Мы проезжали мидзу хакобинин, и Мавро сказал, что хочет пить. Мы остановились, и он выстрелил в экзоскелет этого существа. Экзоскелет треснул, оттуда хлынули тысячи литров воды, а в воде оказались сотни живых существ: полупрозрачные лягушки без передних лап, крошечные манты цвета патоки, покрытые броней угри с острыми зубами, множество насекомых самого разного строения. Внутри мидзу хакобинин располагалось целое море со своей собственной экологией.
На наших глазах большие хитиновые пластины подплыли к отверстию и начали задерживать уходящую воду, как заслонка в желобе; неожиданно поток прекратился. Существо занималось самовосстановлением.
Но животные из его брюха бились на горячей поверхности земли и умирали. Мидзу хакобинин не простой аналог бочкообразного кактуса, и отличия казались огромными.
Увидев всю эту живность в воде, Мавро не захотел пить. Мы отъехали, и я закрыл глаза и постарался ни на что не смотреть. Затаил дыхание, отрезал запахи, стал напевать про себя, чтобы заглушить звуки. Не подействовало.
Время от времени доносился какой-то запах или звук, и я невольно открывал глаза. Повсюду жизнь: восемь больших красных пауков размером с кошку сидят в расщелине и деловито жужжат хитиновыми крыльями, как саранча, — коты, распевающие любовные песни в ночном переулке, сказал я себе. Опаловый воздушный змей, с дурным запахом, обвился пластиковыми зелеными крыльями вокруг красного пузыря, как куколка, очевидно, кормится каким-то плодом, — летучая мышь на дереве папайи возле моего дома в Панаме. Озеро со стоячей коричневой водой, сразу под его поверхностью ходят кругами голубые угри, они гоняются за собственными хвостами и стонут — песни зубатки. Поверх тростников висит пустой экзоскелет гигантской куколки размером с мою руку, с мордой мухи — стрекоза, отрастившая крылья. Порыв ветра пронесся по полю желтого хлопка, разбросав пушистые шарики, пахнущие эфиром. От этого запаха разбухли и закрылись мои носовые полости. И в этом поле стая животных, похожих на бесхвостых волков с голыми мордами, торжествующе и радостно выла, пожирая перевернутого броненосца. На закате искривленное старое дерево выпустило цветы, такие белые, что солнце, отражаясь, превратило их в факелы. И все это вызывало у меня головную боль. Хотелось вырвать глаза и проткнуть барабанные перепонки. Вечернее небо заполнили желтые, зеленые, пурпурные и синие ленты опару но тако, как вены матки, окружающей зародыш. И я понял, что эта планета — живое существо, со своей экологией и биосферой. Испытал мистическое чувство открытия. «Что вырастет в этой матке?» — подумал я. Воздух был наполнен электричеством. На горизонте повисли огромные грозовые тучи, как грибообразные облака после ядерного нападения. Все мои инстинкты требовали одного — укрыться. Я плакал, бранился, лотом понял, что пытаюсь зарыться в пол в поисках медицинской сумки с болеутоляющим.
А потом, должно быть, мое тело само отключило все органы чувств, потому что я потерял сознание. А подсознание наслало ужасные галлюцинации, где образы Пекаря накладывались на земные образы. Мы мчались в своей машине по скалам Пекаря в сумерках. В ушах у меня звучали голоса, давно умершие люди вели нескончаемые и непонятные разговоры. «Ты видел сеньору Гардосу? — спрашивала моя мать. — Она так растолстела. Какой стыд!» А отец кричал на нее: «Мне все равно! Как мы проживем, если снова подняли налоги?!» Я слушал эту болтовню, словно она столь же незначительна, как жужжание пчелы. В пустынном небе, там, где должны быть опаловые воздушные змеи, повисли какие-то ленты. На горизонте я что-то увидел — что-то бежит в вертикальном положении, как человек. Я попытался разглядеть подробности, и глаза мои превратились в телескопы. Ясно увидел двух «пустынных владычиц», они спотыкались на красных камнях, передние конечности у них вырваны, и из углублений на плечах капает кровь. Я замигал и постарался забыть это зрелище, а они молили: «Анжело, Анжело, вернись и накорми нас!» Я узнал голоса — девочка Татьяна и Тамара. Это они бегут ко мне, у них отрублены руки и груди, и они умоляют: «Анжело! Анжело!» Я бросился прочь от них, и вокруг все почернело. Спокойным повелительным тоном заговорил Завала. Слышался смех, словно он участвует в вечеринке. Я наклонился вперед, чтобы лучше слышать, но чьи-то руки удержали меня, сжали мне грудь. Я попытался заговорить, но губы запеклись от ветра и солнца. Я понял, что на мне шлем, а разговаривают с помощью микрофонов. Держит меня Завала и что-то шепчет мне на ухо. Завала говорит: «Конечно, при взгляде извне все культуры в равной степени кажутся злыми, но если заглянуть вовнутрь, увидишь, что большинство апельсинов поражены раком. Поэтому у тебя такое зловонное дыхание. Ты слушаешь людей, запрограммированных социальными инженерами. Но я знавал людей, у которых была заменена хромосома 116 в гене 21755394200001, и у них повышенная сопротивляемость к вирусам посещения. Сунь нож такому в живот, ты, везучий cabron Козел (исп. )

, и увидишь, как засияют его глаза». Я всмотрелся в дымку. Завала меня не держит. На меня смотрит крошечными черными глазками в складках жира улыбающаяся пурпурная морда речного дракона.
