– Я пыталась остановить ее! – причитала Парфено-па. – Я пыталась. Аристон! О, Гера, мать богов! Что же нам теперь делать?
Хрисея открыла глаза.
– Ты добилась только того, – прошептала она, – что я – о боги, как больно – не попала себе в сердце. А теперь мне придется…
– Хрис! – простонал Аристон. – О всемогущие боги! Хрис!
–… мне придется долго умирать. А я не такая уж смелая… Я думала, что я смелая, но – как мне больно! Аристон, вытащи его! Чтобы кровь…
Она потеряла сознание.
– О боги, – повторял Аристон, – о боги, боги, боги!
– Аристон, – рыдала Парфенопа. – Они закроют мое заведение! Я хочу сказать, мою школу! Меня, наверное, посадят в тюрьму! Я пойду по миру! Ах, ягненочек, солнышко, умоляю тебя, убери эту маленькую ведьму отсюда! О Зевс Громовержец, зачем ей понадобилось убивать себя именно в моем доме?
Волна холодного презрения, внезапно накатившая на него, странным образом прояснила его мысли и чувства. Он вдруг ощутил ледяное спокойствие. Он не знал, что оно было следствием только что испытанного шока. Но это не имело значения, главное, что в нем было спасение.
– Заткнись, грязная шлюха, – сказал он ровно. – Она еще жива. И я сделаю все, чтобы спасти ее. На моей совести и без того достаточно смертей. А теперь иди и принеси ткань для перевязки, горячую воду, корпию, чтобы остановить кровь. И иголку с нитками. Льняными нитками, не перепутай. И прокипяти иголку. Я видел, как это делают военные лекари. Это помогает. Не знаю почему, но помогает. Ты слышала, жалкая старая порна? Бегом!
– Ты что, хочешь заштопать ее? Как рваный мешок? – ахнула Парфенопа.
– Ну разумеется. Быстрей, Парфенопа! Клинок застрял в левой груди Хрисеи; он вонзится косо. по диагонали, так что одна сторона лезвия торчала наружу почти до самого острия. Он увидел, что грудная клетка не была пробита. Если она не истечет кровью, у него есть шанс ее спасти. Ничтожный – но все-таки шанс.
– О Асклепий, помоги мне, – вознес он молитву к небесам. – И ты, о божественный Аполлон. И ты, Пан. И вы, Афина, Панацея и кентавр Хирон – вы, исцеляющие боги, направьте мою жалкую руку, не дайте ей дрожать. О божественные, молю вас…
Он выдернул клинок. Поток крови, хлынувший из ее груди, был ужасен. Он, столько видевший ее на поле боя, чуть не лишился чувств. Ибо это была кровь Хрисеи – этой бедной нежной и столь дорогой ему глупышки. Этого хрупкого, маленького, почти бесплотного дикого лесного зверька, любившего его больше жизни, готового умереть из-за него, как умерла Фрина. Нет! Клянусь великим Зевсом, я не допущу этого! О Гера, Гестия, Артемида – вы, любящие чистоту, невинность, непорочность!
Он взял в руки иголку. Он слышал, как Парфенопу рвало за его спиной.
Псилла стояла рядом с ним на коленях, подавая ему разные предметы, по мере того как в них возникала надобность. Ее глаза казались огромными на ее маленьком личике. Но она не падала в обморок, подобно уже лишившейся чувств Парфенопе; ее даже не рвало. Она изо всех сил помогала ему. Когда он закончил, она посмотрела на него, затем на неподвижную смертельно бледную окровавленную фигурку на постели. И только тогда слезы хлынули у нее из глаз неудержимым потоком.
– Она мертва, не так ли? – прошептала она. – О небеса, отныне каждый год в этот самый день я буду приносить жертву на ее могиле. В честь той, что знала, что такое любовь и что любовь стоит того, чтобы за нее умереть. Ибо любовь того стоит! О да! О, Аристон, я…
Но Хрисея не умерла. Ни Мойры, ни Эринии не были столь жестоки.
Или, если хотите, столь милосердны.
Глава XIX
Он нес ее на руках, завернутую в гиматий, по темным городским улицам к себе домой. Ему повезло: он не встретил никого из скифских наемников, охранявших ночной покой полиса. Правда, такая встреча не имела бы для него каких-либо серьезных последствий, ибо содержимого его кошелька вполне хватило бы для того, чтобы купить их молчание. Но сама задержка, неизбежная в подобной ситуации, могла бы оказаться роковой.
В спешке он раз или два встряхнул Хрисею, и она застонала. Этот слабый, еле слышный исполненный страдания звук разрывал ему сердце. И он молил всех богов, в которых, в общем-то, по-настоящему не верил, не дать ей умереть.
