Тогда же гитлеровцы убрали из города всех украинских полицейских, заменив их немецкими.
Всего четыре немецких патрона израсходовал Николай Иванович Кузнецов на Шлоссштрассе. Но они стоили жизни многим злейшим врагам советского народа.
Выходившая в Луцке на немецком языке газета «Дойче Украинише цейтунг» так сообщала об этом в номере от 21 октября:
«Расплата за преступное покушение. Правильные мероприятия назначены и приведены в исполнение. Ровно, 20 октября. Официальное сообщение.
В последнее время были проведены два покушения на жизнь одной политически высокопоставленной личности рейхскомиссариата Украины.
Проведенным следствием были абсолютно установлены связи между исполнителями покушений и их идейными вдохновителями. Поэтому нами проведены соответствующие мероприятия против большого количества заключенных с территории Волыни, которые принадлежат к этим преступным кругам.
Мероприятия назначены и исполнены».
Кузнецова благодарили, поздравляли с двойным успехом. И только он один, все отлично понимая, не чувствовал полного удовлетворения. Он не мог смириться с мыслью, что палач тысяч советских людей остался жив. Ему хотелось во что бы то ни стало довести дело до конца, и он добился разрешения вторично стрелять в Даргеля.
8 октября 1943 года Николай Иванович вместе с Николаем Струтинским подстерег правительственного президента Пауля Даргеля, когда тот выходил из собственного особняка, и выстрелил в него несколько раз из пистолета, выскочив из той же машины, перекрашенной на этот случай в зеленый цвет. Но привести в исполнение смертный приговор на одной из главных улиц оккупированного города, на глазах гитлеровцев, совсем не то, что спокойно всаживать пулю за пулей в центр мишени на лесном стрельбище. Генералу Даргелю удивительно везло – он и на сей раз остался невредим! Более того, правительственный президент разглядел нападавшего: обер-лейтенанта германской армии с «Железным крестом» первого класса на груди.
Как и в первый раз, Кузнецов и Струтинский, хотя и с трудом, сумели уйти от погони. Но теперь уже ничто не золотило горькую пилюлю неудачи, Николай Иванович был расстроен вконец и нещадно корил самого себя за дрогнувшую от понятного волнения в решающий момент выстрела руку. И тут же поклялся, что не отступится, пока не доберется до словно заговоренного генерала.
Командование, оберегая замечательного разведчика, поначалу не хотело разрешать ему еще раз повторить акт возмездия. Ему и так уже слишком везло, что дважды удавалось беспрепятственно уйти от догони. Всегда так не будет. Но Кузнецов продолжал настаивать на своем и настоял…
20 октября обер-лейтенант Зиберт совершил третье покушение на заместителя Коха. Оно было точной копией первого. Кузнецов психологически верно рассчитал, что гитлеровцы никак не будут ждать нового нападения на том же месте и не предпримут здесь дополнительных мер охраны. Так оно и оказалось.
Автомобиль в том же гараже гебитскомиссариата был взят другой – зеленый «адлер», вместо знака РКУ на нем был установлен отличительный знак и номер вермахта. Кроме марки и цвета машины, Кузнецов сменил и оружие: вместо пистолета он для надежности применил тяжелую противотанковую гранату, к которой к тому же мастер на все руки испанец Ривас для усиления действия изготовил дополнительный стальной чехол.
И снова – технически операция прошла блистательно. Снова Кузнецов и Струтинский ушли от преследователей. И снова невероятно досадная случайность! Граната в двух шагах от ног Даргеля ударилась в бровку тротуара и отскочила так, что взрыв пошел в сторону, в стену дома! Ручкой гранаты был наповал убит какой-то подполковник, стоявший на противоположной стороне улицы. А Даргель снова остался жив, однако на сей раз он был тяжело ранен и контужен.
– Обер-лейтенант! Это все тот же обер-лейтенант, – сумел выговорить генерал в госпитале, прежде чем потерял сознание.
В тяжелом состоянии правительственный президент был специальным самолетом отправлен в Берлин.
Лишь отъехав на сравнительно безопасное расстояние от места покушения, Кузнецов ощутил боль в левом плече: он был ранен осколком собственной гранаты. Решив, что рана пустяковая, царапина, так как крови было немного да и боль чувствовалась лишь при движениях рукой, Николай Иванович ограничился тем, что подложил под рукав сложенный вчетверо носовой платок, чтобы не протекала кровь. Но врач Альберт Цессарский, когда Кузнецов в тот же день вернулся в отряд, расценил ранение иначе.
