Предоставь Леда Мурри мне. Он своими домогательствами оскорбил порядочную женщину и за это предстанет перед судом. Первое же заседание суда присяжных будет рассматривать его дело, и его вышлют отсюда навсегда.
Мелетт посмотрел на меня как на сумасшедшего, да я и сам понимал: в том, что я собирался сделать, не было ни малейшего смысла, ни здравого, ни какого другого. Когда человек в течение десяти лет получает жалованье маршала, он имеет право уклониться, когда в первый раз возникает угроза настоящей разборки. Вся моя жизнь основывалась на том, что я не тот, за кого себя выдаю; вполне возможно, что я дурак, но вот трусом, надеюсь, не был никогда.
— Ты просто сошел с ума, Маклейн. Ты не сможешь его арестовать, он будет стрелять, защищаться.
— Маршал, — вмешалась в наш разговор Ханна Росс. — Он знает… Лед Мурри знает, что ты… ну, что в этих соревнованиях в Буффало ты стрелял не по-настоящему, это был просто фокус, жульничество. Когда он стал ко мне приставать и я пригрозила, что пожалуюсь тебе, он сказал, что ты обманщик.
— Мурри тебя убьет, — сказал Джим Мелетт. — Предоставь его мне.
Я не стал слушать, что он еще мне скажет, повернулся к нему спиной и пошел к коновязи, чтобы побыть одному.
Это мой город. Конечно, я стал маршалом только потому, что сумел сыграть эту роль, но за те десять лет, что прошли с тех пор, я купил себе дом с тенистой верандой, садиком и цветочными клумбами возле садового забора. Когда я иду по улице, люди почтительно со мной здороваются и часто останавливаются поболтать.
Когда я впервые появился в этом городе, я был простым актером, к тому же не слишком молодым, и мне некуда было деваться, и передо мной был единственный путь: вниз. Большая часть моей жизни прошла в театре — я переодевался в холодных уборных, где гуляли сквозняки, играл какие-то затасканные роли в низкопробных труппах, а в перспективе были только еще худшие роли и еще меньше работы. И вот я оказался в Кэньон-Гэпе.
В жизни у меня было время, когда я работал в труппе, состоящей из отличных актеров, и в антрактах между действиями я показывал карточные фокусы, жонглировал восемью мячами или восемью тарелками, пел популярные песенки. Умение жонглировать сохранилось у меня до сих пор. Для того чтобы сохранить свое место в жизни, человеку приходится постоянно тренироваться, иначе утратишь ловкость рук и верность глаза. Даже городской маршал вынужден порой поступиться истиной и обратиться к тому, что он умеет делать лучше всего.
Когда я приехал в этот город, мальчик, которому велели отнести багаж ко мне в номер, увидел у меня кольт, на котором было четырнадцать зарубок. Это положило начало легенде — я, оказывается, знаменитый стрелок; а кольт-то использовался в качестве бутафории, я с ним выступал в рекламном шоу.
Что бы там ни было в прошлом, теперь я был городским маршалом и находился в этом качестве слишком долго, чтобы отказаться от своей роли. Есть такая поговорка в театре: что бы там ни было, а спектакль должен состояться. Разумеется, эту поговорку придумала какая-нибудь прима, которая боялась, как бы ее дублерша не позарилась на ее роль, но вот этот спектакль непременно должен состояться, я не могу подвести людей, которые мне доверились.
В том, что долго играешь одну и ту же роль, определенно что-то есть. Человек постепенно начинает верить, что он на самом деле тот самый персонаж, которого играет, и на протяжении десяти лет я был хорошим маршалом, потому что я поверил в ту роль, которую играл. И только сегодня я больше не мог себя обманывать. Мне предстояло сразиться с человеком, обмануть которого я не мог рассчитывать.
И вот я поднялся по ступенькам и вошел в помещение школы. И пошел прямо к тому месту, где сидел, привалившись к стене, Лед Мурри. В тот момент, когда я проходил через зал, я сообразил, что одна из моих проблем будет разрешена.
Джим Мелетт направлялся ко мне, и я понял его намерения. Он сделал всего пару шагов, когда дорогу ему преградил Брэд Нолан.
— Послушай, ты, Мелетт, я…
Джим Мелетт ударил его. Он ударил Брэда в живот, а потом еще раз — в подбородок. Брэд Нолан упал и не шевелился, даже не пытался подняться. Все эти годы Брэд на это нарывался и наконец получил, да так, что мало не было — весь боевой дух из него выбили начисто.