Я снова потерял сознание. Надо мной светились два глаза, один синий, другой белый. Это Флако, а злобной идиотской улыбкой ему служит вспышка молнии. Голосом грома он заговорил: «Hola, Анжело! Где ты был? Мы все ждем тебя здесь в раю, вечеринка сейчас начнется. У разносчиков на ярмарке есть durnos Персики (исп. )

— со вкусом бананов и запахом цветов страсти».
«Прости, — сказал я. Не мог понять, где нахожусь. — Я заблудился. Война. Я был очень занят — убивал людей».
«Ха! Это плохо! Вот что случается, когда служишь злому обществу», — фыркнул Флако.
Его обвинение врезалось в меня, как скальпель. «Нет! Я не служил злу!» Но тут же вспомнил свою юношескую клятву дону Хосе Миранде: много раз я клялся служить обществу и завоевать его благодарность. А потом вспомнил: ведь я же давно сообразил, что нахожусь в обществе убийц. И в словах Флако правда. Я слуга злого общества.
«Верховный жрец конгрегации демонов, — сказал Флако. — Не отпирайся. Бесчеловечные социалисты. Годятся только на удобрение под деревьями. Но, ах, у нас durnos твоих любимых сортов. Со вкусом банана, с запахом цветов страсти. Какие хочешь?»
Он взглядом требовал ответа. Глаза его сверкали. Они проникали в самый центр моего существа. «Бананы!» — закричал я.
«Ха! Ответ неверный!»
И я понял, что должен был попросить цветы страсти, страстоцветы, — чтобы жизнь моя наполнилась страстью. Даже Завала знал бы верный ответ. «Прости!» — закричал я.
Я смотрел на темную тучу, за ней только что исчезли Роджин и Шинчжу. Мы в пустыне, перед нами край каньона.
Рядом со мной Абрайра; опираясь на поручень, она поддерживает мою голову.
— Успокойся, — говорит она, — успокойся. — Она снимает свой шлем и надевает мне на голову. Шейное кольцо мне великовато, и я слышу пробивающиеся запахи. Ветер бьет словно кулаком, машина дрожит, передо мной над каньоном торчит в небо, как палец, скала высотой метров пятьдесят. И от этой скалы исходит поток синих и серебристых призрачных фигур, похожих на полоски материи или ветки ивы; они в тишине поднимаются к небу.
Все смотрят на них.
— Вы только поглядите! — благоговейно говорит Мавро. — Видели когда-нибудь подобное? — Слышится шелест ветра над камнями.
Все просто сидели и молча смотрели, и я наконец понял, что это всего лишь стая биолюминесцирующих опару но тако, они поднимаются в восходящем термальном потоке над каньоном и еще выше к небу. Брюхо у них светится голубоватым светом, а тепло их тела мои глаза регистрируют как платиновый блеск. Красная молния ударила в дальний край каньона.
Мавро включил двигатель. И пустил машину по краю пустыни.
Ветер свистел в моем шлеме. Каньон, который мы огибали, как трещина в мире, и мне все время казалось, что мы в нее упадем. Я начал дышать тяжело. Закрыл глаза, постарался блокировать все ощущения. «Думай о чем-нибудь другом, — приказал я себе. — Займи свой мозг». Я попытался представить свой дом в Панаме, добрые старые времена на ярмарке. Боль стала невыносимой. Я застонал.
— Ты не спишь? — спросила Абрайра. Она наклонилась ко мне, чтобы услышать ответ. Микрофон в моем шлеме отключен, поэтому она коснулась щекой передней части шлема, чтобы слышать.
— Si.
— Что случилось? Ты кричал на нас, потом начинал смеяться. Я думаю, это от удара по голове. Но почему ты только сейчас сдал?
— Сенсорная перегрузка, — ответил я. — Экошок. Слишком много чуждых запахов и звуков. Не могу этого выдержать.
— Мы привыкали два года, — сказала Абрайра. — Через шесть месяцев симулятор добавил звуки и запахи.
— Да, так и должно быть. Нужно постепенно привыкать к местности. — Я лег и закрыл глаза. Хотел снять шлем, чтобы потереть виски.
