Хотя врачи утверждали, что болезнь эта не похожа на чуму, все называли ее «моровой язвой из Яффы». Каждый считал, что рано или поздно он непременно заболеет, а потому роскошь шествовала рука об руку со страхом. Любая спальня была открыта всем и каждому. Близость смерти бросала мужчин и женщин в объятия друг к другу. В разгар эпидемии всюду устраивали балы и пиршества. Этот за одну ночь растрачивал деньги, накопленные за долгие годы злоупотреблений. Тот, в свое время именовавший себя якобинцем, что не мешало ему припрятывать золотые луидоры, спускал их теперь в карты. Огар потчевал тонкими винами богатых дам Гвианы, поджидавших в номерах гостиницы своих любовников. Погребальный звон колоколов сливался с грохотом оркестров, до утра игравших на праздниках и пирах; нередко приходилось убирать расставленные посреди улицы столы и скамьи, чтобы пропустить гробы, которые провозили на рассвете на тележках, двуколках и старых повозках, густо обмазанных дегтем. Две одержимые бесом монахини прелюбодействовали прямо на набережной, а старик акадиец, до такой степени исхудавший, что он походил теперь на скелет, грозно пророчествовал, словно новый Исайя или Иеремия, возглашая на городских площадях и перекрестках, что пришло время предстать перед божьим судом.
Виктор Юг, глаза которого закрывали плотные повязки, смоченные в настойке алтея, как слепой, бродил по комнате в своей резиденции, держась за спинки стульев, спотыкаясь, стеная и ощупывая предметы. София смотрела на него и видела, что он непривычно слаб, подавлен, пугается городского шума. Несмотря на сильный жар, он отказывался лежать в постели, боясь, что там скорее погрузится во мрак, еще более непроницаемый, нежели тот, на который его обрекали влажные повязки. Виктор прикасался к каждой вещи, попадавшейся ему под руку, сжимал ее, взвешивал на ладони, словно это помогало ему чувствовать себя живым. Египетская болезнь прочно засела в его могучем теле, и оставалось только удивляться, с каким упорством организм борется с нею.
– Не хуже и не лучше, – неизменно повторял каждое утро врач, испробовав какое-либо новое лекарство.
Правительственную резиденцию оцепили солдаты, не допуская туда посторонних. В доме не осталось ни слуг, ни стражников, ни чиновников. Одна только София не покинула Облеченного Властью человека, который жаловался, что руки и ноги у него одеревенели, что его терзают мучительные боли и нестерпимая резь в глазах; они находились вдвоем в доме, все стены которого были оклеены эдиктами и правительственными распоряжениями, а по улице, мимо окон, тянулись погребальные дроги. «Они не умерли, но были сражены», – повторяла про себя молодая женщина вспомнившуюся ей строку из Лафонтена, стихи которого Виктор Юг читал вслух еще у них дома, в Гаване, обучая ее правильному французскому произношению. София понимала, что, оставаясь в этом доме, совершает крайнее безрассудство. Однако смело шла навстречу опасности, желая доказать этим преданность любви, в которой сама уже не была уверена. Видя, как напуган Юг, и сама не поддаваясь страху, она как бы вырастала в собственных глазах. Через неделю молодая женщина убедилась в том, что зараза ее не коснется. И ощутила гордость, почувствовала себя избранницей судьбы при мысли, что смерть, безраздельно царившая в городе, обошлась с нею милостиво.
Теперь в Кайенне возносили молитвы святому Себастьяну, словно уже боялись полагаться на заступничество лишь трех святых – Роха, Пруденция и Карла. «Dies irae, dies ilia». «День гнева, тот день» (лат.).
Глубокое чувство вины, столь знакомое людям средневековья, охватило тех, кто слишком хорошо помнил о своем полном равнодушии к страданиям ссыльных, погибавших в Иракубо, Конамаме, Синна-мари, и старик акадиец, который всякий день напоминал об этом, был жестоко избит на улице палками. Виктор, все реже поднимавшийся с кресла, в котором он сидел с подавленным видом, точно слепой нашаривая предметы, заговорил языком, каким говорят умирающие:
– Пусть меня похоронят в одежде комиссара Конвента.
