Наверное, кому-то легче бы один раз умереть, чем столько лет погибать и снова воскрешать себя... Ординарец командарма Миронова Иван Львович вспоминал: «К концу гражданской войны Филипп Козьмич уже не разговаривал, как все обыкновенные люди, а кричал... Будто все время команды отдавал. Или в атаку звал. Голос грубый, резкий».
Понять Миронова, конечно, можно... Но все-таки придется вспомнить: ведь со Стешей прожита долгая совместная жизнь – целых двадцать лет. Сын Никодим. Дочь Валентина. Клавдия. Мария. Сын Артимон. А сама юная монашка Стеша, Степанида Петровна, ей же ведь тоже было даже не восемнадцать, как Надюше, а всего-навсего пятнадцать... По сути дела, еще ребенок, и она уже была монашка? Да-да, монашка того самого Усть-Медведицкого Преображенского девичьего монастыря, золотые кресты которого ранними утрами провожали в степь пастушонка Фильку Миронова, а вечером встречали его и, кажется, хоть самую малость, а пугали своей божественной тайной.
И уж как-то так случилось, что однажды, когда Филька Миронов из своего хутора Буерак-Сенюткина отмеривал десяток положенных верст до станицы Усть-Медведицкой по извилистой меловой тропинке по-над Доном, он в первое мгновение, не веря своим глазам, будто во сне это происходило с ним, увидел, как от невысокого выступа скалы отделилось что-то белое и полетело в воду. Умом сразу понял, что в Дон с берега сорвался человек и надо, не раздумывая, спасать его. Книжки, обычно засунутые за пояс, чтобы были свободны руки, не успел оставить на берегу, да и снимать сапоги тоже не было ни времени, да подумки такой даже не явилось, и Филька в гимназической форме бултыхнулся вослед этому белому существу.
Схватил за волосы, приподнял над водой и обнаружил, что это была девка. Она судорожно схватила его за горло и душила... Филька хрипел, вырывался, но от утопленника, говорят, вырваться трудно, если совсем невозможно. Спасительный берег оказался рядом, и Филька ногами нащупал дно. Девку он никак не мог от себя оторвать. Она сотрясалась всем телом – от холодной осенней воды, страха и безумной решимости покончить жизнь самоубийством. А Фильку тоже начинала бить дрожь, но уже совсем по другой причине. Девчушка, можно сказать, была совсем раздета – на ней только белая исподняя рубаха, которая будто еще больше подчеркивала ее наготу. А груди, как две розоватые груши-бергамоты, совсем оказались неприкрытыми... И они, эти девичьи груди, непроизвольно бились на Филькиной груди... Как в полусне, когда вроде убегаешь, а ноги не отрываются от земли, так и Филька начал отдирать от себя девушку, разжимать сплетенные на его шее руки. Наконец отодрал и оттолкнул от себя...
Была русско-турецкая война... Уж кто-кто, а донские казаки непременные и обязательные ее участники – они ведь с турками воевали давно, независимо от воли московских царей. А на войне бывает страшно, правда, не всегда. Но вдруг, помимо воли человека, наступает миг, когда он со страхом подумает, что вот сейчас пуля-дура стукнет по голове и его не будет на белом свете. Никогда не будет! Но это же... страшно и непонятно: «Не будет...» Чушь какая-то!.. И тогда оторопь берет и человек, как говорится, ищет игольное ушко, чтобы пролезть в него. Иными словами, готов многими жизненными идеалами-принципами поступиться, но умолить небо оставить его в живых. И про православную веру вспоминает. И про Бога. Это относится ко всем, даже храбрейшим из храбрых...
Отец Стеши Петр был казак неробкого десятка, как говорят на Дону. Служил честь честью. Но и его однажды посетило мгновение страха. Улучив свободную минуту, когда возле него не было никого из друзей-товарищей, он встал на колени и начал просить Господа Бога оставить его в живых. И тогда он сделает все для всевышнего, не пожалеет самого дорогого богатства, которое у него есть, – малолетнюю красавицу дочь отдаст в невесты Христу. Для большей убедительности он обратился к полковому священнику и, взяв его в свидетели, дал обет Богу...
