Они в полном составе и присутствовали на обеде.
За столом я оказался рядом с дежурным генералом Кикиным. Его круглое, всегда готовое к улыбке лицо почему-то не вызывает у меня доверия.
Были на обеде состоящий при особе государя генерал от кавалерии барон Беннигсен и генерал-майор Винценгероде. Первый мне показался до невозможности заносчивым и, кажется, изрядным интриганом. Но мало ли в свете заносчивых генералов. Удивляюсь я другому.
Император Александр Павлович изгнал с глаз долой всех убийц своего несчастного отца – благороднейшего российского императора Павла Петровича. А вот Беннигсена он упорно держит при своей особе. Между тем именно генерал Беннигсен был тем, кто нанес последний удар по телу императора Павла – добил его. И ведь все об этом знают (на острове Святой Елены Наполеон говорил: «Генерал Беннигсен был тем, кто нанес последний удар: он наступил на труп». – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена ). Поразительно, как он умеет сохраняться на плаву!
В общем, генерал от кавалерии Беннигсен решительно и сразу мне не понравился. А вот к генерал-майору Винценгероде я сразу же почувствовал особое расположение: видно, что это человек необыкновенной храбрости и благородства.
В русской службе он с 1797 года. В 1802 году был пожалован генерал-адъютантом императора Александра Павловича, но потом вернулся в австрийские войска, в коих служил прежде. Однако в этом году, в виду возможной войны с Бонапартом, добровольно прибыл к нашему государю (впоследствии дослужился до генерала кавалерии. Именно он, а не Денис Давыдов, руководил в 1812 году партизанской войной. Вообще проявил себя храбрецом и патриотом нашей империи. Прослышав, что Наполеон собирается взорвать Кремль, он взял белый флаг и явился в Москву, намереваясь упрашивать французов не взрывать Кремль. Но у него отобрали белый флаг и арестовали. Генерала Винценгероде отбил потом один из его партизанских отрядов. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена ).
По завершении обеда мы с графом Барклаем уединились в кабинете. Мне было сообщено, пока неофициально, о будущем моем назначении. Государь намеревается поручить мне всю высшую воинскую полицию при военном министре, то есть сделать министром военной полиции. Накануне войны должность эта немаленькая.
Глядя в бледные, как шотландские озера, глаза графа, я вспомнил улыбающиеся глаза в голубой шали. Ладонь моя все еще хранила ощущение ее волшебного плеча.
Теперь под мое начало отойдет и городская полиция Вильны. Надо приказать сделать список всем жителям, особо обозначив тех, которым не следует слишком доверять.
Граф как будто собирался дать мне несколько разъяснений, касающихся моей будущей работы, но неожиданно сам себя прервал вопросом, чрезвычайно удивившим меня:
– Вы сегодня видались с Балашовым?
Я, не в силах скрыть изумления, спросил у Барклая (кстати, разговариваем мы всегда только по-немецки):
– Как вам это стало известно, граф?
– Мне рассказал государь. У меня сегодня была с ним аудиенция в двенадцать.
Досада! Итак, за мной следят. Следят за профессиональным шпионом, который слежки и не заметил. Я стал мысленно перебирать возможных доносчиков. И быстро нашел ответ – губернатор Лавинский, в доме у которого остановился Балашов.
– Государь недоволен вашей встречей с Балашовым, – монотонным голосом произнес князь. – И настоятельно просил передать вам прекратить с министром Балашовым впредь всякие сношения, и это во избежание монаршего гнева. Передаю слова государя de texto, – подытожил главнокомандующий.
Я поклонился в знак согласия.
Все было ясно как божий день.
Итак, мы с Балашовым обречены на продолжение вражды.
Делать нечего. Придется повиноваться. Значит, мы с ним завтра не встретимся, и он вконец озлится на меня.
Но что Балашов делает в Вильне? И что будет тут делать в дальнейшем? Возможно, Государь намерен давать ему какие-то параллельные поручения.
Мне стало ясно, что Александр Павлович будет и дальше разжигать нашу обоюдную ненависть.
Нужно быть начеку. Государь любит играть своими шпионами, быть хитрее и проницательнее их. Он любит их стравливать, как владелец псарни своих собак.
Обо всем этом я размышлял, возвращаясь домой от графа Барклая-де-Толли.