С этими словами он ощупью доставал из гардероба свое старое парадное платье и показывал его Софии. Затем набрасывал на плечи камзол и надевал поверх закрывавшей лоб повязки шляпу, украшенную перьями.
– Почти десять лет я полагал себя хозяином собственной судьбы, а на самом деле, послушный воле других, тех, кто нас возносит или ниспровергает, хотя мы даже не подозреваем об этом, выступал в таких различных ролях, что даже не знаю толком, какая из них мне больше всего подходила. Я носил столько разных одежд, что даже не знаю, какая из них была мне по-настоящему впору. – Сделав заметное усилие, Юг при этих словах выпячивал грудь, в которой слышались хрипы. – Но один из костюмов я предпочитаю всем остальным, вот этот. Мне даровал его единственный человек, которого я ставил выше себя. Когда его низвергли, я утратил душевное равновесие. С тех пор я будто потерял самого себя. Я уподобился тем механическим куклам, которых заводят ключом, и они ходят, играют в шахматы, исполняют мелодии на флейте, бьют в барабаны. Одной только роли мне не хватало – роли слепца. И вот я превратился в слепца. – Понизив голос и загибая пальцы, Юг прибавлял: – Булочник, негоциант, масон, противник масонов, якобинец, полководец, мятежник, узник, освобожденный теми, кто убил человека, возвысившего меня, агент Директории, агент Консульства…
Ему уже не хватало пальцев, а он все перечислял, потом его речь переходила в невнятное бормотание. Несмотря на болезнь и повязки на глазах, Виктор, облачаясь в камзол комиссара Конвента, вновь начинал чем-то походить на того еще молодого, энергичного и полного сил человека, который однажды поздним вечером подошел к дверям некоего почтенного дома в Гаване, и дом этот тотчас же наполнился грохотом дверных молотков. Казалось, он на время опять превращался в прежнего Юга, в такого, каким был, пока не сделался правителем – алчным и ни во что не верящим; теперь, ощутив могильный холод, он готов был отказаться от своих уже ненужных богатств, от суетных почестей и говорил языком проповедника на панихиде.
– Красивый был наряд, – замечала София, разглаживая перья на шляпе.
– Но он уже вышел из моды, – отзывался Виктор. – И теперь годится разве только на саван.
Однажды врач решил испробовать новое средство, которое в Париже производило настоящие чудеса при лечении глаз, пораженных египетской болезнью: к векам надо было прикладывать тонкие ломтики свежей, кровоточащей телятины.
– У тебя вид цареубийцы из античной трагедии, – вырвалось у Софии, когда Виктор вышел из спальни, где ему только что наложили повязку; молодая женщина невольно подумала об Эдипе.
Жалость к Югу внезапно умерла в ее сердце.
На следующее утро лихорадка отпустила Виктора; желая подкрепить силы, он выпил бокал вина. С его глаз сняли повязки, убрали ломтики кровавого мяса, и София увидела, что на лице Юга не осталось никаких следов болезни. Вид у него был растерянный, как будто красота мира ослепила его. Вырвавшись из оков мрака, в котором он так долго жил, Виктор ходил по комнатам своей резиденции; ему хотелось бегать, прыгать от радости. Он смотрел на деревья, на ползучие растения, на кошек, на все, что его окружало, с таким видом, будто все сущее только недавно возникло и ему, как Адаму, предстояло дать названия вещам. В городе египетская болезнь уносила свои последние жертвы, и несчастных поспешно отвозили на кладбище, где их хоронили без колокольного звона и погребальных церемоний. Отслужили благодарственные молебны во славу святых – Роха, Пруденция, Карла и Себастьяна, а некоторые нечестивцы, уже успевшие позабыть о своих просьбах и молитвах, с усмешкой говорили, что гораздо важнее было носить на шее связку чеснока, чем возносить моления святым. В гавань вошли два корабля, встреченные приветственным залпом береговых батарей.
– Ты была великолепна, – сказал Виктор Софии и распорядился приготовить все для возвращения в усадьбу.