— Лед, — громко и ясно сказал я. — Встань! Ты арестован.
Он посмотрел на меня, и на губах у него появилась улыбка. Скверная это была улыбка, ничего приятного.
— Арестован? Да неужели? За что, маршал? И почему я?
— Ты нанес оскорбление Ханне Росс, жительнице этого города. Такого я у себя в Кэньон-Гэпе терпеть не намерен. Встань и брось на пол свой револьвер.
Он не двинулся с места, продолжая улыбаться.
— Маршал, — сказал он. — Ты самый обыкновенный жулик. И я сейчас покажу это всему городу.
В зале царила мертвая тишина. По лицу у меня катился пот, в животе образовалась пустота. Почему я не остался в стороне, зачем мне понадобилось вмешиваться? Разбирались бы сами со своими делами!
— После того как я покончу с тобой, я поговорю со стариной Джимом и миссис Ханной. Но сначала я убью тебя.
Все они видели, что происходит, эти жители Кэньон-Гэпа, жители моего города. Для них я был грозным, справедливым и непобедимым. Пусть я старик, но я был их маршалом, который, как они считали, застрелил четырнадцать бандитов. А сам по себе я был просто миролюбивым человеком, который ни разу в жизни не обнажил оружия во гневе, которому и вообще-то не часто приходилось прибегать к его помощи и которому вдруг пришлось встать лицом к лицу с тем, к чему обязывала взятая им на себя роль.
Зрители — это были именно зрители — ожидали моего ответа. Прошла всего одна секунда, и я уже знал, как все это будет, ибо мне часто приходилось представлять нечто подобное на сцене. Только на сей раз у пьесы будет настоящий конец. И тем не менее я должен был исполнить долг по отношению в самому себе, а также по отношению к людям, которые сделали меня своим маршалом, то есть должен был сыграть роль до конца.
— Лед Мурри, — спокойно сказал я. — Встань.
Он смотрел на меня так, словно готов был рассмеяться, но на лице его появилось некоторое удивление, смешанное с уважением. Он встал и потянулся к револьверу.
В животе у меня все сжалось от страха, и я услышал звук выстрела. Лед Мурри удивленно шагнул вперед и рухнул на пол, а потом перевернулся на спину. Пуля прошла через горло и пробила позвоночник.
Потом кто-то похлопал меня по спине, я опустил глаза и увидел у себя в руках револьвер. Револьвер с четырнадцатью зарубками на рукоятке, револьвер, из которого было сделано гораздо больше фальшивых выстрелов, чем настоящих.
Однако сцена была еще не закончена. Я спокойно вложил револьвер в кобуру на поясе и повернулся спиной к Леду Мурри. Все мои внутренности дрожали, словно превратившись в желе. Верно, что он находился всего в десяти футах от меня. Но верно также и то, что всю свою жизнь я был жонглером, всю жизнь тренировался, чтобы не утратить ловкость рук. У меня была пятидесятилетняя практика.
— Маршал! — Это была Лиззи Портер. — Вы были великолепны!
— Этот человек представлял опасность для общества, — сказал я. — Мне очень жаль, что я был вынужден это сделать.
Внутри у меня все тряслось, я был напуган, как никогда в жизни, но держался… по крайней мере, так мне казалось.
Не выдержал Джим Мелетт.
— Маклейн! — закричал он. — Ты же актер, ты играл в театре! Ты же не…
— Ах, театр! — перебил я его со всей возможной быстротой и выдал ему цитату из пьесы, в которой я играл сподвижника Буффало Билла. — «Я ездил курьером-охранником на дилижансах у Баттерфильда, был следопытом в армии Джорджа Армстронга Картера, кучером на линии Пони-Экспресс». — Я крепко сжал ему руку и сказал: — Не надо об этом, Джим. Пожалуйста, не надо.
А потом я вышел под ночное небо и направился к дому — мои каблуки слишком крепко стучали по земле, а голова тряслась, как у пьяного. Только сейчас я все осознал и испугался так, как не пугался еще ни разу в жизни. Я не помнил, как вытащил револьвер, не помнил, как стрелял… А что, если бы мне не повезло?
Нет, все совершенно ясно, я уже слишком стар для подобных штучек. Пора уходить на покой.
Впрочем, я всегда могу баллотироваться на пост мэра.
МЕСТЬ
Даже те, кто хорошо знали Билла Тэнемана, вряд ли могли бы заподозрить его в каких-либо человеческих чувствах.