В пять назначена была встреча с поручиком Шлыковым, человеком дельным, расторопным, сметливым. Он неизменно доставлял ценные сведения.
Я знал его еще по министерству полиции и, перейдя под начало военного министра, просил прикомандировать ко мне.
Ужинал я у графа де Шуазеля, страстного поклонника Бонапарта.
Граф скрытничал, остерегался сказать лишнего, но я все-таки сумел из него кое-что вытащить. Несколько имен, несколько возможных нитей.
Камергер Коссаковский, его прелестная племянница и граф Тышкевич с сыном.
С графом Коссаковским я уже знаком. Он показался мне легковесным острословом и слишком страстным поклонником южных вин.
А племянница его? О, эта женщина давно занимает мои мысли. Я наслышан о ее изысканной красоте.
На дворе – глубокая ночь. Меня клонит в сон. Завтра аудиенция у императора Александра. Государь ждет подробного отчета о работе воинской полиции и настроениях в Вильне.
А с Балашовым теперь начнется неминуемая война. Все сначала.
Министр полиции, конечно, не простит мне, что я завтра не явлюсь к нему на условленную встречу. Не простит и будет прав.
Но выхода нет. Я не могу ослушаться государя.
А ведь Балашов не так еще давно был моим благодетелем и покровителем – никак не могу забыть этого.
В начале царствования императора Александра он был сделан исправляющим должность петербургского военного губернатора. Я его помнил по юности своей в Ревеле, где он при императоре Павле был военным губернатором.
Явился я к Балашову в Петербурге, и он сразу же предложил мне служить при нем – я возглавил иностранное отделение.
В 1809 году открылось министерство полиции, и Балашова назначили министром. Он попросил мне написать устав министерства, и сей устав был утвержден государем без малейшей поправки. Вскоре я был сделан правителем Особой канцелярии при министре полиции. В этом звании я с Балашовым жил в добром согласии, как вдруг явились обстоятельства, совершенно от меня не зависящие.
Натурально, что я старался все заготовляемые для государя доклады писать сообразно тому, как говорил мне Балашов. А он говорил мне: государь любит, чтобы доклады были как можно более сокращены, переписаны четкой рукою и на хорошей бумаге.
Один раз министр сказал мне с видом явного неудовольствия: «Только ваши доклады сходят, а прочие, из других департаментов, я привез назад».
Чрез некоторое время объявил он мне, возвратясь от государя: «Поздравляю вас – и ироническая улыбка явилась на устах его, – государь приказал вам исправить доклады прочих департаментов».
Хотя я и видел, что мне предстоит беда, то есть неминуемая ссора с министром и благодетелем моим, но делать было нечего, и самолюбие не позволяло пренебрегать докладами.
Однажды Балашов с величайшим неудовольствием сказал мне: «Государь приказал мне брать вас с собою в Царское Село, чтобы вы, в случае неисправности, поправляли доклады других департаментов». И прибавил еще сердито: «Только ваши доклады и хороши».
С сего времени я уже всегда ездил с министром в Царское Село.
Но это еще не все. В декабре 1811 года, пополудни в 6 часов, вошел ко мне дежурный офицер с докладом, что меня желает видеть Зиновьев. Я думал, что это друг Балашова камергер Зиновьев, снабжавший министерский стол фруктами, и велел ему отказать. Дежурный воротился и объявил, что Зиновьев утверждает, будто имеет крайнюю нужду до меня.
Входит низенький, тоненький человек, который требует говорить со мной наедине. На вопрос мой «С кем имею честь говорить» он отвечал: «Я камердинер его величества». Я ввел его в свой кабинет, где он вручил мне записку. Можно представить себе мой испуг – то была рука императора.
Через несколько дней Зиновьев явился опять. Он пришел с объявлением: «Государь вас ожидает». – «Я только прощусь с женою и детьми», – сказал я.
Зиновьев ответил мне: «Сделайте милость, никому о том не говорите. Государь именно это запретил».
Однако я не послушался, ибо был убежден, что Балашов жаловался на меня государю. Я страшился ареста.
Под предлогом переодеться я пошел к жене и просил ее не беспокоиться. «Вероятно, на меня донесли, – говорил я ей, – может быть, куда-нибудь ушлют, но я увижу государя и буду просить об отправлении всех вас ко мне».