Но молодая женщина, отведя глаза, взяла со стола книгу о путешествии в Аравию, которую она читала в последние дни, и показала ему фразу, взятую из текста Корана: «Чума произвела опустошения в Девардане, граде Иудеи. Большая часть жителей обратилась в бегство. Господь сказал им: „Умрите“. И они умерли. Несколько лет спустя, склонясь на мольбы Иезекииля, он воскресил их. Однако у всех на лицах сохранилась печать смерти».
Она сделала паузу.
– Я устала жить среди мертвецов. Пусть страшная болезнь оставила город, но отныне все вы носите печать смерти на лице.
Молодая женщина все говорила, говорила, повернувшись спиною к Виктору; ее темный силуэт вырисовывался в освещенном прямоугольнике окна; наконец она сообщила ему о том, что решила уехать.
– Хочешь возвратиться в свой дом? – растерянно спросил Юг.
– Никогда я не возвращусь в дом, который покинула в поисках лучшего.
– А где же находится лучший дом, куда ты ныне стремишься?
– Не знаю. Там, где люди живут иначе. Здесь ото всего разит мертвечиной. Я хочу возвратиться в мир живых, тех, кто еще во что-то верит. Я ничего не жду от людей, которые и сами уже ничего не ждут.
Правительственная резиденция вновь наполнилась слугами, стражниками, чиновниками, они вновь принялись за свою обычную работу – мыли, скребли, исполняли приказы. Занавеси на окнах были раздвинуты, в комнату вливались солнечные лучи, в которых плавали мириады пылинок, поднимавшихся к окнам, образуя наклонные столбы.
– Сейчас, – снова заговорила София, – ты предпримешь вторую карательную экспедицию против беглых негров в тропическом Лесу. Иначе быть не может. Того требует твой пост. Не зря же ты облечен властью. Но я этого видеть больше не хочу.
– Революция многих преобразила, – заметил Виктор.
– Быть может, самое лучшее в революции – именно то, что она многих преобразила, – отозвалась София и стала снимать с вешалки свои платья. – Я теперь хотя бы знаю, что мне следует отвергать, а что – принимать.
Еще один корабль – третий в то утро – был встречен приветственным залпом береговых батарей.
– Можно подумать, что они пришли за мной, – заметила София.
Виктор с размаху ударил кулаком по стене.
– Собирай скорее свои тряпки и убирайся на все четыре стороны! – взревел он.
– Спасибо, – спокойно ответила София. – Предпочитаю видеть тебя таким.
Схватив молодую женщину за руки, Юг грубо потащил ее через всю комнату, до боли сжимая ей кисти; оказавшись возле кровати, он резким толчком повалил Софию. И сам повалился следом, изо всех сил сжимая ее в объятиях; она не сопротивлялась: лежала холодная, неподвижная, далекая, казалось, она согласна на все, только бы поскорее избавиться от него. Юг смотрел на нее так же, как много раз смотрел в такие минуты, глаза его были столь близко от ее глаз, что их блеск будто сливался. София медленно отвернула лицо.
– Да, пожалуй, тебе лучше уехать, – проговорил Виктор, отодвигаясь.
Он все еще тяжело дышал; он не обрел ожидаемой радости, и глубокая печаль овладела им.
– Не забудь приготовить для меня пропуск, – невозмутимо сказала София и, соскользнув с другого края кровати, подошла к письменному столу, где хранилась гербовая бумага. – Постой! – воскликнула она. – Чернила высохли.
Она поправила чулки, разгладила измятое платье, достала пузырек с чернилами, обмакнула перо и подала его Виктору. А затем опять начала снимать платья с вешалки, искоса поглядывая на Юга, который яростно что-то писал.
– Это все? – спросил Виктор. – Больше нам ничего не остается?
– Отчего же. Нам остаются образы минувшего, – ответила София.
Агент Консульства пошел к дверям. На пороге он оглянулся – на лице его блуждала вымученная улыбка, призывавшая к примирению.
– Едешь со мной?
Ответом ему было молчание.
– В таком случае, доброго пути!