Если он брался за револьвер, то исключительно для того, чтобы убить, а если уж вынимал его из кобуры, то стрелял наверняка.
Первого человека он убил четырнадцатилетним мальчишкой — ездил на лошади, не спросив разрешения у хозяина, и тот погнался за ним с хлыстом.
Благодаря молодости и тому обстоятельству, что хозяин лошади прослыл смутьяном и задирой, Билл остался безнаказанным, однако с той поры к нему стали относиться настороженно.
Билл бросил школу и стал работать на скотоводов, причем, надо отдать ему должное, работал не покладая рук. Ни тогда, ни впоследствии никто не мог бы упрекнуть его в лени. А он был очень чувствителен к отношению окружающих, этот спокойный, замкнутый и необщительный паренек, который охотно брался за самую тяжелую работу в наиболее отдаленных концах хозяйства.
Во второй раз он убил человека, который крал скот и ставил на животных свое клеймо. Вора застали на месте преступления трое ковбоев, которые ехали под началом старшего. Рядом с ним лежал связанный теленок, а в руках он держал зажатое двумя щепками раскаленное кольцо от подпруги. Бросив щепки, он схватился было за револьвер, но юный Билл, которому едва сровнялось пятнадцать лет, уложил его на месте.
— В жизни не видел ничего подобного, — говорил потом старший. — Этот ворюга непременно убил бы кого-нибудь из нас.
А месяц спустя Билл Тэнеман убил третьего, причем на глазах многочисленных свидетелей. Тот человек, чужак в их городе, жестоко избивал свою лошадь. Билл, чья любовь к животным была так же хорошо известна, как и его искусство в обращении с револьвером, отнял у него кнут и сбил его с ног. Незнакомец вскочил на ноги с револьвером в руке, выстрелил и промахнулся. А вот Билл не промахнулся. Билл Тэнеман всегда стрелял наверняка.
Все три случая можно было расценить как самозащиту, и все-таки люди начали сторониться Тэнемана. Билл целиком отдался своей работе. Вполне возможно, что его любовь к животным, так же как и их ответная привязанность, помогали ему найти выход чувствам, которые ему не удавалось обратить на людей.
Когда ковбойской работы не стало, он нашел себе место маршала в крутом ковбойском городке и оставался на этой должности в течение двух лет. Много раз ему случалось ехать по пыльной улице городка навстречу ворам и хулиганам. Всякий раз, приближаясь к нарушителям спокойствия, он чувствовал, как в нем нарастает какая-то непонятная мощная энергия. Одного взгляда на него, на воинственный блеск в его глазах было, как правило, достаточно для того, чтобы противник ретировался. Как ни странно, за этот период он не убил ни одного человека, но, поскольку за эти два года город был усмирен — полностью прекратились ссоры и драки, — Билл оказался без работы.
Сейчас тридцатилетний, шести футов и трех дюймов роста и ста тридцати фунтов веса, Тэнеман, казалось, состоял из одних мускулов. На его счету было одиннадцать человек, однако народная молва приписывала ему вдвое больше подвигов. Денег у него было мало, будущего — никакого, и все, на что он мог рассчитывать, это пуля в спину и одинокая могила где-нибудь на Бут-Хилл.
Кирк Бливин, юный красавец, только что побывал в баре, где пропустил пару-другую стопок. Этому девятнадцатилетнему повесе предстояло унаследовать огромное состояние Бливина-старшего, земли и скот. Он привык к грубым выходкам, и в то мгновение, когда он увидел всадника в шляпе с плоскими полями, его охватило желание пошутить.
В глазах мальчишки запрыгали веселые искорки. Он выхватил револьвер, раздался выстрел, на полях шляпы появилась дырка от пули… и Билл Тэнеман мгновенно, не слезая с седла, выстрелил в ответ.
Тэнеман держал под дулом револьвера остальных всадников, потрясенных неожиданным происшествием. Лежа на земле у ног лошади Тэнемана, Кирк успел прошептать:
— Прости меня, незнакомец, я не хотел… ничего плохого.
Эти слова произвели на Билла странное впечатление. Глядя на мальчика с непонятным ему самому сожалением, он впервые в жизни снизошел до того, чтобы объяснить свои действия, пробормотав:
— Думал, это хвастун — палит направо и налево, чтобы его считали крутым.
Милиган, который был вторым человеком после старика Бливина, кивнул.