Как показал осмотр, острый осколок засел в глубине мышц возле самой плечевой артерии. Крохотный кусочек стали мог перерезать артерию при малейшем неосторожном движении, а тогда Кузнецов неминуемо бы погиб от кровотечения, которое остановить в лагерных условиях было невозможно. Осколок следовало немедленно и осторожно удалить.
Врач стал готовиться к операции. Когда он вынул шприц и бутылку с новокаином для обезболивания, Кузнецов спросил:
– Вы что, хотите заморозить?
– Конечно. Нужно сделать разрез, и я хочу обезболить рану.
Николай Иванович несколько раз отрицательно покачал головой. Цессарский удивился, сказал, что новокаина у него достаточно, экономить, как это было когда-то, нет надобности.
Но Кузнецов упорно настаивал:
– Режьте так.
Цессарский предупредил, что будет очень больно. Но Николай Иванович оставался непреклонным. Потом, видя недоумение врача, объяснил:
– Я должен себя проверить. Если мне придется когда-нибудь испытать такую боль, вытерплю я или нет. Оперируйте!
Время было дорого. Поняв, что переубедить Кузнецова не удастся, Цессарский удалил осколок без обезболивания.
Несмотря на ранение, Николай Иванович был рад, что снова оказался в отряде. Только теперь он мог получить определенную разрядку от огромного нервного напряжения последних недель. Сброшен ненавистный фашистский мундир, его заменила обычная одежда – и офицер вермахта Пауль Вильгельм Зиберт превратился если и не в Кузнецова, то все же в советского человека, партизана славного отряда «Победители» Николая Васильевича Грачева.
Вечер у весело потрескивающего костра, традиционный «банк», знакомые лица боевых друзей вокруг, любимые песни, последние отрядные новости. Словом, родной партизанский дом!
Утром – слова Ровно…
Из этой поездки Кузнецов вернулся быстро, необычно озабоченным. Убийство Геля и Винтера, ранение Даргеля привели к тому, что оккупанты предприняли ряд мер для укрепления своей контрразведки в Ровно. Об одной из них Кузнецов и поспешил поставить в известность командование.
Как сообщил Николай Иванович, на пост начальника отдела гестапо по борьбе с партизанами был назначен крупный «специалист» своего дела – гауптштурмфюрер СС Ханке, прибывший в Ровно прямо из Житомира, где находилась полевая ставка самого рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Назначение в Ровно гауптштурмфюрера Ханке его местные коллеги справедливо расценили как проявление крайнего неудовольствия со стороны Гиммлера их деятельностью, а вернее, бездеятельностью.
Первый шаг Ханке («новая метла чисто метет») был решителен и энергичен: он переписал все население города! Гауптштурмфюрер установил порядок, по которому на дверь каждого дома был прибит листок с фамилиями всех жильцов дома или квартиры. Последняя по списку фамилия была подчеркнута жирной линией, скрепленной печатью и личной подписью гауптштурмфюрера СС Ханке. Ни одной фамилии вписать в листок уже было нельзя – для нее попросту не оставалось места. Населению было объявлено, что если в квартире после комендантского часа будет обнаружен кто-либо, не перечисленный в списке жильцов, все семьи, проживающие в доме, не исключая стариков и детей, будут расстреляны как пособники партизан.
По первому впечатлению этой крутой мерой Ханке достиг своей цели: действительно, положение городских разведчиков сразу стало критическим. Почти во всех квартирах, которыми они пользовались, жили женщины, старики, дети. Рассчитывать на удачу не приходилось: облавы и обыски устраивались теперь каждодневно, причем преимущественно в ночное время.
Нужно было немедленно найти какое-то противоядие изобретательности гауптштурмфюрера. И оно было найдено – неожиданное и до смешного простое. Оказалось, что система, введенная Ханке, способна обернуться сама против себя. Командование приказало ровенским подпольщикам сорвать с любого дома, где жили люди, связанные с немцами (чтобы не поставить под удар невинных), листок со списком жильцов и доставить в отряд – для образца. Когда приказ был выполнен, в штабе засели за пишущие машинки. На листке чистой бумаги печатали только одну фразу: «В этом доме проживают». Далее оставалось пустое место, под которым ставилась специально изготовленная печать отдела гестапо по борьбе с партизанами и штемпель «гауптштурмфюрер СС». Готовые листки несли в штаб, и там на них проставлялась размашистая подпись «Ханке», абсолютно идентичная оригиналу.