И получилось так, что Петр, молодой казак станицы Усть-Медведицкой, которому то ли еще не пришло время погибнуть, то ли молитва и обет помогли, конечно, никто ничего определенного утверждать не может, но одно оказалось верным – он целым и невредимым вернулся с войны. Даже Георгиевский крест заслужил, и потому встречали его со всеми почестями, полагавшимися в таком случае... Дома он помылся, переоделся в чистое платье, пообедал, собрал всех родственников и сообщил, что, мол, так и так, на войне дал обет Богу, коли останется в живых, то отдаст родную и единственную кровиночку, Стешу, в Усть-Медведицкий монастырь, в невесты Христу... Стало быть, Стеша, собирайся... Стеша и мать, известное бабье дело, в слезы, но Петр еще раз сурово и непреклонно подтвердил свое решение, вернее, ничего уже теперь не зависело от его решения – все было отдано в руки всевышнего: обет дан Богу и только он один может освободить донского казака от него. Ну а так как Бог далеко, высоко и недосягаем и общение с ним невозможно, то ничего другого не остается, как собрать любимую дочь и отправить в монастырь... Иначе грех тяжкий. И он его на себя ни за что не возьмет. Да и не в силах это сделать.
Вот таким образом пятнадцатилетняя Стеша оказалась в Усть-Медведицком монастыре. Но как ни старалась, не могла смирить обиду и гордый нрав красавицы казачки. Однажды в отчаянную минуту она бросилась в Дон. Вот тут-то и подхватил ее Филька. На счастье или на несчастье?.. Об этом пока никто не только не знал, но даже и не догадывался...
...В гимназии днем во время занятий произошла драка, косвенным виновником которой стала... Стеша. А скорее всего, характер Фильки Миронова. Сидел он всегда на последней парте. Особенно ни с кем дружбы не водил, потому что вокруг дети офицеров и дворян, они тоже не очень-то большим горели желанием ближе сойтись с сыном простого, да еще к тому же и бедного казака, а Филька слишком был горд, чтобы навязываться, это значило бы заискивать перед ними и в какой-то степени находиться в услужении. Такого он не мог позволить себе. Но, несмотря на скрытую, а иногда и откровенную неприязнь со стороны сынков богатых родителей, которую он даже кожей ощущал, приниженным себя не чувствовал, может быть, даже потому, что был отличником учебы. Это многих удивляло и раздражало.
На сей раз, устроившись на последней парте, Филька незаметно для всех с трудом стянул с себя мокрые сапоги, вылил еще раз остатки воды, поставил ближе к окошку, чтобы проветривались и высыхали. Но неожиданно учитель вызвал его к доске. Филька такого поворота событий не ожидал и какое-то время продолжал не шевелясь сидеть. Учитель обратился к нему еще раз... Тогда Филька решительно встал и, шлепая босыми ногами по ярко натертому паркетному полу, пошел к доске. И тут грянул хохот. Особенно старался сынок дворянский, будущий полковник, будущий командир полка Ружейников, у которого потом войсковой старшина Филипп Козьмич Миронов станет заместителем... Раздражение и злость на Ружейникова у Фильки накапливались давно. Ну, думал про себя, он когда-нибудь рассчитается за все...
Следующим, последним уроком была физкультура; по замыслу преподавателя, урок должен был выявить чемпиона гимназии по бегу. Фильке почему-то не хотелось бегать, не хотелось получать призы. А хотелось побыть одному, унять не проходящее с самого утра волнение, вернее, с памятной встречи с девушкой, тихо посидеть за партой, подумать. Но на него налетели гимназисты, доброжелательно требуя, чтобы он утер нос этому задире Ружейникову. Знали все, что от Фильки в любых играх никто не мог убежать. А когда, бывало, в табуне начинался зык и молодняк, искусанный оводом, обезумевший от боли, ошалело задрав вверх хвосты, как сумасшедший рассыпался в стороны и сломя головы мчался куда попало, только Филька мог догнать самых быстрых и вернуть их в стадо. Неутомимый, по колючкам и стерне, босой, носился он часами, собирая разбежавшийся табун.
Гимназисты подхватили его под руки и чуть ли не силком вывели на залитый солнцем двор. Толпа окружила преподавателя физкультуры, который расставлял участников бега. Спорили, шумели, галдели, смеялись, кричали...
Наконец все смолкли, когда на старт вышли те, кто претендовал на первое место, в их числе Миронов и, конечно же, Ружейников. Самодовольно улыбаясь, он подчеркнуто небрежно тренировался, принимая положение «на старт», потом выпрямлялся, ловил взгляды гимназисток, птичьей стайкой собравшихся поглазеть, а при случае и поболеть за своих любимцев. Перегнать всех, говорил взгляд Ружейникова, для него сущий пустяк.