И шаги Юга гулко застучали по лестнице. Внизу его ждал экипаж, он должен был отвезти Виктора на пристань… София осталась одна, вокруг была разбросана ее одежда. Среди атласа и кружев выделялся костюм комиссара Конвента, который Виктор не раз показывал ей в дни своей слепоты. Он покоился на кресле с порванной обивкой: панталоны свисали вниз, камзол был перехвачен трехцветной перевязью, а шляпа с перьями лежала на панталонах, как на бедре; пышный этот наряд походил на семейную реликвию; он как будто еще сохранял контуры человеческого тела и напоминал об отсутствующем владельце, который в свое время играл видную роль. Теперь в городах Европы стали выставлять напоказ одежды выдающихся деятелей прошлого. Мир неузнаваемо переменился; прежде рассказчики начинали свое повествование словами: «Жил да был когда-то», а теперь вместо того говорили: «Это случилось до революции», или: «Это случилось после революции», – и, должно быть, потому люди охотно посещали музеи.
В тот вечер, словно желая быстрее освоиться с положением одинокой женщины, София отдалась молодому офицеру де Сент-Африк, который, как Вертер, боготворил ее с того самого дня, когда она приехала в Кайенну. Она вновь становилась госпожой своего тела и, по собственной воле сходясь с мужчиной, окончательно высвобождалась из-под длительной власти Юга… Она познает крепкие объятия другого человека, а в среду на следующей неделе взойдет на борт корабля, который доставит ее в Бордо.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
И вот большой ветер охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе.
Книга Иова, I, 19
XLVIII
Приезжий высвободил закоченевшую руку из-под наброшенного на плечи шотландского пледа и поднял тяжелый дверной молоток с изображением бога – повелителя вод, висевший у парадного входа в особняк на улице Фуэнкарраль; в эту минуту до его ушей донесся звон гитар и ритмичный стук каблуков, от которого сотрясался пол второго этажа. Хотя удар молотка, должно быть, прозвучал в доме как выстрел из мушкета, шум на втором этаже только усилился, а ко всему еще послышался надтреснутый голос регента церковного хора – он тщетно пытался воспроизвести мелодию известной «Песенки контрабандиста». Однако приезжий, чью руку обжигала заиндевелая бронза, продолжал громко колотить в дверь и одновременно с такой силой ударял обутой в теплый сапог ногою по створке, что на каменное крыльцо сыпались мелкие льдинки. Наконец створка двери со скрипом приоткрылась, и слуга, от которого сильно разило вином, поднес светильник к самому лицу приезжего. Заметив, что лицо это как две капли воды походит на лицо человека с портрета, висевшего в гостиной, перепуганный лакей поспешил впустить некстати пожаловавшего гостя, рассыпаясь в извинениях и что-то сбивчиво объясняя. Он никак не ждал, что сеньор так быстро доедет; если бы он только мог это предвидеть, то уж непременно бы встретил сеньора на почтовой станции. Ведь нынче Новый год, праздник святого Мануэля – а его как раз зовут Мануэль, – и вот его знакомые, люди вполне порядочные, хотя и немного шумные, без приглашения явились в дом, когда он уже укладывался спать, помолившись перед тем богу и попросив охранить в дороге сеньора от всякой напасти; не слушая никаких уговоров, они принялись петь, плясать да пить вино, «которое принесли с собою», можете не сомневаться, «принесли с собою». Пусть сеньор обождет несколько минут, а уж он, Мануэль, мигом спровадит всю эту шатию через черный ход… Отстранив слугу, приезжий поднялся по широкой лестнице и вошел в гостиную. Всю мебель тут сдвинули в угол, ковер свернули и прислонили к стене; веселье было в полном разгаре: расфранченные девицы из простонародья лихо отплясывали со своими кавалерами, лица которых не внушали большого доверия; эти молодые люди осушали большие стаканы вина и, не задумываясь, сплевывали на пол. По углам валялись пустые бутылки и фляги – свидетельство того, что пирушка была в самом разгаре. Разбитная красотка капризно требовала жареных каштанов, которых, видимо, не было; другая, развалившись на диване, во все горло распевала популярную песенку; чуть подальше какой-то молодчик тискал девицу; несколько изрядно захмелевших гостей окружили слепца, который прочищал горло и пробовал голос, готовясь спеть андалузскую песню.