За два дня было изготовлено несколько тысяч таких листков, решительно ничем не отличавшихся от подлинных. Их прилепляли к домам и заборам, раскидывали по улицам, целыми пачками оставляли на прилавках базара. Несколько штук почтой послали в адрес гестапо… Идея гауптгатурмфюрера Ханке была безнадежно скомпрометирована. О каком контроле теперь могла идти речь, когда каждый домовладелец мог вписать в листок, какие валялись повсюду, кого угодно! Гитлеровцам не оставалось ничего иного, как немедленно отменить новый порядок регистрации населения. Карьере гауптштурмфюрера Ханке пришел конец. Эсэсовца постигла печальная участь его предшественников: он был снят с должности и отправлен на Восточный фронт. Разведчики отряда могли спокойно пользоваться своими квартирами.
ГЛАВА 13
Все чаще и чаще в последнее время Кузнецов думал об этом человеке. Фон Ортель. Штурмбаннфюрер СС. Впрочем, иногда он появляется в городе и в обычной пехотной форме с витыми майорскими погонами. Еще тогда, на вечеринке у Лидии Лисовской, когда они встретились впервые, в груди у Николая Ивановича словно включил кто-то сигнал опасности. Лишь они двое в тот вечер оставались трезвыми, хотя (Кузнецов это знал точно) фон Ортель и напивался порой целеустремленно и настойчиво до полного беспамятства, словно стремился укрыться в пьяном забытье от чего-то.
Но такое случалось с фон Ортелем редко, по лишь ему одному ведомым поводам, а так обычно он едва прикасался к рюмке.
Что делает в Ровно этот внешне всегда невозмутимый, с манерами хорошо воспитанного человека эсэсовский офицер? У него незаурядный ум – это Кузнецов понял уже после первых десяти минут, в общем-то, довольно тривиального разговора. Он не сомневался, что фон Ортель разведчик, и не из мелких. И опирался в этом выводе отнюдь не на одну только интуицию. Честолюбив, умен, наблюдателен, смел (на мундире фон Ортеля красовались ленточки довольно высоких наград) – такому, конечно, вряд ли по душе сугубо тыловая карьера, но и передовая для таких тоже не самое привлекательное место на земле. Каратель? Тоже непохоже. Слишком хитер, «грязную» работу такие обычно препоручают другим.
В среде общих знакомых никто не знал, где служит фон Ортель, кому он подчинен, как вообще попал в Ровно и чем здесь занимается. На Дойчештрассе у него было нечто вроде конторы, но вывеска на здании утверждала, что здесь размещается… частная зуболечебница. Из разговоров с другими офицерам Кузнецов уяснил, что фон Ортель, не занимая вроде бы никакого официального поста, держится, однако, с местными властями абсолютно независимо и пользуется в гестапо и СД большим влиянием. И денег у него было всегда много, больше, чем полагалось бы по жалованью.
Пауль («тезка»!) Ортель был высок, крепко сбит и подтянут. Его негустые темные волосы разделял безукоризненный косой пробор. Под хорошо очерченными бровями умно и настороженно смотрели светлые, чуть прищуренные глаза.
От тех офицеров вермахта и СС, с которыми Кузнецов познакомился за год, фон Ортель выгодно отличался кругозором, эрудицией, остроумием. Прекрасно знал литературу и разбирался в музыке.
Был он еще молод – слишком молод для звания штурмбаннфюрера СС, которое, видимо, мог получить лишь за какие-то особые заслуги: в двадцать восемь лет получить витые погоны иным путем было, конечно, никак нельзя.
Год жизни во вражеском окружении многому научил Кузнецова, в том числе разбираться в характерах врагов, с которыми его сталкивали теперь повседневные обстоятельства. Это было необходимо, без этого умения все его многочисленные связи и знакомства ровным счетом ничего бы не стоили.
