– Нина Ивановна, – говорю я. – Перед вами – безработная переводчица.
– Я так и понял, – улыбнулся Королев и достал целую кипу английских и американских журналов.
– А вы знаете, что вам здесь нужно?
– Вот эту статью переведите, пожалуйста. Редактировать буду я сам...
Я понимала, что сделала очень плохой перевод, потому что не знала смысла многих чисто технических терминов. Королев просит:
– Читайте.
Я сначала отказывалась, говорила, что сама мало что понимаю в своем переводе. Но он настоял. Я начала робко читать.
– Да, действительно плохо, – говорит Королев.
– Дайте мне инженера, с которым я могла бы откорректировать статью.
Дня три мы сидели с инженером Игорем Николаевичем Моишеевым, разбирались. Опять иду к Королеву. А потом он стал вызывать меня все чаще и чаще. Однажды кладу перед ним перевод, он читает, а сам берет меня за руку. Я руку отвожу. Помолчал и спрашивает:
– Что вы делаете в воскресенье?
– Пока у меня нет никаких планов...
– Вы не возражаете отдохнуть вместе?
– А что вы имеете в виду?
– Ну, пойдем в ресторанчик, потанцуем...
– Я не очень люблю рестораны, но пойдемте, – говорю я, – только куда-нибудь подальше от города...
– В Химки, не возражаете?
– Согласна...
Не могу вспомнить, где он мне назначил свидание. Чистяков, его шофер, отвез нас в Химки. Мы гуляли по набережной у Речного вокзала. Помню, навстречу идет военный с толстым мальчиком. Королев, увидев его, сказал:
– Сёма Лавочкин.
Больше я Семена Алексеевича никогда в жизни не видела.
А потом мы обедали в ресторане. Немного выпили, и вдруг так искренне, так откровенно Сергей Павлович начал мне рассказывать о своей жизни, о Германии, о семье, в которую он решил больше не возвращаться... Я даже растерялась: мы так недавно познакомились...
Когда мы возвращались в Подлипки, он спросил, куда меня отвезти. Я назвала адрес. К великому его удивлению, оказалось, что мы живем не только в одном доме, но и в одном подъезде: квартира моей мамы на первом этаже, а Королев – на втором. Поднялись к нему. Что теперь лукавить: я осталась у него в этот первый наш вечер... На всю свою жизнь осталась...
Влюбился! Сразу! В первый вечер! Влюбленный Королев! Если бы можно было увидеть через какую-нибудь щель, которую фантасты пробивают во времени, Королева 1947 года! Невероятная энергия его удесятеряется! Он не просто загорелся, он горит с гудом, с жаром! У него столько сил! Он молод – ему только сорок! Он невероятно богат! Ну, разумеется, не теми шестью тысячами рублей, что положены ему ежемесячно, зачем ему эти деньги, заберите, он сам отдаст, нет, он богат планами, идеями, мечтами! Совершенно новая жизнь начинается у него с 47-го года!
Фау-2 – пройденный этап. Как, впрочем, и Р-1 – ее советская копия. На первом заседании научно-технического совета НИИ-88 он защищает эскизный проект Р-2. Устинов крепко жмет ему руку: «Молодец!». Эта ракета полетит уже на шестьсот километров. Он делает доклад о конструктивно-компоновочных схемах ракет дальнего действия. Обобщая опыт своей работы над Р-2, он думает о Р-3. Можно довести дальность до трех тысяч. Испытания в Подлипках закончены, осенью он начнет пуски в Капустином Яре. Приходил Тихонравов. Он задумал нечто очень важное: пакет баллистических ракет, который мог бы разогнаться до первой космической скорости. Радостно узнает: объединенное собрание студенческих научно-технических кружков по ракетной технике ставит вопрос о подготовке к космическому полету! Организуется Академия артиллерийских наук, и его избирают членом-корреспондентом по ракетному отделению.
На празднике воздушного флота в Тушине увидел группу «лавочкиных» – Ла-11 с ускорителями Челомея и весело сказал Победоносцеву:
– Это мы уже проходили!
Он читает лекции в МВТУ и слушает лекции на философском факультете вечернего университета марксизма-ленинизма. Он делает доклад на юбилейном собрании Академии артиллерийских наук в большом, очень нарядном зале Центрального Дома Красной Армии в день 90-летия Циолковского. В зале сидела Ксения Максимилиановна, Гри. И Нина рядом с Юрой Победоносцевым – он усадил их, прежде чем уйти в президиум. Это ведь Нине рассказывал он о Циолковском! А потом, после заседания, он влетел запаленный в ресторан ЦДКА – там они договорились встретиться – и сразу увидел Нину и Юру. И пробка от шампанского летела в потолок – салют в честь Нины! А когда Москва устроила грандиозный фейерверк в день своего 800-летия – это ведь тоже в честь Нины был фейерверк!