– На старт! Внимание!.. Марш!.. – скомандовал учитель и хлопнул по воздуху сигнальным флажком.
Ружейников раньше команды «марш» на какую-то долю секунды вырвался вперед и понесся... Первым обошел круг, пошел на второй.
– Браво, Ружейников!.. – кричали его дружки.
Филька видел впереди бело-розовую шею Ружейникова, и ему почему-то стало обидно, и злость шевельнулась – опять вперед пропускаешь?! Он рванулся на сильных ногах, пошел быстрее, свободнее. На втором круге обошел Ружейникова, успел оглянуться на тяжело дышавшего соперника и, далеко оставив всех позади, первым порвал ленточку финиша.
Гимназисты с восхищением смотрели на загорелого, босого, мускулистого парня.
– Эй ты, пастух, запомни, – пристыженный и раскрасневшийся от бега Ружейников подошел к Фильке со своими дружками, – это тебе так не пройдет... – Розовощекий, избалованный, он был похож на свежевыпеченную булку. Хорошо, даже с шиком наряженный, самовлюбленный, Ружейников был царьком среди гимназистов станицы Усть-Медведицкой. Все ему подчинялись, но всем уступали. Лишь молчун и гордец Миронов сопротивлялся, ну да он его обломает... Думал, что никто не посмеет его обогнать в этом престижном беге. Однако нашелся такой...
– Ты хотел, чтобы я тебе уступил? – Филька, сощурившись, пристально посмотрел на Ружейникова.
– Господа, пусть он идет к коровам, там и носится в жару... – предложил кто-то из друзей Ружейникова.
Все сочли это настолько остроумным, что нервически расхохотались. Тот же подхалимствующий гимназист, сделав над головой из пальцев рога, дико тараща глаза, пошел на Фильку и начал мычать:
– Му-у... Му-у... Бу-у... Бу-у... Господа, убегайте, а то он сейчас забодает!.. Или начнет зыкать!.. – Все хохотали, а он сложил ладони и начал жужжать, как овод: – Ззз... Ззз... Ззз...
Это было больным местом Фильки – его так всегда дразнили. В глазах потемнело, в висках застучало.
– Что молчишь, бугай! – Ружейников щелкнул Фильку по голове, чтобы спровоцировать драку и проучить гордеца.
Филька кинулся на наседавшего Ружейникова, резко, наотмашь ударил в пухлую розовую щеку, отчего она еще сильнее заалела, вцепился в мягкую белую шею заскорузлыми, черными пальцами.
Ружейников посинел и обмяк... Кто-то схватил за ворот Филькиной рубахи и располосовал ее до подола... Бились все с остервенением, как молодые петухи...
Потом Филька, ободранный и исцарапанный, стоял в кабинете директора гимназии, безучастный и равнодушный ко всему на свете. Он только ждал, когда ему скажут, чтобы больше не переступал чистый порог благородного учебного заведения своими грязными ногами. Посмотрел на разорванную рубаху, и невеселые мысли полезли в голову: «...Не мог сдержаться, сукин ты сын! Что скажет мама? Стирала, разжигала специально утюг, чтобы погладить ученому сыночку рубаху. Как же, мечтает, что он когда-нибудь поступит на чистую работу – глядишь, копейка в доме заведется. А то еще писарем к атаману, так это и вовсе удача привалит нежданно-негаданно. Мама...» Глаза подернулись туманом, комок подступил к самому горлу, рос, расширялся, стало трудно дышать, болели стиснутые челюсти. И вдруг две большие светлые капли медленно поползли по загорелым щекам.
Директор молчал. Тикали часы монотонно и нудно. Жужжала и билась муха об оконное стекло. Чисто, прохладно и тихо в кабинете. Приглушенные голоса гимназистов доносятся со двора... Может быть, и правду старые казачки про меня говорят: «Этот бесененок своею смертью не умрет...» – невесело думал Филька Миронов. В конце концов пророчество оказалось верным. Но тогда никто не мог знать точно, только за дерзкий, буйный нрав трагическую судьбу ему предрекали. А к тому времени, когда пророчество сбылось, наверное, уже никого в живых из тех старых казачек не осталось, чтобы вспомнить: вот, мол, мы говорили...