Поначалу все немецкие офицеры и чиновники казались ему словно сшитыми но одной колодке – самодовольными, ограниченными, жестокими, фанатично убежденными в своем превосходстве над всем и всеми, но в то же время слепо подчиняющимися воле фюрера и приказам любого начальства.
Однако Кузнецов никогда не забывал, что среди всех этих лейтенантов, капитанов, майоров обязательно должны быть люди, понимающие преступный характер развязанной Гитлером войны. Но он понимал и то, что для таких людей Пауль Зиберт, удачно окопавшийся в тылу обер-лейтенант с двумя «Железными крестами» и большими деньгами сомнительного происхождения, – человек опасный, от которого лучше держаться подальше. Таких офицеров в вермахте, конечно, было немного, но все-таки они были, во всяком случае, лично он, Николай Кузнецов, одного такого в Ровно встретил и нашел в его лице надежного и полезного помощника.
Офицеров старшего поколения подкупала почтительность – но без заискивания – обер-лейтенанта Зиберта, его искренний, живой интерес к их рассказам о былых сражениях под Марной и в Мазурских болотах. Офицерской молодежи импонировала его репутация боевого офицера, подкрепленная двумя крестами и почетным знаком за ранение. Некоторые офицеры из оккупационных учреждений знали, что Зиберт земляк и давний знакомый самого рейхскомиссара Коха (в чем Кузнецов их, конечно, не разубеждал). Наконец, всем его знакомым нравились его щедрость, умение в любое время суток добыть настоящий коньяк и деликатесы, всегдашняя готовность одолжить по-товарищески сотню марок.
За год Пауль Зиберт стал своим человеком в различных слоях ровенского офицерства и чиновничества, знал его движущие пружины, хорошо разбирался в настроениях, побуждениях и интригах каждого из своих многочисленных приятелей.
Первым по-настоящему крепким орешком для него оказался лишь штурмбаннфюрер фон Ортель. Между тем интерес Зиберта к эсэсовцу возрастал день ото дня. Особенно после одного весьма примечательного случая.
Как-то в присутствии Зиберта штурмбаннфюрер подозвал в ресторане человека, судя по внешности и одежде, из местных, и заговорил с ним на… чистейшем русском языке (до этого он ни разу не упоминал, что знает русский). Кузнецов внимательно слушал, стараясь ничем не выдать, что понимает. И вынужден был признать, что, заговори фон Ортелъ с ним, скажем, на улице Мамина-Сибиряка в Свердловске, он бы никогда не подумал, что имеет дело с иностранцем. Эсэсовец владел русским языком ничуть не хуже, чем он, Кузнецов, немецким.
Разговор был недолгим – несколько минут, довольно пустячным, потом штурмбаннфюрер отпустил собеседника.
– Откуда вы так хорошо знаете русский? – задавая этот вопрос, первый за всю историю их знакомства, Кузнецов ничем не рисковал: даже человеку, не знающему языка, было бы очевидно, что фон Ортель объяснялся со своим собеседником совершенно свободно.
– Давно им занимаюсь, дорогой Зиберт. А вы что-нибудь поняли?
– Два-три слова. Я знаю лишь несколько десятков самых нужных готовых фраз – по военному разговорнику.
Фон Ортель понимающе кивнул.
– Хотя и не люблю этого делать, но могу похвастаться, что владею русским, как родным. Ручаюсь, что ни один Иван не отличит меня от своего компатриота. Имел случай в том не раз убедиться. Разумеется, когда на мне нет этой формы…
Штурмбаннфюрер весело захохотал, а Кузнецов с ненавистью в душе покосился на серебряные молнии в петлице эсэсовского мундира.
Внезапно оборвав смех, фон Ортель продолжал:
– Мне кажется, Пауль, что вы принадлежите к той категории людей, которые умеют хранить и свои и чужие секреты. Так уж и быть, признаюсь вам, что мой русский отнюдь не плод еженощных бдений над учебниками, хотя, конечно, не обошлось и без того. И имел случай, уж не знаю, считать ли это везением или наоборот, перед войной два года прожить в Москве.
– И чем же вы там занимались?
– О! Чем я мог заниматься там?! Конечно же, помогал большевикам строить социализм. – И фон Ортель снова рассмеялся.