Войдя в спальню, он положил ее на кровать и несколько раз позвонил в колокольчик, разбудив всю женскую прислугу. На их лицах он прочел ужас, любопытство, ту болезненную ненасытную страсть ко всякого рода скандалам и сплетням, что составляет саму суть женской природы; но он не обратил на это никакого внимания.
– Позаботьтесь о ней, – кратко распорядился он. – Да поосторожнее, глупые курицы. Ее рана очень опасна. И пришлите мне Подарга!
Одна из них помчалась на мужскую половину. Остальные склонились над Хрисеей.
– Бедняжка! – перешептывались они. – Такая маленькая, такая худенькая! Наверное, ее морили голодом. А эта рана! Какой ужас! Кто-то пытался ее убить! Ах! Сколько крови! Интересно…
– Ничего интересного, – оборвал их Аристон. – Идите и принесите горячую воду и простыни, чистые простыни, ради Геры! Снимите с нее одежду! Искупайте ее, устройте поудобнее. Белье тоже снимите. Наденьте на нее ночную рубашку, только выстиранную и не рваную, если у вас вообще есть нечто подобное, немытые козы!
Подарг уже стоял перед ним.
– Подарг, – торжественно обратился к нему Аристон, – ты еще не разучился бегать?
– Я, мой господин? Разве я проиграл хоть один забег из тех, в которых я защищал твою честь? – обиженно отозвался Подарг.
– Ну что ж, друг мой, тебе предстоит еще один забег, – сказал Аристон.
– Самый главный в твоей судьбе. Ибо разыгрывается в нем жизнь. Нет, две жизни. Если она умрет, я не смогу жить.
– О мой господин! – воскликнул Подарг.
– Беги к дому врача Офиона. Скажи ему, что я послал тебя за ним и он должен прийти немедленно, несмотря на столь поздний час. Если он откажется, приведи его силой. Впоследствии я заплачу ему достаточно, чтобы он забыл нанесенную ему обиду…
– Я все понял, мой господин, – сказал Подарг. Аристон снова повернулся к кровати. Служанки уже раздели Хрисею. Ее худоба была просто невероятной. Он легко мог сосчитать каждую ее косточку. «Придется придумать способ, как нарастить на них хоть немного мяса. Если, конечно, она выживет», – подумал он.
Врач Офион удивленно взглянул на него.
– Кто обрабатывал эту рану? – спросил он. – Кто зашил ее?
– Я, – ответил Аристон. Врач улыбнулся:
В таком случае я должен поздравить тебя со вступлением в братство хирургов, – заявил он. – Хорошая работа. По– жалуй, получше, чем у некоторых учеников на третьем году обучения.
Аристон пропустил мимо ушей эту слегка насмешливую похвалу – если это вообще можно было назвать похвалой, ибо, по общему мнению, ученики хирургов годились разве что в мясники – и задал главный вопрос:
– Она выживет?
– Думаю, что да. Обычно для здоровой женщины такие раны не смертельны. Если не произошло заражение крови и не начнется омертвление тканей, она должна выжить. Главная опасность не в этом…
– А в чем же?
– В голодной смерти. Ты ее вообще когда-нибудь кормишь, друг мой? Насколько я могу судить, все остальные девушки в твоем доме вполне упитанны!
– До сих пор она не была вверена моим заботам, – осторожно сказал Аристон. – Но если она выживет и останется у меня, я обещаю тебе, Офион, что прикрою эти хрупкие косточки плотью.
– Вот-вот. Это совершенно необходимо. Ей нужно много есть, чтобы преодолеть слабость, вызванную ранением. Супы, особенно мясные, хорошее вино. Твердую пищу на несколько дней нужно исключить. Послушай, Аристон…
– Да, Офион?
–Я не собираюсь доносить на тебя. В любом случае это было бы бессмысленно, так как с твоими деньгами ты бы без труда откупился. и я не принадлежу к сикофантам.
Аристон улыбнулся. В то время это слово еще не имело значения лживого раболепного льстеца, которое оно приобрело спустя несколько веков в Римской империи. В Афинах классического периода оно обозначало просто шантажиста.
– Продолжай, я слушаю тебя, – сказал он.
– Мне просто любопытно. Зачем ты ударил ее, друг мой?
– На твоем месте, Офион, я задал бы другой вопрос. Какойнибудь более разумный. Ну например, где и когда я научился зашивать раны.
– Хорошо, считай, что я тебе его задал. Итак, где и когда? Если серьезно, у тебя в самом деле неплохо получилось.
– В спартанской армии. Я был гоплитом.
– Гоплитом?
