковник храбро отражал его; притом все происходило по-мексикански, без крика, без зова. Тот, на кого нападают таким образом на мексиканской улице, считает себя погибшим до такой степени, что вообще старается защищаться, как может, не теряя времени, чтобы просить помощи, которая не явится.
Однако нападающие, имея оружие короткое и тяжелое, заметно уступали тонкой и длинной рапире полковника, которая скользила и изгибалась, как змея, и уже кольнула двух довольно опасно, так что другие начали размышлять и нападали осторожнее.
Полковник чувствовал, что они слабеют.
— Ну, негодяи! — закричал он, проткнув одного из разбойников, который тотчас повалился на мостовую. — Кончайте, черт побери!
— Остановитесь! Остановитесь, — закричал тот, кто, по-видимому, был главарем нападающих. — Мы ошиблись!
Разбойники сами этого желали и тотчас отступили на несколько шагов назад.
— Да, вы ошиблись! — закричал раздраженный полковник.
— Возможно ли! — продолжал первый. — Это вы, сеньор дон Хайме Лупо?
— Кто меня зовет? — спросил полковник, с удивлением отступая назад.
— Я, сеньор, друг!
— Друг? Странный друг, старавшийся убить меня.
— Поверьте, полковник, что если бы мы знали, с кем имеем дело, мы никогда не напали бы на вас, все это произошло вследствие недоразумения, конечно, достойного сожаления. Но вы извините…
— Но кто вы, черт побери!
— Как, сеньор, вы не узнаете Царагате?
— Царагате! — вскричал полковник с радостным удивлением. — Знаете ли, однако, что вы занимаетесь странным ремеслом?
— Ах, сеньор! Делаешь что можешь, — отвечал разбойник плачущим голосом.
— Гм! Стало быть, теперь вы сделались вором!
Негодяй величественно выпрямился.
— Нет, сеньор, я оказываю услугу вместе с этими благородными кабальеро тем, кто просит моего содействия.
Благородные кабальеро, видя, что дело улаживается миром, заткнули кинжалы за пояс и казались довольными этой неожиданной развязкой, кроме бедняги, который получил последний удар рапирой и просто решил отдать свою скверную душу дьяволу — довольно жалкое приобретение, будет сказано между нами, для духа тьмы.
— Разве кто-нибудь просил вашего содействия против меня, сеньор Царагате? — спросил полковник, вкладывая шпагу в ножны.
— Совсем нет, сеньор; я имел уже честь заметить вам, что вышло недоразумение. Мы ждали здесь одного молодого любезника, который несколько дней назад взял дурную привычку шататься под окнами любовницы одного сенатора, которому это очень не нравится и который дружески просил меня освободить его от этого докучливого человека.
— Сеньор Царагате! Вы действуете слишком круто, и ваш сенатор, кажется мне, несколько запальчив; но так как ваше дело, кажется, не удалось в эту ночь…
— И мне так кажется, сеньор; любезник верно услыхал бренчанье шпаг и остерегся подойти.
— Если так, он сделал хорошо. Во всяком случае, если другие причины вас не удерживают и вы согласны идти со мной, я буду говорить с вами об очень серьезных вещах. Я вас искал.
— Вот что значит случай! — вскричал разбойник.
— Гм! Постараемся, чтобы в другой раз он не был так крут.
Царагате расхохотался.
— Вот отдайте это от моего имени этим благородным кабальеро, — продолжал полковник, положив в руку разбойника золотую монету, — и попросите их простить мне, что я принял их несколько сердито.
— О! Они на вас не сердятся — будьте в том уверены.
Разбойники, совершенно примирившись с полковником посредством золотой монеты, низко раскланялись с ним, предложили ему свои услуги и, обменявшись несколькими словами шепотом со своим предводителем, повернули направо, между тем как полковник и Царагате повернули налево.
— Эти молодцы, кажется, довольно решительны, — сказал полковник, чтобы приступить к делу.
— Настоящие львы, сеньор, и препослушные.
— Прекрасно; а их много у вас под рукой?
— В случае надобности, мне будет очень легко набрать дюжину.
— И все такие храбрые?
— Все.
— Это прекрасно! Знаете, сеньор Царагате, что вы пресчастливый кабальеро.
— Вы мне льстите, сеньор!
— Нет, я вам сообщаю свое мнение — вот и все.
— Извините, сеньор — но позвольте спросить, куда мы идем?
— Вы имеете желание идти куда-нибудь?
— Вовсе нет, сеньор; однако, признаюсь вам, что я вообще люблю знать, куда я иду.
— Это показывает человека здравомыслящего. Мы идем ко мне — вам это неудобно?
— Вовсе нет! Вы говорили, сеньор, что я человек счастливый.
— Да, я повторяю: я нахожу вас очень счастливым.
— Гм! Вы знаете пословицу, сеньор: «Каждый знает отчего ему ногу жмет»?
— Справедливо, а разве у вас «жмет» ногу?
— Увы!.. — сказал Царагате, вздохнув.
Полковник поглядел на него с лукавым видом.