...Он спал на верхней полке поезда Москва-Сталинград и улыбался во сне: ему снилась Нина! Он будет писать ей с полигона: «Ты, верно, околдовала меня... Я, быть может, поздно понял и почувствовал радость жизни».
Ах, какой это был замечательный для него год – 1947-й! Какой замечательный влюбленный человек жил среди нас в том далеком 47-м году!
Командующий ракетными войсками стратегического назначения Владимир Федорович Толубко вспоминал в 1979 году, что ракеты прибыли в Капустин Яр 14 октября 1947 года. Королев приехал за десять дней до этого. С каждым днем начальства становилось все больше, приехали Устинов с Ветошкиным, Яковлев с Неделиным и еще масса людей нужных и ненужных. Королев нервничал, поскольку в равной степени верил и в «визит-эффект», когда в присутствии начальства бутерброд обязательно падает со стола и непременно маслом вниз, и в придуманный веселыми англичанами «Закон Фетриджа», который гласит: «Событие, которое непременно должно произойти, не происходит, в особенности, если за этим специально наблюдают». Все эти дни голова его была занята одним: что может подвести из того, что подвести вроде бы не может, и как проверить то, что, как считают, проверить нельзя. Поэтому, как писал Сергей Павлович в Подлипки, «все завертелось бешеными темпами».
Спасибо Нине Ивановне, сохранившей все письма мужа. От него самого узнаем мы о жизни полигона накануне первого старта. «Доехали мы отлично. Я спал непробудным сном четверо суток. Надо сказать, мои соседи очень трогательно обо мне заботились всю дорогу, и я мог немного отдохнуть».
«Васюня», – так называет он в письмах Мишина, подтыкал ему под бок шинельку и не разрешал будить, когда затевалась выпивка или преферанс.
На место прибыли в субботу 4 октября. Впрочем, дни недели, красные и черные даты в календаре, имели в Кап.Яре значение чисто теоретическое. Королев жил в спецпоезде, в вагоне № 82 – штабном. Он начинался несколькими купе-люкс, потом шел зальчик для заседаний, из которого дверь вела в торец вагона – в комнату Королева, чуть более просторную, чем купе, за счет коридора. В штабном вагоне жили: Победоносцев, как главный инженер НИИ-88, начальник НИИ-88 Гонор и Ветошкин, начальник 7-го – ракетного – Главного управления Министерства вооружения, неусыпное устиновское око. Когда приезжали маршалы – Яковлев, Воронов, Воробьев – а приезжали они часто, – их расселяли в другом, военном, спецпоезде. Вознюк от спецпоезда отказался, жил в крестьянской избе в деревне.
12 октября ночью в двух оконцах вагона № 82 допоздна горел свет: у Победоносцева и у Королева. Зная, что наутро в Москву поедет курьер, спать не легли, писали письма женам.
Победоносцев: «Любимая моя Тосёнок! Я ужасно скучаю без тебя. Очень хочу видеть вас своими глазами и чувствовать своими руками. Только что вернулся из путешествия в глухую пустыню, где на сотни километров нет живой души, нет воды и только местами сохранились высыхающие соленые озера. Однако, несмотря ни на что – большое количество движений, холод, жару, острый недостаток в сне, – меня здесь разносит. Я чувствую, как по часам меня от свежего воздуха и неплохого питания разносит все больше и больше. По утрам я здесь занимаюсь гимнастикой и обливаюсь на морозе до -6° холодной водой. Встаю вместе с солнцем. Оно появляется из-за горизонта, и я пробуждаюсь от мертвого сна. Но ложиться так же, как и в Москве, раньше 2–3-х часов ночи не удается. Очень много работы. Иногда, правда, урвешь часок днем, после обеда, но это далеко не всегда удается. Спать безумно хочу. Сейчас 3-й час ночи...»