– Вон отсюда! – крикнул слуга.
И гости, поняв, что закутанный в шотландские пледы приезжий – важная особа, бросились вниз по лестнице, прихватив с собой недопитые бутылки. Все еще бормоча бессвязные извинения, лакей принялся поспешно расставлять мебель по местам, вновь расстелил ковер и поторопился унести пустые бутылки. Он подбросил несколько поленьев в огонь, уже, видимо, давно пылавший в камине, и, вооружась шваброй, метелочками и тряпками, стал усердно уничтожать следы пирушки, оставшиеся на креслах, на полу и даже на залитой вином крышке фортепьяно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Виктор Юг, глаза которого закрывали плотные повязки, смоченные в настойке алтея, как слепой, бродил по комнате в своей резиденции, держась за спинки стульев, спотыкаясь, стеная и ощупывая предметы. София смотрела на него и видела, что он непривычно слаб, подавлен, пугается городского шума. Несмотря на сильный жар, он отказывался лежать в постели, боясь, что там скорее погрузится во мрак, еще более непроницаемый, нежели тот, на который его обрекали влажные повязки. Виктор прикасался к каждой вещи, попадавшейся ему под руку, сжимал ее, взвешивал на ладони, словно это помогало ему чувствовать себя живым. Египетская болезнь прочно засела в его могучем теле, и оставалось только удивляться, с каким упорством организм борется с нею.
– Не хуже и не лучше, – неизменно повторял каждое утро врач, испробовав какое-либо новое лекарство.
Правительственную резиденцию оцепили солдаты, не допуская туда посторонних. В доме не осталось ни слуг, ни стражников, ни чиновников. Одна только София не покинула Облеченного Властью человека, который жаловался, что руки и ноги у него одеревенели, что его терзают мучительные боли и нестерпимая резь в глазах; они находились вдвоем в доме, все стены которого были оклеены эдиктами и правительственными распоряжениями, а по улице, мимо окон, тянулись погребальные дроги. «Они не умерли, но были сражены», – повторяла про себя молодая женщина вспомнившуюся ей строку из Лафонтена, стихи которого Виктор Юг читал вслух еще у них дома, в Гаване, обучая ее правильному французскому произношению. София понимала, что, оставаясь в этом доме, совершает крайнее безрассудство. Однако смело шла навстречу опасности, желая доказать этим преданность любви, в которой сама уже не была уверена. Видя, как напуган Юг, и сама не поддаваясь страху, она как бы вырастала в собственных глазах. Через неделю молодая женщина убедилась в том, что зараза ее не коснется. И ощутила гордость, почувствовала себя избранницей судьбы при мысли, что смерть, безраздельно царившая в городе, обошлась с нею милостиво.
Теперь в Кайенне возносили молитвы святому Себастьяну, словно уже боялись полагаться на заступничество лишь трех святых – Роха, Пруденция и Карла. «Dies irae, dies ilia». «День гнева, тот день» (лат.).
Глубокое чувство вины, столь знакомое людям средневековья, охватило тех, кто слишком хорошо помнил о своем полном равнодушии к страданиям ссыльных, погибавших в Иракубо, Конамаме, Синна-мари, и старик акадиец, который всякий день напоминал об этом, был жестоко избит на улице палками. Виктор, все реже поднимавшийся с кресла, в котором он сидел с подавленным видом, точно слепой нашаривая предметы, заговорил языком, каким говорят умирающие:
– Пусть меня похоронят в одежде комиссара Конвента.
С этими словами он ощупью доставал из гардероба свое старое парадное платье и показывал его Софии. Затем набрасывал на плечи камзол и надевал поверх закрывавшей лоб повязки шляпу, украшенную перьями.