— Я понимаю ваше горе, — сказал он, — оно тем сильнее, что ему помочь нельзя.
— Вы думаете?
— Утверждаю.
— А может быть, вы ошибаетесь?
— Полноте! Вы так любезно отдаете себя в распоряжение тех, кто хочет отмстить за обиду, а принуждены отказаться от своего собственного мщения.
— О-о! Сеньор, что это вы говорите?
— Я говорю правду: вы ненавидите этого француза, о котором еще сегодня мне говорили, но вы его боитесь.
— Боюсь! — вскричал Царагате с гневом.
— Я так думаю, — бесстрастно отвечал полковник, — и для доказательства моих слов я, не зная даже этого человека и не имея никакого интереса во всем этом, буду держать с вами пари, если вы хотите.
— Пари?
— Да.
— Какое?
— А такое, что в двадцать четыре часа, даже при помощи ваших двенадцати товарищей, вы не осмелитесь отмстить вашему врагу.
— А в чем будет состоять ваше пари, сеньор?
— Боже мой! Я так уверен, что ничем не рискую, что держу пари в сто унций. Хотите?
— Сто унций! — вскричал разбойник и глаза его сверкнули алчностью. — За такую сумму я убью родного брата.
— Вы хвастаетесь, сеньор!
— Вот ваша дверь! Стало быть, мне не нужно идти дальше. Вы сказали сто унций, не правда ли?
— Сказал.
— Прощайте! Начинающийся день не кончится без того, чтобы я не был отмщен.
— Что ж, увидим. Спокойной ночи, сеньор Царагате!
Полковник вошел в свой дом, бормоча про себя:
— Кажется, я недурно устроил, если проклятый француз ускользнет от ищеек, которых я напустил на него, то это будет настоящий демон, как думает дон Себастьян!
Глава XXI
ПОСЛЕ СВИДАНИЯ
Дом, выбранный для Валентина банкиром Ралье, находился, как мы сказали выше, на улице Такуба, и по странной случайности, нисколько не преднамеренной, только в нескольких шагах от отеля дона Себастьяна Герреро, чего тот никак не подозревал, потому что до той минуты, когда охотник счел необходимым сделать ему визит, он не знал о его присутствии в Мехико, несмотря на кучу шпионов, которым он платил для того, чтобы они наблюдали за всеми действиями Валентина и донесли ему о его приезде в столицу.
Стало быть, охотнику стоило сделать только несколько шагов, чтобы вернуться домой по выходе от генерала; но, подозревая, что дон Себастьян прикажет следовать за его каретой, он приказал кучеру отправиться в Аламеду, а оттуда в Букарели.
Было уже довольно поздно, так что аллеи Аламеды были совершенно пусты.
Этого, без сомнения, желал Валентин, потому что посреди аллеи он сделал знак кучеру остановиться и вышел из кареты со своими товарищами, приказав кучеру внимательно смотреть за лошаками (в Мехико в экипажи не запрягают лошадей) и не позволять подходить к карете, из боязни одного из тех неожиданных нападений, которые так часты в этом месте и, в особенности, в этот час; три товарища вошли в тенистые аллеи, где скоро исчезли, стараясь, однако, и не слишком удаляться, чтобы в случае тревоги успеть прийти на помощь кучеру.
Валентин, как и все люди, привыкшие к жизни в пустыне, то есть к обширным просторам не доверял каменным стенам, толщина которых, по его мнению, была неплохим убежищем для шпионов; поэтому, когда ему приходилось толковать о важном деле или сообщать своим друзьям что-нибудь серьезное, он предпочитал (несмотря на старание, с каким был выбран его соотечественником дом для него, несмотря на то, что слугами у него были преданные друзья) — отправляться или в Аламеду, или в Букарели, или в окрестности Мехико, где, поставив часовым Курумиллу, то есть человека, которому он доверял вполне и которого чутье, да простят нам это выражение, было непогрешимо, он надеялся безопасно доверить свои задушевные тайны друзьям, которых он созывал на эти странные совещания на открытом воздухе.
Под густыми деревьями охотник остановился.
— Нам будет удобно здесь, — сказал он, садясь на каменную скамью и приглашая друзей последовать его примеру, — мы можем разговаривать без опасения.
— У деревьев есть глаза и у листьев уши, — нравоучительно отвечал Весельчак, — я ничего на свете так не опасаюсь, как этих прозрачных перегородок с зеленью, сквозь которые все видно и все слышно.
— Да, — отвечал, улыбаясь, Валентин, — если не умеешь принимать предосторожностей.
В ту же минуту он издал звук, подражая свисту змеи. Ему отвечал точно такой же свист, как отголосок из чащи.
— Это сигнал вождя, — сказал канадец.
— Он ждет нас более часа. Как вы думаете, в безопасности мы?
— Конечно, если Курумилла стережет нас, нам нечего опасаться неожиданного нападения.
— Будем же говорить, — сказал дон Марсьяль.
— Позвольте, — возразил Валентин, — нам надо прежде выслушать донесение друга, донесение драгоценное, которое, без сомнения, решит, какие меры должны мы принять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22