Директор гимназии грустно и как-то задумчиво смотрел на Фильку, переводил взгляд на разорванную рубаху, словно понимал ее большую стоимость для казачьей семьи, живущей в глухом хуторе, под нею – смуглое, сбитое тело, босые ноги, черные, потрескавшиеся – разве их отмоешь?.. Густые черные волосы, пытливые карие глаза, красивое худощавое загорелое лицо подростка-юноши, и жалость ползла к его сердцу. В душе он, может быть, и прощал гимназиста Филиппа Миронова, но а что скажут богатые казаки станицы, благодаря которым он держался на этом высоком посту?.. Как же поддержать, спасти этот росток? Не оборвется ли преждевременно струна, натянутая до отказа?.. Наконец директор негромко сказал:
– Иди. Все образуется.
Не понять было, прощал ли он Фильке запрещенную в гимназии драку и избиение сына всеми уважаемого в станице дворянина Ружейникова или уповал на всесильное время, которое все расставит по своим местам.
Директор гимназии оказался прав. Вскоре подоспели более значительные события – покушение на Александра III, и гимназию вообще прикрыли. А бывшего гимназиста Миронова, обладавшего красивым, можно даже сказать, каллиграфическим почерком, приняли писарем в канцелярию станичного атамана.
И все-таки Филька Миронов сумел окончить Усть-Медведицкую гимназию. Экстерном. К сдаче экзаменов его сначала готовил Маврин, студент, исключенный из Петербургского императорского университета и находящийся в станице под гласным надзором полиции, а потом репетитором стал Александр Серафимович Попов (Александр Серафимович). Ему, политически неблагонадежному, отбывавшему ссылку в Архангельской губернии, наконец-то, в июне 1890 года разрешили вернуться на родину, в станицу Усть-Медведицкую области Войска Донского.
23
Филька чуть ли не каждый день, вернее, вечер мчался из станицы к ограде Усть-Медведицкого монастыря, где его всегда поджидала Стеша. Они убегали в лес, в буераки, скрываясь от любопытных глаз. Но любовь их вскоре сама себя объявила в чуточку измененной фигуре Стеши, и это обстоятельство скрывать с каждым днем стало все сложнее. Снова наступило отчаянное время для нее и для ее «наставника», каким оказался Филька Миронов. Он решил пойти к атаману и все рассказать, так, мол, и так... Помогите.
Пришел к атаману, рассказал... Тот вгорячах сначала накричал на своего подчиненного, а потом, поразмыслив, долго, всей пятерней что-то выискивал в роскошной бороде и пообещал поговорить с отцом Стеши, чтобы тот забрал свой обет обратно.
Но Петр заупрямился. Атаман не отступался и подключил к этому деликатному делу приходского священника, который начал втолковывать Петру, что если бы он обет давал иконе, тогда только сам Господь Бог мог снять его, а вернее, никто, потому что где возьмешь Бога, чтобы упросить вернуть обратно отданное. А коли Петр давал обет Богу через священника, то священник, отслужив молебен, может и снять...
Ввязалась в судьбу Стеши и Фильки мать-игуменья монастыря. Во-первых, дело касалось ее любимой воспитанницы-послушницы, а во-вторых, честь монастыря ей дорога, потому что из-за обета может пострадать много невинных людей. Каким образом, поинтересовался Петр. Мать-игуменья намекнула, что все чересчур серьезно, и обет надо, причем срочно, забирать обратно. Иного выхода она не видит. Петр наконец-то докумекал, на что намекала мать-игуменья, рассвирепел так, что тотчас же кинулся искать Стешу, чтобы собственными отцовскими руками задушить. Мать-игуменья остановила его мудрым словом: «Стешу ты задушить можешь, а молву тоже сможешь задушить?.. Не лучше ли без шума, по-доброму уладить дело?..» Выход намечался только один: взять обратно обет, забрать Стешу домой и ждать сватов от молокососа-разбойника Фильки Миронова. Вот до какого позора дожил старый казак, георгиевский кавалер!..
А дома, когда разбойник Филька Миронов рассказал о случившемся матери, то все более или менее обошлось благополучно, только она по бабьей привычке всплакнула немножко, но согласилась на женитьбу сына А вот отец, Козьма Фролович, в такую пришел ярость, что дело дошло до рукопашной.
– Отец! – крикнул Филька, – Поднимать руку на офицера не позволю!.. Правда, будущего, – тише добавил он.