– Понимаю… – протянул Кузнецов и с чисто окопной непосредственностью спросил прямо, точно рассчитав меру наивности в интонации:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Всего четыре немецких патрона израсходовал Николай Иванович Кузнецов на Шлоссштрассе. Но они стоили жизни многим злейшим врагам советского народа.
Выходившая в Луцке на немецком языке газета «Дойче Украинише цейтунг» так сообщала об этом в номере от 21 октября:
«Расплата за преступное покушение. Правильные мероприятия назначены и приведены в исполнение. Ровно, 20 октября. Официальное сообщение.
В последнее время были проведены два покушения на жизнь одной политически высокопоставленной личности рейхскомиссариата Украины.
Проведенным следствием были абсолютно установлены связи между исполнителями покушений и их идейными вдохновителями. Поэтому нами проведены соответствующие мероприятия против большого количества заключенных с территории Волыни, которые принадлежат к этим преступным кругам.
Мероприятия назначены и исполнены».
Кузнецова благодарили, поздравляли с двойным успехом. И только он один, все отлично понимая, не чувствовал полного удовлетворения. Он не мог смириться с мыслью, что палач тысяч советских людей остался жив. Ему хотелось во что бы то ни стало довести дело до конца, и он добился разрешения вторично стрелять в Даргеля.
8 октября 1943 года Николай Иванович вместе с Николаем Струтинским подстерег правительственного президента Пауля Даргеля, когда тот выходил из собственного особняка, и выстрелил в него несколько раз из пистолета, выскочив из той же машины, перекрашенной на этот случай в зеленый цвет. Но привести в исполнение смертный приговор на одной из главных улиц оккупированного города, на глазах гитлеровцев, совсем не то, что спокойно всаживать пулю за пулей в центр мишени на лесном стрельбище. Генералу Даргелю удивительно везло – он и на сей раз остался невредим! Более того, правительственный президент разглядел нападавшего: обер-лейтенанта германской армии с «Железным крестом» первого класса на груди.
Как и в первый раз, Кузнецов и Струтинский, хотя и с трудом, сумели уйти от погони. Но теперь уже ничто не золотило горькую пилюлю неудачи, Николай Иванович был расстроен вконец и нещадно корил самого себя за дрогнувшую от понятного волнения в решающий момент выстрела руку. И тут же поклялся, что не отступится, пока не доберется до словно заговоренного генерала.
Командование, оберегая замечательного разведчика, поначалу не хотело разрешать ему еще раз повторить акт возмездия. Ему и так уже слишком везло, что дважды удавалось беспрепятственно уйти от догони. Всегда так не будет. Но Кузнецов продолжал настаивать на своем и настоял…
20 октября обер-лейтенант Зиберт совершил третье покушение на заместителя Коха. Оно было точной копией первого. Кузнецов психологически верно рассчитал, что гитлеровцы никак не будут ждать нового нападения на том же месте и не предпримут здесь дополнительных мер охраны. Так оно и оказалось.
Автомобиль в том же гараже гебитскомиссариата был взят другой – зеленый «адлер», вместо знака РКУ на нем был установлен отличительный знак и номер вермахта. Кроме марки и цвета машины, Кузнецов сменил и оружие: вместо пистолета он для надежности применил тяжелую противотанковую гранату, к которой к тому же мастер на все руки испанец Ривас для усиления действия изготовил дополнительный стальной чехол.
И снова – технически операция прошла блистательно. Снова Кузнецов и Струтинский ушли от преследователей. И снова невероятно досадная случайность! Граната в двух шагах от ног Даргеля ударилась в бровку тротуара и отскочила так, что взрыв пошел в сторону, в стену дома! Ручкой гранаты был наповал убит какой-то подполковник, стоявший на противоположной стороне улицы. А Даргель снова остался жив, однако на сей раз он был тяжело ранен и контужен.
– Обер-лейтенант! Это все тот же обер-лейтенант, – сумел выговорить генерал в госпитале, прежде чем потерял сознание.
В тяжелом состоянии правительственный президент был специальным самолетом отправлен в Берлин.
Лишь отъехав на сравнительно безопасное расстояние от места покушения, Кузнецов ощутил боль в левом плече: он был ранен осколком собственной гранаты. Решив, что рана пустяковая, царапина, так как крови было немного да и боль чувствовалась лишь при движениях рукой, Николай Иванович ограничился тем, что подложил под рукав сложенный вчетверо носовой платок, чтобы не протекала кровь. Но врач Альберт Цессарский, когда Кузнецов в тот же день вернулся в отряд, расценил ранение иначе.