– Ну да. Тяжеловооруженным воином. Специалистом по нанесению подобных ударов. Собственно говоря, меня всю жизнь только этому и учили.
– Надо же, а я как-то об этом не подумал! Нет, я знал, что ты был среди лакедемонян, взятых в плен на Сфактерии, но… Ну конечно. Все ясно. Ни один человек, умеющий обращаться с мечом, не нанес бы такой нелепой раны. Тогда кто же, клянусь Афродитой и Эросом? Ну разумеется! Она сделала это сама!
– Я этого не говорил, – заметил Аристон.
– Тут все ясно и без твоих слов. Для того чтобы нанести такой удар сверху вниз – тебе пришлось бы обхватить ее руками, стоя у нее за спиной. На самом деле ты всего-навсего ударил ее по руке, чтобы клинок соскользнул и не достал до сердца, в которое она целилась. Теперь я все понял. Ты отверг ее – и неудивительно, ведь она костлява, как ворона, да к тому же уродливее дочери Гекаты, – и она пыталась убить себя. Я не ошибся?
– Я не отвергал ее. Я ее люблю. Более того, я женюсь на ней, если это будет возможно.
– Да поможет мне Аполлон, отводящий безумие! Ты хочешь жениться на этой, этом…
– На этом несчастном опозоренном измученном существе с прекрасной и благородной душой, – заявил Аристон.
Он сам накормил ее мясным супом, который принесли слуги. Сначало она давилась. Затем ее вырвало. Но он упорствовал, и в конце концов ему удалось влить в нее всю чашу. За супом последовали две чаши вина. Он нежно держал ее на руках, пока слуги меняли мокрые простыни: она все еще была без сознания и мочилась прямо в постель. Ему показалось, что щеки ее слегка порозовели. Надежда с новой силой вспыхнула в его сердце.
Он провел подле нее весь день и всю следующую ночь. К утру ее дыхание успокоилось, стало ровным и размеренным. Судя по всему, она уснула.
И только тогда, спустя столько времени, он вспомнил, что до сих пор не прочел ее письма. Он вытащил его из-под хитона, сломал печать и пододвинул поближе светильник.
Любовь моя, радость моя! – писала Хрисея, – Я знаю, эти слова поразят тебя. Но как еще могу я начать? Ведь это чистая правда: ты моя любовь, моя радость, моя жизнь отныне и навсегда. Я готова даже стать твоей самой преданной и покорной рабыней, если ты этого пожелаешь, мой повелитель и господин. Я ненавижу рабство, но мое собственное слепое сердце предало меня, мою волю, мою непокорную душу.
Видишь ли, мой Аристон, лучший из людей, лучший и благороднейший, я самым бесстыдным образом подслушала твой разговор с моим братом. Я была вне себя от ярости, я пыталась всем сердцем возненавидеть тебя, убедить себя в том, что ты смеешься надо мной! Но твой голос, твой серьезный глубокий голос, столь ласкающий слух, был совершенно искренен. Весь день и всю ночь я плакала, но это были слезы радости. На следующий день я последовала за тобой в театр, я увидела, как ты оплакиваешь женское горе! И кое-что узнала, совсем немного, о твоем горе. Ты ведь все расскажешь мне, правда? Я так хочу утешить тебя! Затем я стала свидетелем твоего благочестия, и вся моя душа воспарила на божественных крыльях. В последующие дни я неотступно следовала за тобой. Я расспросила о тебе пол-Афин, всех, кого посмела:
разумеется, из нищих слоев – метеков, торговцев, рабов. Все они просто обожают тебя; никто другой, даже сам Сократ, не пользуется в Афинах такой любовью, Я узнала, что у тебя нет рабов, чтовсем, ктоработает натебя, ты даровал свободу…
Всем, кроме меня. Которую ты никогда не сможешь освободить от служения тебе, от почитания тебя, от благоговения перед тобой; которую только Аид и Персе-фона могут оторвать от тебя. А теперь я, твоя рабыня, смиренно умоляю тебя, моего господина, простить мне то, что я сейчас напишу, ибо это настолько постыдно, что я сама не могу смотреть на слова, выводимые моей рукой, и отвожу глаза от бумаги, Я приду к тебе, Аристон. Приду этой ночью в дом Парфенопы. И ты должен заключить меня в свои объятия, лишить меня моей невинности. Прости меня! Я говорила тебе, что никогда не испытывала влечения к мужчине, и сейчас я тоже не чувствую этого, разве что в какой-то неясной причудливой форме. Но это необходимо из-за одного любопытного закона. Я говорила с одним архонтом, другом моего отца. Он сказал мне, что в настоящее время для метека нет абсолютно никакой возможности получить афинское гражданство, каким бы уважаемым, образованным и богатым он ни был. «Ну а если знатная афинянка любит такого метека?» – спросила я. Он сразу же все понял. «Бедное, бедное дитя, – сказал, он. – Лучше забудь его» -«Яне могу, – ответила я ему. – Я умру без него. – „Тогда иди к нему. Стань его любовницей открыто, не таясь. И если ему удастся избежать гибели от рук твоих братьев – а при том, что единственный из них, кто мог бы представлять для него опасность, сейчас далеко отсюда, сделать это будет несложно, – ты приобретешь вполне официальный и законный статус: нечто большее, чем просто наложница, что-то вроде наполовину жены, кем гетера Аспасия была для Перикла. Если же вы будете крепко держаться друг за друга и никто не сможет уличить кого-либо из вас в неверности, то твое положение будет считаться достаточно респектабельным. В наше время многие так живут“, – сказал он.