Козьма Фролович остолбенел:
– Ты – офицер?! Да из тебя простого, путевого казака не выйдет, коли ты, молокосос, с пеленками связываешься.
– Буду офицером!
– Тогда женись, черт с тобой! Но помни, что сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Понять Миронова, конечно, можно... Но все-таки придется вспомнить: ведь со Стешей прожита долгая совместная жизнь – целых двадцать лет. Сын Никодим. Дочь Валентина. Клавдия. Мария. Сын Артимон. А сама юная монашка Стеша, Степанида Петровна, ей же ведь тоже было даже не восемнадцать, как Надюше, а всего-навсего пятнадцать... По сути дела, еще ребенок, и она уже была монашка? Да-да, монашка того самого Усть-Медведицкого Преображенского девичьего монастыря, золотые кресты которого ранними утрами провожали в степь пастушонка Фильку Миронова, а вечером встречали его и, кажется, хоть самую малость, а пугали своей божественной тайной.
И уж как-то так случилось, что однажды, когда Филька Миронов из своего хутора Буерак-Сенюткина отмеривал десяток положенных верст до станицы Усть-Медведицкой по извилистой меловой тропинке по-над Доном, он в первое мгновение, не веря своим глазам, будто во сне это происходило с ним, увидел, как от невысокого выступа скалы отделилось что-то белое и полетело в воду. Умом сразу понял, что в Дон с берега сорвался человек и надо, не раздумывая, спасать его. Книжки, обычно засунутые за пояс, чтобы были свободны руки, не успел оставить на берегу, да и снимать сапоги тоже не было ни времени, да подумки такой даже не явилось, и Филька в гимназической форме бултыхнулся вослед этому белому существу.
Схватил за волосы, приподнял над водой и обнаружил, что это была девка. Она судорожно схватила его за горло и душила... Филька хрипел, вырывался, но от утопленника, говорят, вырваться трудно, если совсем невозможно. Спасительный берег оказался рядом, и Филька ногами нащупал дно. Девку он никак не мог от себя оторвать. Она сотрясалась всем телом – от холодной осенней воды, страха и безумной решимости покончить жизнь самоубийством. А Фильку тоже начинала бить дрожь, но уже совсем по другой причине. Девчушка, можно сказать, была совсем раздета – на ней только белая исподняя рубаха, которая будто еще больше подчеркивала ее наготу. А груди, как две розоватые груши-бергамоты, совсем оказались неприкрытыми... И они, эти девичьи груди, непроизвольно бились на Филькиной груди... Как в полусне, когда вроде убегаешь, а ноги не отрываются от земли, так и Филька начал отдирать от себя девушку, разжимать сплетенные на его шее руки. Наконец отодрал и оттолкнул от себя...
Была русско-турецкая война... Уж кто-кто, а донские казаки непременные и обязательные ее участники – они ведь с турками воевали давно, независимо от воли московских царей. А на войне бывает страшно, правда, не всегда. Но вдруг, помимо воли человека, наступает миг, когда он со страхом подумает, что вот сейчас пуля-дура стукнет по голове и его не будет на белом свете. Никогда не будет! Но это же... страшно и непонятно: «Не будет...» Чушь какая-то!.. И тогда оторопь берет и человек, как говорится, ищет игольное ушко, чтобы пролезть в него. Иными словами, готов многими жизненными идеалами-принципами поступиться, но умолить небо оставить его в живых. И про православную веру вспоминает. И про Бога. Это относится ко всем, даже храбрейшим из храбрых...
Отец Стеши Петр был казак неробкого десятка, как говорят на Дону. Служил честь честью. Но и его однажды посетило мгновение страха. Улучив свободную минуту, когда возле него не было никого из друзей-товарищей, он встал на колени и начал просить Господа Бога оставить его в живых. И тогда он сделает все для всевышнего, не пожалеет самого дорогого богатства, которое у него есть, – малолетнюю красавицу дочь отдаст в невесты Христу. Для большей убедительности он обратился к полковому священнику и, взяв его в свидетели, дал обет Богу...