Как показал осмотр, острый осколок засел в глубине мышц возле самой плечевой артерии. Крохотный кусочек стали мог перерезать артерию при малейшем неосторожном движении, а тогда Кузнецов неминуемо бы погиб от кровотечения, которое остановить в лагерных условиях было невозможно. Осколок следовало немедленно и осторожно удалить.
Врач стал готовиться к операции. Когда он вынул шприц и бутылку с новокаином для обезболивания, Кузнецов спросил:
– Вы что, хотите заморозить?
– Конечно. Нужно сделать разрез, и я хочу обезболить рану.
Николай Иванович несколько раз отрицательно покачал головой. Цессарский удивился, сказал, что новокаина у него достаточно, экономить, как это было когда-то, нет надобности.
Но Кузнецов упорно настаивал:
– Режьте так.
Цессарский предупредил, что будет очень больно. Но Николай Иванович оставался непреклонным. Потом, видя недоумение врача, объяснил:
– Я должен себя проверить. Если мне придется когда-нибудь испытать такую боль, вытерплю я или нет. Оперируйте!
Время было дорого. Поняв, что переубедить Кузнецова не удастся, Цессарский удалил осколок без обезболивания.
Несмотря на ранение, Николай Иванович был рад, что снова оказался в отряде. Только теперь он мог получить определенную разрядку от огромного нервного напряжения последних недель. Сброшен ненавистный фашистский мундир, его заменила обычная одежда – и офицер вермахта Пауль Вильгельм Зиберт превратился если и не в Кузнецова, то все же в советского человека, партизана славного отряда «Победители» Николая Васильевича Грачева.
Вечер у весело потрескивающего костра, традиционный «банк», знакомые лица боевых друзей вокруг, любимые песни, последние отрядные новости. Словом, родной партизанский дом!
Утром – слова Ровно…
Из этой поездки Кузнецов вернулся быстро, необычно озабоченным. Убийство Геля и Винтера, ранение Даргеля привели к тому, что оккупанты предприняли ряд мер для укрепления своей контрразведки в Ровно. Об одной из них Кузнецов и поспешил поставить в известность командование.
Как сообщил Николай Иванович, на пост начальника отдела гестапо по борьбе с партизанами был назначен крупный «специалист» своего дела – гауптштурмфюрер СС Ханке, прибывший в Ровно прямо из Житомира, где находилась полевая ставка самого рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Назначение в Ровно гауптштурмфюрера Ханке его местные коллеги справедливо расценили как проявление крайнего неудовольствия со стороны Гиммлера их деятельностью, а вернее, бездеятельностью.
Первый шаг Ханке («новая метла чисто метет») был решителен и энергичен: он переписал все население города! Гауптштурмфюрер установил порядок, по которому на дверь каждого дома был прибит листок с фамилиями всех жильцов дома или квартиры. Последняя по списку фамилия была подчеркнута жирной линией, скрепленной печатью и личной подписью гауптштурмфюрера СС Ханке. Ни одной фамилии вписать в листок уже было нельзя – для нее попросту не оставалось места. Населению было объявлено, что если в квартире после комендантского часа будет обнаружен кто-либо, не перечисленный в списке жильцов, все семьи, проживающие в доме, не исключая стариков и детей, будут расстреляны как пособники партизан.
По первому впечатлению этой крутой мерой Ханке достиг своей цели: действительно, положение городских разведчиков сразу стало критическим. Почти во всех квартирах, которыми они пользовались, жили женщины, старики, дети. Рассчитывать на удачу не приходилось: облавы и обыски устраивались теперь каждодневно, причем преимущественно в ночное время.
Нужно было немедленно найти какое-то противоядие изобретательности гауптштурмфюрера. И оно было найдено – неожиданное и до смешного простое. Оказалось, что система, введенная Ханке, способна обернуться сама против себя. Командование приказало ровенским подпольщикам сорвать с любого дома, где жили люди, связанные с немцами (чтобы не поставить под удар невинных), листок со списком жильцов и доставить в отряд – для образца. Когда приказ был выполнен, в штабе засели за пишущие машинки. На листке чистой бумаги печатали только одну фразу: «В этом доме проживают». Далее оставалось пустое место, под которым ставилась специально изготовленная печать отдела гестапо по борьбе с партизанами и штемпель «гауптштурмфюрер СС». Готовые листки несли в штаб, и там на них проставлялась размашистая подпись «Ханке», абсолютно идентичная оригиналу.