Мы сели с камердинером в сани, и нас повезли к маленькому подъезду. Повели меня по множеству лестниц. Наконец Зиновьев ввел меня в небольшую комнатку, в которой стояли комоды и шифоньеры, и просил меня тут обождать. Нигде не было свечей – темнота наводила на меня дурные предчувствия. Я все более утверждался в мысли, что буду отправлен.
Наконец сквозь щель двери в другой комнате проявился свет – зажглись свечи. Дверь отворилась, и император стоял передо мною. Я поклонился.
Государь с удивительно милостивою улыбкой сказал мне: «Entrеz, je vous prie».
Я вошел, император сам притворил дверь и сказал: «J’ai desirй faire votre connaissance, pour vous demander quelques renseignements sur des articles, que je ne puis bien concevoir, et que vous devez connaоtre».
Я подумал: «Не полагает ли император по фамилии моей, что я француз?», и отвечал: «Государь! Я русский и на отечественном своем языке изъясняюсь не менее свободно, чем на французском».
Государь засмеялся и сказал: «Очень рад, ведь и я русский. Будем говорить по-русски».
Погодя немного, он продолжал: «Вы имели, я думаю, случай заметить, что я вашими трудами доволен».
Я поклонился.
Государь заметил: «Я хотел бы получить некоторые разъяснения. Вот в чем состоит дело. Министр полиции Балашов жаловался мне на вас, но я хорошенько не понял, что, собственно, произошло».
Я отвечал: «По долгу моему я часто делаю представления господину министру, которые не всегда принимаются с тою благосклонностью, какой бы требовала чистота моих намерений. Но в точности мне неизвестно, в чем состояла жалоба господина министра».
Начиная с этой встречи, государь стал мне давать приватные поручения. Тут мы с Балашовым окончательно разошлись: благосклонности ко мне императора Александра Павловича перенести он никак не мог.
Апреля 18 дня. Два часа пополудни
Завтракал с майором Бистромом в трактире, который держит некто Кулаковский на углу Немецкой и Доминиканской улиц. Отличное заведение: чисто, вкусно и при том недорого.
Майор утверждает, что граф Коссаковский водит странные знакомства. Я приказал Бистрому установить наблюдение за домом камергера.
Вернувшись после завтрака к себе, я принялся разбирать свою корреспонденцию: ее скопилось предостаточно – три дня у меня не было ни малейшей возможности прикасаться к письмам, не считая, конечно, тех записочек, которые приносил мне императорский камердинер Зиновьев.
Копаясь в своей почте, ничего особенно ценного я, в общем-то, не обнаружил. Мое внимание привлекло только свеженькое донесение поручика Шлыкова.
Там было отмечено, что буквально каждый день, от пяти до шести, у графа де Шуазеля неизменно собирается одно и то же общество: аббат Лотрек, граф Коссаковский и граф Тышкевич.
Постоянно к ним присоединяется одна дама (судя по фигурке, чрезвычайно молоденькая), но кто она, нет никакой возможности узнать: дама входит в дом де Шуазеля, будучи плотно закутанной в голубую шаль.
Я тут же отписал Шлыкову, приказывая в точности узнать следующее: когда заговорщики (а это, несомненно, были заговорщики) станут расходиться, то необходимо проследить, куда направится дама, и немедленно сообщить мне.
В пять часов у меня встреча с государем.
Апреля 18 дня. После десяти часов вечера
Мы встретились, как и уговаривались, у Замковых ворот.
Государь был в духе, подробнейшим образом расспрашивал меня о полученных донесениях, весьма заинтересовался сообщениями поручика Шлыкова, подчеркнул – очень важно узнать, кто же эта дама в голубой шали.
Когда мы подошли к кафедральному костелу, государь остановился, резко повернулся ко мне и сказал:
– Любезнейший Яков Иванович, буквально сегодня я получил уведомление от берлинского обер-полицмейстера Грунера, что в Вильне уже несколько месяцев как скрываются французские офицеры, шпионы, их должно непременно отыскать, арестовать и допросить. Ты сможешь сделать это?
Я тут же кивнул в знак согласия и спросил государя, известны ли имена французских офицеров, или, может быть, в уведомлении означены какие-либо их приметы.
Нет, – отвечал государь, – но их отыскать должно. Ты знаешь, в таком деле я тебе одному верю. Веди розыск так, чтобы никто об этом ничего не знал.