И получилось так, что Петр, молодой казак станицы Усть-Медведицкой, которому то ли еще не пришло время погибнуть, то ли молитва и обет помогли, конечно, никто ничего определенного утверждать не может, но одно оказалось верным – он целым и невредимым вернулся с войны. Даже Георгиевский крест заслужил, и потому встречали его со всеми почестями, полагавшимися в таком случае... Дома он помылся, переоделся в чистое платье, пообедал, собрал всех родственников и сообщил, что, мол, так и так, на войне дал обет Богу, коли останется в живых, то отдаст родную и единственную кровиночку, Стешу, в Усть-Медведицкий монастырь, в невесты Христу... Стало быть, Стеша, собирайся... Стеша и мать, известное бабье дело, в слезы, но Петр еще раз сурово и непреклонно подтвердил свое решение, вернее, ничего уже теперь не зависело от его решения – все было отдано в руки всевышнего: обет дан Богу и только он один может освободить донского казака от него. Ну а так как Бог далеко, высоко и недосягаем и общение с ним невозможно, то ничего другого не остается, как собрать любимую дочь и отправить в монастырь... Иначе грех тяжкий. И он его на себя ни за что не возьмет. Да и не в силах это сделать.
Вот таким образом пятнадцатилетняя Стеша оказалась в Усть-Медведицком монастыре. Но как ни старалась, не могла смирить обиду и гордый нрав красавицы казачки. Однажды в отчаянную минуту она бросилась в Дон. Вот тут-то и подхватил ее Филька. На счастье или на несчастье?.. Об этом пока никто не только не знал, но даже и не догадывался...
...В гимназии днем во время занятий произошла драка, косвенным виновником которой стала... Стеша. А скорее всего, характер Фильки Миронова. Сидел он всегда на последней парте. Особенно ни с кем дружбы не водил, потому что вокруг дети офицеров и дворян, они тоже не очень-то большим горели желанием ближе сойтись с сыном простого, да еще к тому же и бедного казака, а Филька слишком был горд, чтобы навязываться, это значило бы заискивать перед ними и в какой-то степени находиться в услужении. Такого он не мог позволить себе. Но, несмотря на скрытую, а иногда и откровенную неприязнь со стороны сынков богатых родителей, которую он даже кожей ощущал, приниженным себя не чувствовал, может быть, даже потому, что был отличником учебы. Это многих удивляло и раздражало.
На сей раз, устроившись на последней парте, Филька незаметно для всех с трудом стянул с себя мокрые сапоги, вылил еще раз остатки воды, поставил ближе к окошку, чтобы проветривались и высыхали. Но неожиданно учитель вызвал его к доске. Филька такого поворота событий не ожидал и какое-то время продолжал не шевелясь сидеть. Учитель обратился к нему еще раз... Тогда Филька решительно встал и, шлепая босыми ногами по ярко натертому паркетному полу, пошел к доске. И тут грянул хохот. Особенно старался сынок дворянский, будущий полковник, будущий командир полка Ружейников, у которого потом войсковой старшина Филипп Козьмич Миронов станет заместителем... Раздражение и злость на Ружейникова у Фильки накапливались давно. Ну, думал про себя, он когда-нибудь рассчитается за все...
Следующим, последним уроком была физкультура; по замыслу преподавателя, урок должен был выявить чемпиона гимназии по бегу. Фильке почему-то не хотелось бегать, не хотелось получать призы. А хотелось побыть одному, унять не проходящее с самого утра волнение, вернее, с памятной встречи с девушкой, тихо посидеть за партой, подумать. Но на него налетели гимназисты, доброжелательно требуя, чтобы он утер нос этому задире Ружейникову. Знали все, что от Фильки в любых играх никто не мог убежать. А когда, бывало, в табуне начинался зык и молодняк, искусанный оводом, обезумевший от боли, ошалело задрав вверх хвосты, как сумасшедший рассыпался в стороны и сломя головы мчался куда попало, только Филька мог догнать самых быстрых и вернуть их в стадо. Неутомимый, по колючкам и стерне, босой, носился он часами, собирая разбежавшийся табун.
Гимназисты подхватили его под руки и чуть ли не силком вывели на залитый солнцем двор. Толпа окружила преподавателя физкультуры, который расставлял участников бега. Спорили, шумели, галдели, смеялись, кричали...
Наконец все смолкли, когда на старт вышли те, кто претендовал на первое место, в их числе Миронов и, конечно же, Ружейников. Самодовольно улыбаясь, он подчеркнуто небрежно тренировался, принимая положение «на старт», потом выпрямлялся, ловил взгляды гимназисток, птичьей стайкой собравшихся поглазеть, а при случае и поболеть за своих любимцев. Перегнать всех, говорил взгляд Ружейникова, для него сущий пустяк.
– На старт! Внимание!.. Марш!.. – скомандовал учитель и хлопнул по воздуху сигнальным флажком.