Королев: «Милый друг, пользуюсь этой оказией, чтобы переслать письмо и немного денег. У меня все благополучно пока, здоров, много занят. Мой день складывается примерно так: встаю в 5.30 по местному времени (т.е. в 4.30 по московскому), накоротке завтракаю и выезжаю в поле. Возвращаемся иногда днем, а иногда вечером, но затем, как правило, идет бесконечная вереница всевозможных вопросов до 1–2 часов ночи, раньше редко приходится ложиться. Однако я использую каждую возможность, чтобы отоспаться. Так, третьего дня я задремал и проснулся одетый у себя на диване в 6 утра. Мои товарищи на сей раз решили меня не будить.
Если погода хорошая, то в поле очень жарко, днем сильный ветер, несущий столбы пыли, иногда целые пылевые смерчи из песка и туманных лохматых облаков. Если дождь – то совсем уныло, а главное – безумно грязно вокруг и пусто. Наша работа изобилует трудностями, с которыми мы пока что справляемся. Отрадно то, что наш молодой коллектив оказался на редкость дружным и сплоченным. Да здесь в этих условиях, пожалуй, и нельзя было бы иначе работать. Настроение у народа бодрое, близятся решающие денечки. Мне зачастую трудно, о многом думаю и раздумываю, спросить не у кого.
Но настроение тоже неплохое, верю в наш труд, знания и нашу счастливую звезду.
Плохо то, что здесь на месте многое оказалось неготовым, как всегда, строители держат. Сегодня видел ужасный случай: сорвалась балка – и в нескольких шагах (от меня) погиб человек. Так устроена жизнь человеческая, дунул – и нету.
Сегодня утром, еще до выезда, не утерпел и послал тебе телеграмму. Ведь сегодня же воскресенье, ты свободна, и не раз мы неплохо проводили этот день вместе. Помнишь, как мы ездили купаться? Я и этот день сегодня вспомнил и мне так захотелось тебя увидеть хоть на одну минуточку и крепко, крепко обнять.
Не знаю, стоит ли еще и еще раз повторять о том, как я скучаю по тебе, моя любимая девочка. Боюсь, что ты можешь загордиться совсем, но вот теперь я так ясно почувствовал, как ты мне дорога и близка. Не скрою, очень часто о тебе раздумываю и, знаешь, последние дни я как-то неспокоен, сам не пойму почему».
Ему очень хочется видеть Нину, говорить с Ниной, с каждой оказией он посылает ей письма. Даже за несколько часов до первого старта успел черкнуть:
«Пишу наспех, в нашу первую боевую ночь... Дни мои проходят с большой загрузкой и напряжением, но настроение хорошее. Спешим, чтобы тут долго не задерживаться...»
Но задержаться пришлось.
Первую прибывшую на полигон ракету решено было опробовать на новом испытательном стенде. Возились много дней, несколько раз дело доходило до последней команды «Зажигание!», но ракета не желала запускаться.
– Вы что, спирт не можете поджечь? – свирепел Серов. – Возьмите шест с паклей...
Все отворачивались, чтобы скрыть улыбку: посмотрел бы он, что останется от этого человека с шестом.
– Кто разбирается с зажиганием? – властно спросил Яковлев.
– Гинзбург.
– А ну покажите мне этого Гинзбурга? – фраза эта потом на долгие годы превратилась в полигонную поговорку.
Наконец Гинзбург во всем разобрался, запустили. Первые стендовые огневые испытания Фау-2 прошли без замечаний. Главное – выдержал только что построенный стенд. Нагрузки все-таки не шуточные: ракета стремилась оторваться от стенда с силой в 25 тонн. Все воодушевились, начальство повеселело, было решено готовить первый пуск. Королев правильно писал: ночь с 17 на 18 октября действительно была боевая.
Перед первым пуском Фау-2 стартовика Фибаха и гироскописта Хоха доставили на полигон. К большому удовольствию немцев идиот-особист щедро поил их в самолете, чтобы они не вычислили координат Капустина Яра. Немцы, хоть и были с крутого похмелья, работали хорошо, особенно Фибах, за которым Леонид Воскресенский, Яков Трегуб и Николай Смирницкий ходили по пятам, осваивая тонкости стартовых премудростей.
Во время второго пуска, когда ракета улетела вбок дальше, чем вперед, и гироскописты запутались в своем анализе, подключился Ганс Хох, помог разобраться. Еще до конца первой серии испытаний немцев отправили домой – точнее, на остров к женам и детям.