Прощаясь, государь пожал мне руку и сказал:
– Поздравляю, Яков Иванович. Ты наконец-то произведен в генералы полиции и назначен командующим военной полицией при военном министре.
Я ждал этого, но все-таки потрясение было слишком сильным. Видимо, я изменился в лице, ибо государь понимающе улыбнулся и даже похлопал меня по плечу.
Расставшись с государем Александром Павловичем, я тут же созвал своих чиновников и поручил трем из них, наиболее надежным, ходить каждый день по разным трактирам, там обедать, все рассматривать, выведывать и мне о том докладывать.
Виленскому же полицмейстеру Вейсу приказал строжайшим образом наблюдать за приезжими из герцогства Варшавского и чтобы он каждый день отчитывался передо мной.
Вернулся я домой часам к семи, усталый, но довольный, окрыленный долгожданным назначением. Но дома меня ожидали неприятности в виде срочной записки от поручика Шлыкова. Он проследил сегодня за дамой в голубой шали.
От графа де Шуазеля она вернулась в домик Агаты Казимировны и осталась там. Вот так-то. Ни больше ни меньше.
Я тут же припомнил, что прелестная питомица пани Агаты была закутана в голубую шаль, припомнил и ветхозаветную Юдифь и, находясь в состоянии какого-то дикого, немыслимого бешенства, ринулся к пани Василькевич.
Как только Агата Казимировна увидела меня, улыбка тут же исчезла с ее лица. Полагаю, что я был страшен в этот момент.
Мой рык огласил своды ветхого домика. В дверь кабинета стали заглядывать испуганные девицы, в числе коих была и новая избранница императора Александра. Узнав ее, я обернулся, схватил ее за руку и страшным рывком втащил ее в кабинет. Агата Казимировна буквально билась в истерике, а вот девушка смотрела совершенно спокойно, даже как будто с любопытством.
– Все бумаги сюда, старая потаскуха – рявкнул я.
Агата Казимировна, не переставая рыдать, дрожащей рукой отомкнула сейф и стала вытаскивать оттуда аккуратно сложенные стопки бумаг.
Я уже как будто спокойнее сказал: – Признайся: так ты служишь Бонапарте? Неужели это так?
Рыдания пани Василькевич многократно усилились. Впрочем, они мне казались немного театральными. Конечно, сильный испуг был, но еще она била на жалость, это несомненно.
После Агаты Казимировны я обратился к девушке, коей испуг, кажется, так и не коснулся:
– А ты что же (и тут я употребил неприличное выражение), собиралась убить императора России?
Она молчала, но в уголках ее губ змеилась улыбка. Чувствовалось, что сама мысль об убийстве государя, которую я только что озвучил, доставляет ей наслаждение.
– Как звать-то тебя по-настоящему? – набросился я на нее
Она ответила сразу, не раздумывая: в нежном голоске ее дрожал нескрываемый вызов:
– Я графиня Алина Коссаковская.
Глаза ее при этом полыхнули злым огнем. Я совершенно обомлел и крикнул вне себя:
– Да тут и подлинно заговор. Может, и правда, это не бордель, а дворец, коли тут графини обитают? Отвечай: как и почему ты попала сюда? Кто прислал тебя?
– Меня прислал император Франции, – ответила она, усмехаясь.
Я остановился и не знал, что и сказать. В голове у меня промелькнула мысль: «Необходимо немедленно арестовать ее». Но тут же я сообразил, что арест девушки означал бы полное фиаско моей карьеры, ведь это именно я бросил Александра Павловича в объятия убивицы.
Никто не должен знать, что наперсница нашего государя действовала по наущению Бонапарте. Так что, моя тетрадочка, ты уж не открывай никому то, что я тебе сейчас поведал.
– В общем так, пани, – сказал я. – Через час никого из вас тут не будет. Ни единой девицы. Имейте в виду: через час эта обитель разврата будет предана огню. И желаю вам со мной больше никогда не встречаться.
Схватив в охапку бумаги, я завязал их в платок, который услужливо подала мне Агата Казимировна, и выбежал, не оглядываясь.
Когда я вернулся через час, домик был совершенно пуст. Через полчаса все здание пылало.
Вот такой веселенький был день сегодня, завершившийся удачным праздничным фейерверком.