Ружейников раньше команды «марш» на какую-то долю секунды вырвался вперед и понесся... Первым обошел круг, пошел на второй.
– Браво, Ружейников!.. – кричали его дружки.
Филька видел впереди бело-розовую шею Ружейникова, и ему почему-то стало обидно, и злость шевельнулась – опять вперед пропускаешь?! Он рванулся на сильных ногах, пошел быстрее, свободнее. На втором круге обошел Ружейникова, успел оглянуться на тяжело дышавшего соперника и, далеко оставив всех позади, первым порвал ленточку финиша.
Гимназисты с восхищением смотрели на загорелого, босого, мускулистого парня.
– Эй ты, пастух, запомни, – пристыженный и раскрасневшийся от бега Ружейников подошел к Фильке со своими дружками, – это тебе так не пройдет... – Розовощекий, избалованный, он был похож на свежевыпеченную булку. Хорошо, даже с шиком наряженный, самовлюбленный, Ружейников был царьком среди гимназистов станицы Усть-Медведицкой. Все ему подчинялись, но всем уступали. Лишь молчун и гордец Миронов сопротивлялся, ну да он его обломает... Думал, что никто не посмеет его обогнать в этом престижном беге. Однако нашелся такой...
– Ты хотел, чтобы я тебе уступил? – Филька, сощурившись, пристально посмотрел на Ружейникова.
– Господа, пусть он идет к коровам, там и носится в жару... – предложил кто-то из друзей Ружейникова.
Все сочли это настолько остроумным, что нервически расхохотались. Тот же подхалимствующий гимназист, сделав над головой из пальцев рога, дико тараща глаза, пошел на Фильку и начал мычать:
– Му-у... Му-у... Бу-у... Бу-у... Господа, убегайте, а то он сейчас забодает!.. Или начнет зыкать!.. – Все хохотали, а он сложил ладони и начал жужжать, как овод: – Ззз... Ззз... Ззз...
Это было больным местом Фильки – его так всегда дразнили. В глазах потемнело, в висках застучало.
– Что молчишь, бугай! – Ружейников щелкнул Фильку по голове, чтобы спровоцировать драку и проучить гордеца.
Филька кинулся на наседавшего Ружейникова, резко, наотмашь ударил в пухлую розовую щеку, отчего она еще сильнее заалела, вцепился в мягкую белую шею заскорузлыми, черными пальцами.
Ружейников посинел и обмяк... Кто-то схватил за ворот Филькиной рубахи и располосовал ее до подола... Бились все с остервенением, как молодые петухи...
Потом Филька, ободранный и исцарапанный, стоял в кабинете директора гимназии, безучастный и равнодушный ко всему на свете. Он только ждал, когда ему скажут, чтобы больше не переступал чистый порог благородного учебного заведения своими грязными ногами. Посмотрел на разорванную рубаху, и невеселые мысли полезли в голову: «...Не мог сдержаться, сукин ты сын! Что скажет мама? Стирала, разжигала специально утюг, чтобы погладить ученому сыночку рубаху. Как же, мечтает, что он когда-нибудь поступит на чистую работу – глядишь, копейка в доме заведется. А то еще писарем к атаману, так это и вовсе удача привалит нежданно-негаданно. Мама...» Глаза подернулись туманом, комок подступил к самому горлу, рос, расширялся, стало трудно дышать, болели стиснутые челюсти. И вдруг две большие светлые капли медленно поползли по загорелым щекам.
Директор молчал. Тикали часы монотонно и нудно. Жужжала и билась муха об оконное стекло. Чисто, прохладно и тихо в кабинете. Приглушенные голоса гимназистов доносятся со двора... Может быть, и правду старые казачки про меня говорят: «Этот бесененок своею смертью не умрет...» – невесело думал Филька Миронов. В конце концов пророчество оказалось верным. Но тогда никто не мог знать точно, только за дерзкий, буйный нрав трагическую судьбу ему предрекали. А к тому времени, когда пророчество сбылось, наверное, уже никого в живых из тех старых казачек не осталось, чтобы вспомнить: вот, мол, мы говорили...