Надо сказать, что судьба немецких специалистов, вывезенных из Германии осенью 1946 года, сложилась весьма причудливо. Сначала их разместили в пустовавших подмосковных санаториях в Монино, Валентиновке и на Клязьме, и в бытовом отношении многие жили теперь лучше, чем в Германии, а уж сытнее – наверняка. Немцы повеселели, организовали любительский театр, ставили «Короля Лира», построили себе теннисные корты, свободно ездили в Москву и стали заводить знакомства в иностранных посольствах. Это людям Серова не понравилось, и немцев перевели в замечательно красивое, но от всего мира отрезанное место – остров Городомля на озере Селигер. Окрестности этого озера прельщали даже доисторического человека, стоянки которого там обнаружили, не говоря уже о человеке историческом, построившем здесь городища и монастыри. В наше время древний монастырь в Никола-Рожке, Троицкий собор в Осташкове, церковь Иоанна Предтечи XVII века и прочие достопримечательности влекут сюда целые полчища туристов с автомобилями, палатками и аквалангами, но в те строгие годы это место было пустынное, сильно примятое войной. Немцам давали задания: что-то сосчитать, что-то спроектировать. Параллельно ту же работу в Подлипках делали наши специалисты. Потом сравнивали, проверяли – туда ли мы идем и скоро убедились, что идем мы именно туда, куда надо, и в немецких поводырях уже не нуждаемся. Это, кстати, потом и сами немцы подтверждали. Поэтому в начале 50-х годов всех немцев с Городомли вывезли, и они возвратились на родину. Многие уехали в ФРГ, а жена Греттрупа даже выпустила там свои мемуары «В тени красной ракеты».
Да, говоря совершенно объективно, немецкие специалисты, действительно, были в тени. Работа их в Советском Союзе никак не повлияла на развитие советской ракетной техники. Ускорить на пару-тройку запусков освоение стартовых методик немецкие консультанты могли, но не более...
Первые Фау-2, доставленные из Подлипок в великой тайне спецпоездом, готовили в монтажно-испытательном корпусе (МИК). Это гордое имя носил просторный деревянный сарай, который был предназначен для защиты людей и техники от пыли и чтобы хоть немного их обогревать, но не делал ни первого, ни второго. Тонкая лёссовая «мука» проникала всюду. В одном из первых писем с полигона Нина Ивановна нашла фотографию Сергея Павловича с надписью: «Не удивляйся моему виду – мы утопаем в пыли». Пыль была опасна не столько гигиенически, сколько технологически, угрожая в первую очередь приборам. От холода сарай тоже не спасал. Несколько печек, сделанных из железных бочек, можно было раскалить до густого малинового жара, но тепло было только рядом с печкой... Я вспоминаю нынешние МИКи, куда нельзя входить без белого халата и хирургической шапочки, и, честно говоря, не понимаю, почему они вообще летали, эти ракеты 47-го года...
Согласно военной терминологии, ракета в сарае называлась ракетой на технической позиции. Оттуда ее везли на стартовую позицию и устанавливали вертикально. Неподалеку от стартовой позиции, со стартовым столом, на котором стояла ракета, за капониром находилась соединенная с нею проводами бронемашина, в которой у пульта сидел оператор. Для начальства была построена деревянная терраса, а рядом с ней отрыт хороший окоп под броневыми щитами – на случай, если ракете «придет в голову» (а точнее, в болванку, поскольку ракеты пускали без боевого заряда) поразить террасу с начальством. Тут же кино-фототеодолиты – немецкие KTh-41, весьма далекие от совершенства аппараты, которые могли делать лишь четыре снимка в секунду. Офицеры из отделения траекторных измерений находились в своем окопчике с секундомерами в руках. С момента старта они начинали громко считать секунды, и крики их, проступая из грохота улетающей ракеты, напоминали гогот встревоженной гусиной семьи. Но уже тогда Рязанский и Богуславский пытались наладить еще очень сырую телеметрию, установив на ракете восемь датчиков. Они очень гордились этими датчиками, всем о них рассказывали и все их хвалили. Интересно, как вели бы себя Михаил Сергеевич и Евгений Яковлевич, если бы им сказали, что всего через каких-нибудь 25-30 лет полетят орбитальные станции, на которых будут работать около 12 тысяч датчиков...
Председателем Государственной комиссии на первый пуск был назначен Николай Дмитриевич Яковлев. С ним – целая свита военных. Офицеров-ракетчиков из спецпоезда переселили в палатки, чтобы разместить всех высоких гостей. Заместителем Яковлева был назначен Серов. В комиссию входили: Устинов, Ветошкин, Вознюк, Королев, представители министерств-смежников:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157