– Почти десять лет я полагал себя хозяином собственной судьбы, а на самом деле, послушный воле других, тех, кто нас возносит или ниспровергает, хотя мы даже не подозреваем об этом, выступал в таких различных ролях, что даже не знаю толком, какая из них мне больше всего подходила. Я носил столько разных одежд, что даже не знаю, какая из них была мне по-настоящему впору. – Сделав заметное усилие, Юг при этих словах выпячивал грудь, в которой слышались хрипы. – Но один из костюмов я предпочитаю всем остальным, вот этот. Мне даровал его единственный человек, которого я ставил выше себя. Когда его низвергли, я утратил душевное равновесие. С тех пор я будто потерял самого себя. Я уподобился тем механическим куклам, которых заводят ключом, и они ходят, играют в шахматы, исполняют мелодии на флейте, бьют в барабаны. Одной только роли мне не хватало – роли слепца. И вот я превратился в слепца. – Понизив голос и загибая пальцы, Юг прибавлял: – Булочник, негоциант, масон, противник масонов, якобинец, полководец, мятежник, узник, освобожденный теми, кто убил человека, возвысившего меня, агент Директории, агент Консульства…
Ему уже не хватало пальцев, а он все перечислял, потом его речь переходила в невнятное бормотание. Несмотря на болезнь и повязки на глазах, Виктор, облачаясь в камзол комиссара Конвента, вновь начинал чем-то походить на того еще молодого, энергичного и полного сил человека, который однажды поздним вечером подошел к дверям некоего почтенного дома в Гаване, и дом этот тотчас же наполнился грохотом дверных молотков. Казалось, он на время опять превращался в прежнего Юга, в такого, каким был, пока не сделался правителем – алчным и ни во что не верящим; теперь, ощутив могильный холод, он готов был отказаться от своих уже ненужных богатств, от суетных почестей и говорил языком проповедника на панихиде.
– Красивый был наряд, – замечала София, разглаживая перья на шляпе.
– Но он уже вышел из моды, – отзывался Виктор. – И теперь годится разве только на саван.
Однажды врач решил испробовать новое средство, которое в Париже производило настоящие чудеса при лечении глаз, пораженных египетской болезнью: к векам надо было прикладывать тонкие ломтики свежей, кровоточащей телятины.
– У тебя вид цареубийцы из античной трагедии, – вырвалось у Софии, когда Виктор вышел из спальни, где ему только что наложили повязку; молодая женщина невольно подумала об Эдипе.
Жалость к Югу внезапно умерла в ее сердце.
На следующее утро лихорадка отпустила Виктора; желая подкрепить силы, он выпил бокал вина. С его глаз сняли повязки, убрали ломтики кровавого мяса, и София увидела, что на лице Юга не осталось никаких следов болезни. Вид у него был растерянный, как будто красота мира ослепила его. Вырвавшись из оков мрака, в котором он так долго жил, Виктор ходил по комнатам своей резиденции; ему хотелось бегать, прыгать от радости. Он смотрел на деревья, на ползучие растения, на кошек, на все, что его окружало, с таким видом, будто все сущее только недавно возникло и ему, как Адаму, предстояло дать названия вещам. В городе египетская болезнь уносила свои последние жертвы, и несчастных поспешно отвозили на кладбище, где их хоронили без колокольного звона и погребальных церемоний. Отслужили благодарственные молебны во славу святых – Роха, Пруденция, Карла и Себастьяна, а некоторые нечестивцы, уже успевшие позабыть о своих просьбах и молитвах, с усмешкой говорили, что гораздо важнее было носить на шее связку чеснока, чем возносить моления святым. В гавань вошли два корабля, встреченные приветственным залпом береговых батарей.
– Ты была великолепна, – сказал Виктор Софии и распорядился приготовить все для возвращения в усадьбу.
Но молодая женщина, отведя глаза, взяла со стола книгу о путешествии в Аравию, которую она читала в последние дни, и показала ему фразу, взятую из текста Корана: «Чума произвела опустошения в Девардане, граде Иудеи. Большая часть жителей обратилась в бегство. Господь сказал им: „Умрите“. И они умерли. Несколько лет спустя, склонясь на мольбы Иезекииля, он воскресил их. Однако у всех на лицах сохранилась печать смерти».
Она сделала паузу.
– Я устала жить среди мертвецов. Пусть страшная болезнь оставила город, но отныне все вы носите печать смерти на лице.
Молодая женщина все говорила, говорила, повернувшись спиною к Виктору; ее темный силуэт вырисовывался в освещенном прямоугольнике окна; наконец она сообщила ему о том, что решила уехать.