Директор гимназии грустно и как-то задумчиво смотрел на Фильку, переводил взгляд на разорванную рубаху, словно понимал ее большую стоимость для казачьей семьи, живущей в глухом хуторе, под нею – смуглое, сбитое тело, босые ноги, черные, потрескавшиеся – разве их отмоешь?.. Густые черные волосы, пытливые карие глаза, красивое худощавое загорелое лицо подростка-юноши, и жалость ползла к его сердцу. В душе он, может быть, и прощал гимназиста Филиппа Миронова, но а что скажут богатые казаки станицы, благодаря которым он держался на этом высоком посту?.. Как же поддержать, спасти этот росток? Не оборвется ли преждевременно струна, натянутая до отказа?.. Наконец директор негромко сказал:
– Иди. Все образуется.
Не понять было, прощал ли он Фильке запрещенную в гимназии драку и избиение сына всеми уважаемого в станице дворянина Ружейникова или уповал на всесильное время, которое все расставит по своим местам.
Директор гимназии оказался прав. Вскоре подоспели более значительные события – покушение на Александра III, и гимназию вообще прикрыли. А бывшего гимназиста Миронова, обладавшего красивым, можно даже сказать, каллиграфическим почерком, приняли писарем в канцелярию станичного атамана.
И все-таки Филька Миронов сумел окончить Усть-Медведицкую гимназию. Экстерном. К сдаче экзаменов его сначала готовил Маврин, студент, исключенный из Петербургского императорского университета и находящийся в станице под гласным надзором полиции, а потом репетитором стал Александр Серафимович Попов (Александр Серафимович). Ему, политически неблагонадежному, отбывавшему ссылку в Архангельской губернии, наконец-то, в июне 1890 года разрешили вернуться на родину, в станицу Усть-Медведицкую области Войска Донского.
23
Филька чуть ли не каждый день, вернее, вечер мчался из станицы к ограде Усть-Медведицкого монастыря, где его всегда поджидала Стеша. Они убегали в лес, в буераки, скрываясь от любопытных глаз. Но любовь их вскоре сама себя объявила в чуточку измененной фигуре Стеши, и это обстоятельство скрывать с каждым днем стало все сложнее. Снова наступило отчаянное время для нее и для ее «наставника», каким оказался Филька Миронов. Он решил пойти к атаману и все рассказать, так, мол, и так... Помогите.
Пришел к атаману, рассказал... Тот вгорячах сначала накричал на своего подчиненного, а потом, поразмыслив, долго, всей пятерней что-то выискивал в роскошной бороде и пообещал поговорить с отцом Стеши, чтобы тот забрал свой обет обратно.
Но Петр заупрямился. Атаман не отступался и подключил к этому деликатному делу приходского священника, который начал втолковывать Петру, что если бы он обет давал иконе, тогда только сам Господь Бог мог снять его, а вернее, никто, потому что где возьмешь Бога, чтобы упросить вернуть обратно отданное. А коли Петр давал обет Богу через священника, то священник, отслужив молебен, может и снять...
Ввязалась в судьбу Стеши и Фильки мать-игуменья монастыря. Во-первых, дело касалось ее любимой воспитанницы-послушницы, а во-вторых, честь монастыря ей дорога, потому что из-за обета может пострадать много невинных людей. Каким образом, поинтересовался Петр. Мать-игуменья намекнула, что все чересчур серьезно, и обет надо, причем срочно, забирать обратно. Иного выхода она не видит. Петр наконец-то докумекал, на что намекала мать-игуменья, рассвирепел так, что тотчас же кинулся искать Стешу, чтобы собственными отцовскими руками задушить. Мать-игуменья остановила его мудрым словом: «Стешу ты задушить можешь, а молву тоже сможешь задушить?.. Не лучше ли без шума, по-доброму уладить дело?..» Выход намечался только один: взять обратно обет, забрать Стешу домой и ждать сватов от молокососа-разбойника Фильки Миронова. Вот до какого позора дожил старый казак, георгиевский кавалер!..
А дома, когда разбойник Филька Миронов рассказал о случившемся матери, то все более или менее обошлось благополучно, только она по бабьей привычке всплакнула немножко, но согласилась на женитьбу сына А вот отец, Козьма Фролович, в такую пришел ярость, что дело дошло до рукопашной.
– Отец! – крикнул Филька, – Поднимать руку на офицера не позволю!.. Правда, будущего, – тише добавил он.
Козьма Фролович остолбенел:
– Ты – офицер?! Да из тебя простого, путевого казака не выйдет, коли ты, молокосос, с пеленками связываешься.
– Буду офицером!
– Тогда женись, черт с тобой! Но помни, что сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55