Апреля 19 дня. Пять часов пополудни
Государь безутешен и даже пребывает в несомненном отчаянии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
За столом я оказался рядом с дежурным генералом Кикиным. Его круглое, всегда готовое к улыбке лицо почему-то не вызывает у меня доверия.
Были на обеде состоящий при особе государя генерал от кавалерии барон Беннигсен и генерал-майор Винценгероде. Первый мне показался до невозможности заносчивым и, кажется, изрядным интриганом. Но мало ли в свете заносчивых генералов. Удивляюсь я другому.
Император Александр Павлович изгнал с глаз долой всех убийц своего несчастного отца – благороднейшего российского императора Павла Петровича. А вот Беннигсена он упорно держит при своей особе. Между тем именно генерал Беннигсен был тем, кто нанес последний удар по телу императора Павла – добил его. И ведь все об этом знают (на острове Святой Елены Наполеон говорил: «Генерал Беннигсен был тем, кто нанес последний удар: он наступил на труп». – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена ). Поразительно, как он умеет сохраняться на плаву!
В общем, генерал от кавалерии Беннигсен решительно и сразу мне не понравился. А вот к генерал-майору Винценгероде я сразу же почувствовал особое расположение: видно, что это человек необыкновенной храбрости и благородства.
В русской службе он с 1797 года. В 1802 году был пожалован генерал-адъютантом императора Александра Павловича, но потом вернулся в австрийские войска, в коих служил прежде. Однако в этом году, в виду возможной войны с Бонапартом, добровольно прибыл к нашему государю (впоследствии дослужился до генерала кавалерии. Именно он, а не Денис Давыдов, руководил в 1812 году партизанской войной. Вообще проявил себя храбрецом и патриотом нашей империи. Прослышав, что Наполеон собирается взорвать Кремль, он взял белый флаг и явился в Москву, намереваясь упрашивать французов не взрывать Кремль. Но у него отобрали белый флаг и арестовали. Генерала Винценгероде отбил потом один из его партизанских отрядов. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена ).
По завершении обеда мы с графом Барклаем уединились в кабинете. Мне было сообщено, пока неофициально, о будущем моем назначении. Государь намеревается поручить мне всю высшую воинскую полицию при военном министре, то есть сделать министром военной полиции. Накануне войны должность эта немаленькая.
Глядя в бледные, как шотландские озера, глаза графа, я вспомнил улыбающиеся глаза в голубой шали. Ладонь моя все еще хранила ощущение ее волшебного плеча.
Теперь под мое начало отойдет и городская полиция Вильны. Надо приказать сделать список всем жителям, особо обозначив тех, которым не следует слишком доверять.
Граф как будто собирался дать мне несколько разъяснений, касающихся моей будущей работы, но неожиданно сам себя прервал вопросом, чрезвычайно удивившим меня:
– Вы сегодня видались с Балашовым?
Я, не в силах скрыть изумления, спросил у Барклая (кстати, разговариваем мы всегда только по-немецки):
– Как вам это стало известно, граф?
– Мне рассказал государь. У меня сегодня была с ним аудиенция в двенадцать.
Досада! Итак, за мной следят. Следят за профессиональным шпионом, который слежки и не заметил. Я стал мысленно перебирать возможных доносчиков. И быстро нашел ответ – губернатор Лавинский, в доме у которого остановился Балашов.
– Государь недоволен вашей встречей с Балашовым, – монотонным голосом произнес князь. – И настоятельно просил передать вам прекратить с министром Балашовым впредь всякие сношения, и это во избежание монаршего гнева. Передаю слова государя de texto, – подытожил главнокомандующий.
Я поклонился в знак согласия.
Все было ясно как божий день.
Итак, мы с Балашовым обречены на продолжение вражды.
Делать нечего. Придется повиноваться. Значит, мы с ним завтра не встретимся, и он вконец озлится на меня.
Но что Балашов делает в Вильне? И что будет тут делать в дальнейшем? Возможно, Государь намерен давать ему какие-то параллельные поручения.
Мне стало ясно, что Александр Павлович будет и дальше разжигать нашу обоюдную ненависть.
Нужно быть начеку. Государь любит играть своими шпионами, быть хитрее и проницательнее их. Он любит их стравливать, как владелец псарни своих собак.
Обо всем этом я размышлял, возвращаясь домой от графа Барклая-де-Толли.