– Хочешь возвратиться в свой дом? – растерянно спросил Юг.
– Никогда я не возвращусь в дом, который покинула в поисках лучшего.
– А где же находится лучший дом, куда ты ныне стремишься?
– Не знаю. Там, где люди живут иначе. Здесь ото всего разит мертвечиной. Я хочу возвратиться в мир живых, тех, кто еще во что-то верит. Я ничего не жду от людей, которые и сами уже ничего не ждут.
Правительственная резиденция вновь наполнилась слугами, стражниками, чиновниками, они вновь принялись за свою обычную работу – мыли, скребли, исполняли приказы. Занавеси на окнах были раздвинуты, в комнату вливались солнечные лучи, в которых плавали мириады пылинок, поднимавшихся к окнам, образуя наклонные столбы.
– Сейчас, – снова заговорила София, – ты предпримешь вторую карательную экспедицию против беглых негров в тропическом Лесу. Иначе быть не может. Того требует твой пост. Не зря же ты облечен властью. Но я этого видеть больше не хочу.
– Революция многих преобразила, – заметил Виктор.
– Быть может, самое лучшее в революции – именно то, что она многих преобразила, – отозвалась София и стала снимать с вешалки свои платья. – Я теперь хотя бы знаю, что мне следует отвергать, а что – принимать.
Еще один корабль – третий в то утро – был встречен приветственным залпом береговых батарей.
– Можно подумать, что они пришли за мной, – заметила София.
Виктор с размаху ударил кулаком по стене.
– Собирай скорее свои тряпки и убирайся на все четыре стороны! – взревел он.
– Спасибо, – спокойно ответила София. – Предпочитаю видеть тебя таким.
Схватив молодую женщину за руки, Юг грубо потащил ее через всю комнату, до боли сжимая ей кисти; оказавшись возле кровати, он резким толчком повалил Софию. И сам повалился следом, изо всех сил сжимая ее в объятиях; она не сопротивлялась: лежала холодная, неподвижная, далекая, казалось, она согласна на все, только бы поскорее избавиться от него. Юг смотрел на нее так же, как много раз смотрел в такие минуты, глаза его были столь близко от ее глаз, что их блеск будто сливался. София медленно отвернула лицо.
– Да, пожалуй, тебе лучше уехать, – проговорил Виктор, отодвигаясь.
Он все еще тяжело дышал; он не обрел ожидаемой радости, и глубокая печаль овладела им.
– Не забудь приготовить для меня пропуск, – невозмутимо сказала София и, соскользнув с другого края кровати, подошла к письменному столу, где хранилась гербовая бумага. – Постой! – воскликнула она. – Чернила высохли.
Она поправила чулки, разгладила измятое платье, достала пузырек с чернилами, обмакнула перо и подала его Виктору. А затем опять начала снимать платья с вешалки, искоса поглядывая на Юга, который яростно что-то писал.
– Это все? – спросил Виктор. – Больше нам ничего не остается?
– Отчего же. Нам остаются образы минувшего, – ответила София.
Агент Консульства пошел к дверям. На пороге он оглянулся – на лице его блуждала вымученная улыбка, призывавшая к примирению.
– Едешь со мной?
Ответом ему было молчание.
– В таком случае, доброго пути!
И шаги Юга гулко застучали по лестнице. Внизу его ждал экипаж, он должен был отвезти Виктора на пристань… София осталась одна, вокруг была разбросана ее одежда. Среди атласа и кружев выделялся костюм комиссара Конвента, который Виктор не раз показывал ей в дни своей слепоты. Он покоился на кресле с порванной обивкой: панталоны свисали вниз, камзол был перехвачен трехцветной перевязью, а шляпа с перьями лежала на панталонах, как на бедре; пышный этот наряд походил на семейную реликвию; он как будто еще сохранял контуры человеческого тела и напоминал об отсутствующем владельце, который в свое время играл видную роль. Теперь в городах Европы стали выставлять напоказ одежды выдающихся деятелей прошлого. Мир неузнаваемо переменился; прежде рассказчики начинали свое повествование словами: «Жил да был когда-то», а теперь вместо того говорили: «Это случилось до революции», или: «Это случилось после революции», – и, должно быть, потому люди охотно посещали музеи.