За два дня было изготовлено несколько тысяч таких листков, решительно ничем не отличавшихся от подлинных. Их прилепляли к домам и заборам, раскидывали по улицам, целыми пачками оставляли на прилавках базара. Несколько штук почтой послали в адрес гестапо… Идея гауптгатурмфюрера Ханке была безнадежно скомпрометирована. О каком контроле теперь могла идти речь, когда каждый домовладелец мог вписать в листок, какие валялись повсюду, кого угодно! Гитлеровцам не оставалось ничего иного, как немедленно отменить новый порядок регистрации населения. Карьере гауптштурмфюрера Ханке пришел конец. Эсэсовца постигла печальная участь его предшественников: он был снят с должности и отправлен на Восточный фронт. Разведчики отряда могли спокойно пользоваться своими квартирами.
ГЛАВА 13
Все чаще и чаще в последнее время Кузнецов думал об этом человеке. Фон Ортель. Штурмбаннфюрер СС. Впрочем, иногда он появляется в городе и в обычной пехотной форме с витыми майорскими погонами. Еще тогда, на вечеринке у Лидии Лисовской, когда они встретились впервые, в груди у Николая Ивановича словно включил кто-то сигнал опасности. Лишь они двое в тот вечер оставались трезвыми, хотя (Кузнецов это знал точно) фон Ортель и напивался порой целеустремленно и настойчиво до полного беспамятства, словно стремился укрыться в пьяном забытье от чего-то.
Но такое случалось с фон Ортелем редко, по лишь ему одному ведомым поводам, а так обычно он едва прикасался к рюмке.
Что делает в Ровно этот внешне всегда невозмутимый, с манерами хорошо воспитанного человека эсэсовский офицер? У него незаурядный ум – это Кузнецов понял уже после первых десяти минут, в общем-то, довольно тривиального разговора. Он не сомневался, что фон Ортель разведчик, и не из мелких. И опирался в этом выводе отнюдь не на одну только интуицию. Честолюбив, умен, наблюдателен, смел (на мундире фон Ортеля красовались ленточки довольно высоких наград) – такому, конечно, вряд ли по душе сугубо тыловая карьера, но и передовая для таких тоже не самое привлекательное место на земле. Каратель? Тоже непохоже. Слишком хитер, «грязную» работу такие обычно препоручают другим.
В среде общих знакомых никто не знал, где служит фон Ортель, кому он подчинен, как вообще попал в Ровно и чем здесь занимается. На Дойчештрассе у него было нечто вроде конторы, но вывеска на здании утверждала, что здесь размещается… частная зуболечебница. Из разговоров с другими офицерам Кузнецов уяснил, что фон Ортель, не занимая вроде бы никакого официального поста, держится, однако, с местными властями абсолютно независимо и пользуется в гестапо и СД большим влиянием. И денег у него было всегда много, больше, чем полагалось бы по жалованью.
Пауль («тезка»!) Ортель был высок, крепко сбит и подтянут. Его негустые темные волосы разделял безукоризненный косой пробор. Под хорошо очерченными бровями умно и настороженно смотрели светлые, чуть прищуренные глаза.
От тех офицеров вермахта и СС, с которыми Кузнецов познакомился за год, фон Ортель выгодно отличался кругозором, эрудицией, остроумием. Прекрасно знал литературу и разбирался в музыке.
Был он еще молод – слишком молод для звания штурмбаннфюрера СС, которое, видимо, мог получить лишь за какие-то особые заслуги: в двадцать восемь лет получить витые погоны иным путем было, конечно, никак нельзя.
Год жизни во вражеском окружении многому научил Кузнецова, в том числе разбираться в характерах врагов, с которыми его сталкивали теперь повседневные обстоятельства. Это было необходимо, без этого умения все его многочисленные связи и знакомства ровным счетом ничего бы не стоили.