В пять назначена была встреча с поручиком Шлыковым, человеком дельным, расторопным, сметливым. Он неизменно доставлял ценные сведения.
Я знал его еще по министерству полиции и, перейдя под начало военного министра, просил прикомандировать ко мне.
Ужинал я у графа де Шуазеля, страстного поклонника Бонапарта.
Граф скрытничал, остерегался сказать лишнего, но я все-таки сумел из него кое-что вытащить. Несколько имен, несколько возможных нитей.
Камергер Коссаковский, его прелестная племянница и граф Тышкевич с сыном.
С графом Коссаковским я уже знаком. Он показался мне легковесным острословом и слишком страстным поклонником южных вин.
А племянница его? О, эта женщина давно занимает мои мысли. Я наслышан о ее изысканной красоте.
На дворе – глубокая ночь. Меня клонит в сон. Завтра аудиенция у императора Александра. Государь ждет подробного отчета о работе воинской полиции и настроениях в Вильне.
А с Балашовым теперь начнется неминуемая война. Все сначала.
Министр полиции, конечно, не простит мне, что я завтра не явлюсь к нему на условленную встречу. Не простит и будет прав.
Но выхода нет. Я не могу ослушаться государя.
А ведь Балашов не так еще давно был моим благодетелем и покровителем – никак не могу забыть этого.
В начале царствования императора Александра он был сделан исправляющим должность петербургского военного губернатора. Я его помнил по юности своей в Ревеле, где он при императоре Павле был военным губернатором.
Явился я к Балашову в Петербурге, и он сразу же предложил мне служить при нем – я возглавил иностранное отделение.
В 1809 году открылось министерство полиции, и Балашова назначили министром. Он попросил мне написать устав министерства, и сей устав был утвержден государем без малейшей поправки. Вскоре я был сделан правителем Особой канцелярии при министре полиции. В этом звании я с Балашовым жил в добром согласии, как вдруг явились обстоятельства, совершенно от меня не зависящие.
Натурально, что я старался все заготовляемые для государя доклады писать сообразно тому, как говорил мне Балашов. А он говорил мне: государь любит, чтобы доклады были как можно более сокращены, переписаны четкой рукою и на хорошей бумаге.
Один раз министр сказал мне с видом явного неудовольствия: «Только ваши доклады сходят, а прочие, из других департаментов, я привез назад».
Чрез некоторое время объявил он мне, возвратясь от государя: «Поздравляю вас – и ироническая улыбка явилась на устах его, – государь приказал вам исправить доклады прочих департаментов».
Хотя я и видел, что мне предстоит беда, то есть неминуемая ссора с министром и благодетелем моим, но делать было нечего, и самолюбие не позволяло пренебрегать докладами.
Однажды Балашов с величайшим неудовольствием сказал мне: «Государь приказал мне брать вас с собою в Царское Село, чтобы вы, в случае неисправности, поправляли доклады других департаментов». И прибавил еще сердито: «Только ваши доклады и хороши».
С сего времени я уже всегда ездил с министром в Царское Село.
Но это еще не все. В декабре 1811 года, пополудни в 6 часов, вошел ко мне дежурный офицер с докладом, что меня желает видеть Зиновьев. Я думал, что это друг Балашова камергер Зиновьев, снабжавший министерский стол фруктами, и велел ему отказать. Дежурный воротился и объявил, что Зиновьев утверждает, будто имеет крайнюю нужду до меня.
Входит низенький, тоненький человек, который требует говорить со мной наедине. На вопрос мой «С кем имею честь говорить» он отвечал: «Я камердинер его величества». Я ввел его в свой кабинет, где он вручил мне записку. Можно представить себе мой испуг – то была рука императора.
Через несколько дней Зиновьев явился опять. Он пришел с объявлением: «Государь вас ожидает». – «Я только прощусь с женою и детьми», – сказал я.
Зиновьев ответил мне: «Сделайте милость, никому о том не говорите. Государь именно это запретил».
Однако я не послушался, ибо был убежден, что Балашов жаловался на меня государю. Я страшился ареста.
Под предлогом переодеться я пошел к жене и просил ее не беспокоиться. «Вероятно, на меня донесли, – говорил я ей, – может быть, куда-нибудь ушлют, но я увижу государя и буду просить об отправлении всех вас ко мне».