В тот вечер, словно желая быстрее освоиться с положением одинокой женщины, София отдалась молодому офицеру де Сент-Африк, который, как Вертер, боготворил ее с того самого дня, когда она приехала в Кайенну. Она вновь становилась госпожой своего тела и, по собственной воле сходясь с мужчиной, окончательно высвобождалась из-под длительной власти Юга… Она познает крепкие объятия другого человека, а в среду на следующей неделе взойдет на борт корабля, который доставит ее в Бордо.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
И вот большой ветер охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе.
Книга Иова, I, 19
XLVIII
Приезжий высвободил закоченевшую руку из-под наброшенного на плечи шотландского пледа и поднял тяжелый дверной молоток с изображением бога – повелителя вод, висевший у парадного входа в особняк на улице Фуэнкарраль; в эту минуту до его ушей донесся звон гитар и ритмичный стук каблуков, от которого сотрясался пол второго этажа. Хотя удар молотка, должно быть, прозвучал в доме как выстрел из мушкета, шум на втором этаже только усилился, а ко всему еще послышался надтреснутый голос регента церковного хора – он тщетно пытался воспроизвести мелодию известной «Песенки контрабандиста». Однако приезжий, чью руку обжигала заиндевелая бронза, продолжал громко колотить в дверь и одновременно с такой силой ударял обутой в теплый сапог ногою по створке, что на каменное крыльцо сыпались мелкие льдинки. Наконец створка двери со скрипом приоткрылась, и слуга, от которого сильно разило вином, поднес светильник к самому лицу приезжего. Заметив, что лицо это как две капли воды походит на лицо человека с портрета, висевшего в гостиной, перепуганный лакей поспешил впустить некстати пожаловавшего гостя, рассыпаясь в извинениях и что-то сбивчиво объясняя. Он никак не ждал, что сеньор так быстро доедет; если бы он только мог это предвидеть, то уж непременно бы встретил сеньора на почтовой станции. Ведь нынче Новый год, праздник святого Мануэля – а его как раз зовут Мануэль, – и вот его знакомые, люди вполне порядочные, хотя и немного шумные, без приглашения явились в дом, когда он уже укладывался спать, помолившись перед тем богу и попросив охранить в дороге сеньора от всякой напасти; не слушая никаких уговоров, они принялись петь, плясать да пить вино, «которое принесли с собою», можете не сомневаться, «принесли с собою». Пусть сеньор обождет несколько минут, а уж он, Мануэль, мигом спровадит всю эту шатию через черный ход… Отстранив слугу, приезжий поднялся по широкой лестнице и вошел в гостиную. Всю мебель тут сдвинули в угол, ковер свернули и прислонили к стене; веселье было в полном разгаре: расфранченные девицы из простонародья лихо отплясывали со своими кавалерами, лица которых не внушали большого доверия; эти молодые люди осушали большие стаканы вина и, не задумываясь, сплевывали на пол. По углам валялись пустые бутылки и фляги – свидетельство того, что пирушка была в самом разгаре. Разбитная красотка капризно требовала жареных каштанов, которых, видимо, не было; другая, развалившись на диване, во все горло распевала популярную песенку; чуть подальше какой-то молодчик тискал девицу; несколько изрядно захмелевших гостей окружили слепца, который прочищал горло и пробовал голос, готовясь спеть андалузскую песню.
– Вон отсюда! – крикнул слуга.
И гости, поняв, что закутанный в шотландские пледы приезжий – важная особа, бросились вниз по лестнице, прихватив с собой недопитые бутылки. Все еще бормоча бессвязные извинения, лакей принялся поспешно расставлять мебель по местам, вновь расстелил ковер и поторопился унести пустые бутылки. Он подбросил несколько поленьев в огонь, уже, видимо, давно пылавший в камине, и, вооружась шваброй, метелочками и тряпками, стал усердно уничтожать следы пирушки, оставшиеся на креслах, на полу и даже на залитой вином крышке фортепьяно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49