— Он, конечно, сопливый дурак, а вот тебе советую немедленно мотать отсюда. На Бливина работают семьдесят ковбоев, и он души не чаял в своем сыне.
Тэнеман имел все основания для ответного выстрела, но это не стоило и выеденного яйца, когда речь шла о скорби отца, потерявшего ребенка. Любопытно отметить, что Тэнеман сожалел о своем поступке по двум причинам: во-первых, Кирк не таил на него злобы, а во-вторых, он был любимым сыном.
Дело в том, что за гранитным фасадом, защищающим душу этого убийцы, таилось страстное желание: ему безумно хотелось иметь сына.
Вид юного красавца, умирающего на дороге, потряс его до глубины души. Скверной была и сама ситуация — он не имел ни малейшего желания сражаться против человека, у которого по чистой случайности убил сына. Он подумал было поговорить со стариком, однако решил, что ему совсем не хочется расставаться с жизнью, а при мысли о том, как после этого свидания ему придется под пулями спасаться бегством, его пробирала дрожь. С этим мальчиком у него не было выбора, но вот дальнейших трагических событий следовало избежать любой ценой.
Билл Тэнеман сразу же направился в горы, пробираясь в самое сердце дикой пустынной Гваделупы, не оставляя за собой следов, как всякий путник, привыкший к глухим уединенным тропам. У него было достаточно провизии, воды и патронов — пускаясь в путь, он всегда заботился о том, чтобы иметь все необходимое на тот случай, если придется спасаться от преследования. Когда человек зарабатывает себе на жизнь с помощью револьвера, он знает, что врагов у него не счесть, и ждать от них пощады не приходится. Но на этот раз Билл скрывался с тяжелым сердцем. Как бы ни был оправдан его выстрел, он понимал, что убил ни в чем не повинного, хотя и безрассудного молодого человека, который был единственной отрадой в жизни старого владельца ранчо.
Много недель он скитался по пустыне, выбирая самые нехоженые тропы, питаясь тем, что давала земля, и лишь изредка отваживаясь заглянуть на какую-нибудь одинокую ферму или прииск, чтобы наскоро перекусить и перекинуться словечком с живым человеком.
Вскоре осень сменила лето, и однажды, ближе к вечеру, Билл стал лагерем на желтом ковре из опавших листьев осиновой рощи, в долине, расположенной между двумя горными отрогами. С окруженной вершинами площадки, которая, словно смотровая башня, высилась на самом краю горного кряжа, он осмотрел окрестность. Крутой склон, прямо под ним заканчивался покрытой травой котловиной несколько миль шириной. В дальнем конце этой котловины, под низкой цепочкой холмов, вился дымок и поблескивали огоньки. Это, очевидно, был город. Тут и там были разбросаны группки строений — фермы и ранчо. Отметив про себя, что человеческое жилье близко и в то же время на безопасном расстоянии, он вернулся к костру и безмолвию своего убежища.
Уже далеко за полночь Билл услышал звук копыт — где-то поблизости шла лошадь. Он быстро выскользнул из-под одеяла и прислушался, держа наготове револьвер.
Ночь была холодная. Вдоль долины тянул ветерок, чуть слышно шелестя в осиновых ветвях. Ярко сияли звезды, и под этим звездным небом единственным звуком был усталый шаг лошади, бредущей неизвестно куда.
Топот приближался, а потом лошадь, почувствовав присутствие человека, фыркнула. Тэнеман осторожно поднялся на ноги. Он видел смутные очертания всадника — человек припал к шее лошади — и еще кого-то у него за спиной… похоже, это был ребенок.
— Что случилось? — спросил Тэнеман, выходя из глубокой тени.
— Отец… — послышался дрожащий голосок. — В него стреляли.
Очень осторожно Билл Тэнеман снял раненого с седла и уложил на одеяла.
Он нагрел воды из своей фляги и промыл рану, в то время как ребенок, не отрывая глаз, смотрел на отца. Рана находилась с левой стороны, судя по ее виду, пуля попала в человека рикошетом, и была скверная — рваная. Тэнеман приготовил припарку из колючей груши и крепко перевязал рану, понимая, что хлопоты бесполезны. Прошло слишком много времени, и человек потерял много крови.
Глаза раненого наконец открылись, он посмотрел сначала на каменную стену, по которой плясали тени, а потом на Тэнемана.
— Ребенок?..
— Все в порядке. — После недолгого колебания Тэнеман решительно спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44