Мы сели с камердинером в сани, и нас повезли к маленькому подъезду. Повели меня по множеству лестниц. Наконец Зиновьев ввел меня в небольшую комнатку, в которой стояли комоды и шифоньеры, и просил меня тут обождать. Нигде не было свечей – темнота наводила на меня дурные предчувствия. Я все более утверждался в мысли, что буду отправлен.
Наконец сквозь щель двери в другой комнате проявился свет – зажглись свечи. Дверь отворилась, и император стоял передо мною. Я поклонился.
Государь с удивительно милостивою улыбкой сказал мне: «Entrеz, je vous prie».
Я вошел, император сам притворил дверь и сказал: «J’ai desirй faire votre connaissance, pour vous demander quelques renseignements sur des articles, que je ne puis bien concevoir, et que vous devez connaоtre».
Я подумал: «Не полагает ли император по фамилии моей, что я француз?», и отвечал: «Государь! Я русский и на отечественном своем языке изъясняюсь не менее свободно, чем на французском».
Государь засмеялся и сказал: «Очень рад, ведь и я русский. Будем говорить по-русски».
Погодя немного, он продолжал: «Вы имели, я думаю, случай заметить, что я вашими трудами доволен».
Я поклонился.
Государь заметил: «Я хотел бы получить некоторые разъяснения. Вот в чем состоит дело. Министр полиции Балашов жаловался мне на вас, но я хорошенько не понял, что, собственно, произошло».
Я отвечал: «По долгу моему я часто делаю представления господину министру, которые не всегда принимаются с тою благосклонностью, какой бы требовала чистота моих намерений. Но в точности мне неизвестно, в чем состояла жалоба господина министра».
Начиная с этой встречи, государь стал мне давать приватные поручения. Тут мы с Балашовым окончательно разошлись: благосклонности ко мне императора Александра Павловича перенести он никак не мог.
Апреля 18 дня. Два часа пополудни
Завтракал с майором Бистромом в трактире, который держит некто Кулаковский на углу Немецкой и Доминиканской улиц. Отличное заведение: чисто, вкусно и при том недорого.
Майор утверждает, что граф Коссаковский водит странные знакомства. Я приказал Бистрому установить наблюдение за домом камергера.
Вернувшись после завтрака к себе, я принялся разбирать свою корреспонденцию: ее скопилось предостаточно – три дня у меня не было ни малейшей возможности прикасаться к письмам, не считая, конечно, тех записочек, которые приносил мне императорский камердинер Зиновьев.
Копаясь в своей почте, ничего особенно ценного я, в общем-то, не обнаружил. Мое внимание привлекло только свеженькое донесение поручика Шлыкова.
Там было отмечено, что буквально каждый день, от пяти до шести, у графа де Шуазеля неизменно собирается одно и то же общество: аббат Лотрек, граф Коссаковский и граф Тышкевич.
Постоянно к ним присоединяется одна дама (судя по фигурке, чрезвычайно молоденькая), но кто она, нет никакой возможности узнать: дама входит в дом де Шуазеля, будучи плотно закутанной в голубую шаль.
Я тут же отписал Шлыкову, приказывая в точности узнать следующее: когда заговорщики (а это, несомненно, были заговорщики) станут расходиться, то необходимо проследить, куда направится дама, и немедленно сообщить мне.
В пять часов у меня встреча с государем.
Апреля 18 дня. После десяти часов вечера
Мы встретились, как и уговаривались, у Замковых ворот.
Государь был в духе, подробнейшим образом расспрашивал меня о полученных донесениях, весьма заинтересовался сообщениями поручика Шлыкова, подчеркнул – очень важно узнать, кто же эта дама в голубой шали.
Когда мы подошли к кафедральному костелу, государь остановился, резко повернулся ко мне и сказал:
– Любезнейший Яков Иванович, буквально сегодня я получил уведомление от берлинского обер-полицмейстера Грунера, что в Вильне уже несколько месяцев как скрываются французские офицеры, шпионы, их должно непременно отыскать, арестовать и допросить. Ты сможешь сделать это?
Я тут же кивнул в знак согласия и спросил государя, известны ли имена французских офицеров, или, может быть, в уведомлении означены какие-либо их приметы.
Нет, – отвечал государь, – но их отыскать должно. Ты знаешь, в таком деле я тебе одному верю. Веди розыск так, чтобы никто об этом ничего не знал.