О Аристон, мой Аристон! Возьмешь ли ты меня? Или же вынесешь мне смертный приговор? Ибо если ты, прочитав эти строки, отвергнешь меня, я не вынесу такого позора. Ответь мне, если сможешь или захочешь. Если же что-то помешает тебе ответить, знай, что я буду там после полуночи. Я принесу с собой нож. Моя жизнь всецело в твоих руках. В любом случае, приговоришь ли ты меня к смерти или сделаешь счастливейшей из живущих, знай, я люблю тебя, Хрисея.
Он долго сидел и не отрываясь смотрел на эти слова, пока их изящные очертания не расплылись у него перед глазами. Его голова поникла, и он заплакал от жалости и стыда.
Вдруг он ощутил какое-то легкое прикосновение. Оно было легче перышка, но тем не менее обожгло ему щеку, как раскаленное железо. Вздрогнув, он открыл глаза и увидел, что она лежит перед ним, разглядывая свои худые пальцы. На них при свете лампы сверкали крохотные капельки его слез. Медленно, благоговейно она поднесла их к своим губам.
– Как хорошо, как невыразимо хорошо, – произнесла она.
Но когда, спустя час, она вновь проснулась, в ее взоре, обращенном к нему, горел лихорадочный, безумный огонь; в нем отражалось нечто не поддающееся описанию: какая-то неизлечимая болезнь, возможно, ее растоптанная гордость, которая, гния и разлагаясь, источала смертоносную отраву, заражая вокруг себя все, что оставалось живого в ее душе, истерзанной обидой, горечью, пренебрежением…
– Аристон, – прошептала она, – эта девушка…
– Какая девушка? – спросил он, прекрасно понимая, что она имеет в виду, но пытаясь как-то отвлечь ее от этой роковой темы. – Для меня отныне не существует никаких девушек, кроме тебя.
– Не лги! – буквально взвизгнула она; ее лицо, во сне становившееся даже как-то по-варварски привлекательным, теперь было ужасно, как маска вакханки, как лик Гекаты. – Эта девчонка! Это маленькое прелестное создание в постели рядом с тобой! И вы оба нагие, как будто только что появились на свет!
Аристон улыбнулся ей чуть насмешливо.
– Видишь ли, Хрисея, в подобных ситуациях одежда только мешает, – сказал он, – а ведь я никогда не притворялся горячим поклонником Артемиды. Мне очень жаль, дорогая, что все так случилось. Но ты должна понять меня. Я понятия не имел, что ты собираешься прийти ко мне, и я…
– Ну разумеется! – пронзительно выкрикнула она. – Ведь ты же не прочел моего письма! Ты швырнул его на пол, когда раздевался, чтобы совокупиться с этой девкой! Так иди же к ней, Аристон! Убирайся! Ты мне не нужен! Я хочу умереть! Уме…
Он наклонился и поцеловал ее в губы. Ее дыхание было зловонным. Оно пахло рвотой и кровью. Но он, невзирая на тошноту, не отрывался от ее губ, сжимая маленькое личико в своих сильных и нежных руках до тех пор, пока ее отчаянные попытки освободиться не прекратились, а ее губы вдруг не стали мягкими и податливыми, и ему почудилось, что они превратились в какой-то странный заморский цветок.
Он медленно отстранился, пытаясь заглянуть в глубину этих огромных, теплых, восхитительных карих глаз. Но он ничего не мог увидеть. Лишь мерцание гаснущей свечи, неяркий дрожащий свет, искру, готовую вот-вот исчезнуть навсегда.
– Хрис, – простонал он.
– Аристон, – прошептала она.
– Да, Хрис?
– Ты любишь меня?
– Всем сердцем, – сказал он, и если жалеть значит любить, то это было почти правдой.
– Тогда почему же ты не прочел моего письма?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55