Поначалу все немецкие офицеры и чиновники казались ему словно сшитыми но одной колодке – самодовольными, ограниченными, жестокими, фанатично убежденными в своем превосходстве над всем и всеми, но в то же время слепо подчиняющимися воле фюрера и приказам любого начальства.
Однако Кузнецов никогда не забывал, что среди всех этих лейтенантов, капитанов, майоров обязательно должны быть люди, понимающие преступный характер развязанной Гитлером войны. Но он понимал и то, что для таких людей Пауль Зиберт, удачно окопавшийся в тылу обер-лейтенант с двумя «Железными крестами» и большими деньгами сомнительного происхождения, – человек опасный, от которого лучше держаться подальше. Таких офицеров в вермахте, конечно, было немного, но все-таки они были, во всяком случае, лично он, Николай Кузнецов, одного такого в Ровно встретил и нашел в его лице надежного и полезного помощника.
Офицеров старшего поколения подкупала почтительность – но без заискивания – обер-лейтенанта Зиберта, его искренний, живой интерес к их рассказам о былых сражениях под Марной и в Мазурских болотах. Офицерской молодежи импонировала его репутация боевого офицера, подкрепленная двумя крестами и почетным знаком за ранение. Некоторые офицеры из оккупационных учреждений знали, что Зиберт земляк и давний знакомый самого рейхскомиссара Коха (в чем Кузнецов их, конечно, не разубеждал). Наконец, всем его знакомым нравились его щедрость, умение в любое время суток добыть настоящий коньяк и деликатесы, всегдашняя готовность одолжить по-товарищески сотню марок.
За год Пауль Зиберт стал своим человеком в различных слоях ровенского офицерства и чиновничества, знал его движущие пружины, хорошо разбирался в настроениях, побуждениях и интригах каждого из своих многочисленных приятелей.
Первым по-настоящему крепким орешком для него оказался лишь штурмбаннфюрер фон Ортель. Между тем интерес Зиберта к эсэсовцу возрастал день ото дня. Особенно после одного весьма примечательного случая.
Как-то в присутствии Зиберта штурмбаннфюрер подозвал в ресторане человека, судя по внешности и одежде, из местных, и заговорил с ним на… чистейшем русском языке (до этого он ни разу не упоминал, что знает русский). Кузнецов внимательно слушал, стараясь ничем не выдать, что понимает. И вынужден был признать, что, заговори фон Ортелъ с ним, скажем, на улице Мамина-Сибиряка в Свердловске, он бы никогда не подумал, что имеет дело с иностранцем. Эсэсовец владел русским языком ничуть не хуже, чем он, Кузнецов, немецким.
Разговор был недолгим – несколько минут, довольно пустячным, потом штурмбаннфюрер отпустил собеседника.
– Откуда вы так хорошо знаете русский? – задавая этот вопрос, первый за всю историю их знакомства, Кузнецов ничем не рисковал: даже человеку, не знающему языка, было бы очевидно, что фон Ортель объяснялся со своим собеседником совершенно свободно.
– Давно им занимаюсь, дорогой Зиберт. А вы что-нибудь поняли?
– Два-три слова. Я знаю лишь несколько десятков самых нужных готовых фраз – по военному разговорнику.
Фон Ортель понимающе кивнул.
– Хотя и не люблю этого делать, но могу похвастаться, что владею русским, как родным. Ручаюсь, что ни один Иван не отличит меня от своего компатриота. Имел случай в том не раз убедиться. Разумеется, когда на мне нет этой формы…
Штурмбаннфюрер весело захохотал, а Кузнецов с ненавистью в душе покосился на серебряные молнии в петлице эсэсовского мундира.
Внезапно оборвав смех, фон Ортель продолжал:
– Мне кажется, Пауль, что вы принадлежите к той категории людей, которые умеют хранить и свои и чужие секреты. Так уж и быть, признаюсь вам, что мой русский отнюдь не плод еженощных бдений над учебниками, хотя, конечно, не обошлось и без того. И имел случай, уж не знаю, считать ли это везением или наоборот, перед войной два года прожить в Москве.
– И чем же вы там занимались?
– О! Чем я мог заниматься там?! Конечно же, помогал большевикам строить социализм. – И фон Ортель снова рассмеялся.
– Понимаю… – протянул Кузнецов и с чисто окопной непосредственностью спросил прямо, точно рассчитав меру наивности в интонации:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28