Прощаясь, государь пожал мне руку и сказал:
– Поздравляю, Яков Иванович. Ты наконец-то произведен в генералы полиции и назначен командующим военной полицией при военном министре.
Я ждал этого, но все-таки потрясение было слишком сильным. Видимо, я изменился в лице, ибо государь понимающе улыбнулся и даже похлопал меня по плечу.
Расставшись с государем Александром Павловичем, я тут же созвал своих чиновников и поручил трем из них, наиболее надежным, ходить каждый день по разным трактирам, там обедать, все рассматривать, выведывать и мне о том докладывать.
Виленскому же полицмейстеру Вейсу приказал строжайшим образом наблюдать за приезжими из герцогства Варшавского и чтобы он каждый день отчитывался передо мной.
Вернулся я домой часам к семи, усталый, но довольный, окрыленный долгожданным назначением. Но дома меня ожидали неприятности в виде срочной записки от поручика Шлыкова. Он проследил сегодня за дамой в голубой шали.
От графа де Шуазеля она вернулась в домик Агаты Казимировны и осталась там. Вот так-то. Ни больше ни меньше.
Я тут же припомнил, что прелестная питомица пани Агаты была закутана в голубую шаль, припомнил и ветхозаветную Юдифь и, находясь в состоянии какого-то дикого, немыслимого бешенства, ринулся к пани Василькевич.
Как только Агата Казимировна увидела меня, улыбка тут же исчезла с ее лица. Полагаю, что я был страшен в этот момент.
Мой рык огласил своды ветхого домика. В дверь кабинета стали заглядывать испуганные девицы, в числе коих была и новая избранница императора Александра. Узнав ее, я обернулся, схватил ее за руку и страшным рывком втащил ее в кабинет. Агата Казимировна буквально билась в истерике, а вот девушка смотрела совершенно спокойно, даже как будто с любопытством.
– Все бумаги сюда, старая потаскуха – рявкнул я.
Агата Казимировна, не переставая рыдать, дрожащей рукой отомкнула сейф и стала вытаскивать оттуда аккуратно сложенные стопки бумаг.
Я уже как будто спокойнее сказал: – Признайся: так ты служишь Бонапарте? Неужели это так?
Рыдания пани Василькевич многократно усилились. Впрочем, они мне казались немного театральными. Конечно, сильный испуг был, но еще она била на жалость, это несомненно.
После Агаты Казимировны я обратился к девушке, коей испуг, кажется, так и не коснулся:
– А ты что же (и тут я употребил неприличное выражение), собиралась убить императора России?
Она молчала, но в уголках ее губ змеилась улыбка. Чувствовалось, что сама мысль об убийстве государя, которую я только что озвучил, доставляет ей наслаждение.
– Как звать-то тебя по-настоящему? – набросился я на нее
Она ответила сразу, не раздумывая: в нежном голоске ее дрожал нескрываемый вызов:
– Я графиня Алина Коссаковская.
Глаза ее при этом полыхнули злым огнем. Я совершенно обомлел и крикнул вне себя:
– Да тут и подлинно заговор. Может, и правда, это не бордель, а дворец, коли тут графини обитают? Отвечай: как и почему ты попала сюда? Кто прислал тебя?
– Меня прислал император Франции, – ответила она, усмехаясь.
Я остановился и не знал, что и сказать. В голове у меня промелькнула мысль: «Необходимо немедленно арестовать ее». Но тут же я сообразил, что арест девушки означал бы полное фиаско моей карьеры, ведь это именно я бросил Александра Павловича в объятия убивицы.
Никто не должен знать, что наперсница нашего государя действовала по наущению Бонапарте. Так что, моя тетрадочка, ты уж не открывай никому то, что я тебе сейчас поведал.
– В общем так, пани, – сказал я. – Через час никого из вас тут не будет. Ни единой девицы. Имейте в виду: через час эта обитель разврата будет предана огню. И желаю вам со мной больше никогда не встречаться.
Схватив в охапку бумаги, я завязал их в платок, который услужливо подала мне Агата Казимировна, и выбежал, не оглядываясь.
Когда я вернулся через час, домик был совершенно пуст. Через полчаса все здание пылало.
Вот такой веселенький был день сегодня, завершившийся удачным праздничным фейерверком.
Апреля 19 дня. Пять часов пополудни
Государь безутешен и даже пребывает в несомненном отчаянии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17