— Что мы можем для тебя сделать? — спросила Абрайра.
— Оберните мне чем-нибудь шлем. Нужно отрезать все звуки и запахи. Это поможет. А потом просто разговаривай со мной, чтобы я отвлекся.
Я услышал шелест ткани, и Абрайра начала оборачивать мою шею.
— Я могу сверху наложить смолистое покрытие и совершенно изолировать тебя, но не знаю, как подействует запах, — сказала она, работая. — О чем ты хочешь поговорить?
— Мне приснился плохой сон, — сказал я. — Покойный друг обвинил меня в том, что я служу злому обществу.
Абрайра легко рассмеялась.
— Наверное, так и есть. Если правду говорят социальные инженеры — любое общество злое, тогда всякий, кто служит обществу, служит злу.
Она сказала это так легко — я не поверил, что она понимает мою тревогу.
— Но если общество злое, тогда нужно задать вопрос: что есть зло? — Я почувствовал, что, кажется, могу найти выход: если я запутаю вопрос в философских аргументах и спорах, то чувство вины, которое грозит поглотить меня, ослабнет.
Перфекто, сидевший у пушки, ответил:
— Нарушение территории другой личности — вот в чем корень всякого зла. Таково простейшее определение зла. — Его слова удивили меня, отчасти потому, что микрофон мой был отключен и я думал, что он меня не слышит, а отчасти потому, что совсем не ожидал такого ответа. Перфекто продолжал:
— Когда человек ворует, он нарушает территорию другого. Когда убивает, нарушает территорию. Когда спит с чужой женой, тоже нарушает территорию. Когда клевещет на тебя — лишает тебя доброго имени, которое ты заработал своими поступками. У людей все моральные нормы основаны на территориализме. И всякое зло возникает при нарушении чужой территории.
Концепция Перфекто показалась мне совершенно новой, и я спросил:
— Тогда что же такое добро? Перфекто ответил:
— Допуск чужого на твою территорию, отказ от собственного территориализма. Хорошо — раздавать свои деньги бедным. Хорошо — отдать одежду нагому. Хорошо — приютить бездомных в своем доме. Добро — это когда ты увеличиваешь чужую территорию, уменьшая свою. Вы, люди, считаете, что добро — это отказ от территориализма.
Я не мог принять такую упрощенную философию. Возможно, Перфекто просто хочет отвлечь меня спором от моих болезненных ощущений. Поэтому ловит меня на приманку своих уязвимых аргументов. Впрочем, он уже говорил нечто подобное прежде: по его словам, я убивал, защищая свою территорию. Но я не ожидал, что он выработал целую философскую систему, основанную на территориализме. Я обдумал его слова.
— Мне кажется, что существует добро и зло, не имеющее отношения к территориализму, — сказал я, хотя не мог тогда и не могу сейчас привести пример, не связанный с этой концепцией.
Перфекто немного подумал.
— Нет, территориализм — единственное мерило, с помощью которого вы, люди, определяете добро и зло. Некоторые моральные нормы не имеют отношения к добру и злу, они просто определяют человека как элемент своей культуры, и поэтому вы, люди, иногда воображаете, что добро и зло относительны, что у них нет основы в биологической или духовной реальности. Например, правоверный еврей может счесть другого еврея, отрицающего необходимость обрезания, носителем зла, но за пределами этой культуры все понимают, что принятие обрезания или отказ от него — не вопрос морали. Это просто утверждение своей принадлежности к определенной культуре. Ты носишь именно такую одежду и ведешь именно такой образ жизни, просто обозначая свое членство в культуре. Если ты вдруг вздумаешь одеваться во все черное и подолгу гулять после полуночи, другие члены твоей культуры решат, что ты зол и опасен. Вы, люди, всегда определяли добро и зло исключительно на основе территориальных инстинктов. Вот что такое добро и зло. Я удивлен, что ты не заметил этого в истории последних четырех тысяч лет. Я прервал Перфекто.
— Тогда, согласно твоей теории морали, Перфекто, поскольку твой инстинкт территориализма искусственно генетически усилен, разве ты не станешь утверждать, что вы, химеры, моральнее людей? — Мне этот вопрос показался очень важным, так как социалисты утверждают, что улучшают мораль людей, ослабляя их территориализм. Некоторые из них считают, что истинный коммунизм будет достигнут только тогда, когда мы будем думать о себе не как об индивидуумах, но только как о части целого. Другие социалисты говорят, что это только приведет к появлению расы лентяев, у которых не будет никаких побудительных мотивов для увеличения производительности труда.
— Может быть. Мы инстинктивно лучше сознаем, что социально приемлемо для нас. Мы, химеры, меньше расположены нарушать территорию других, но мы также совсем не расположены отдавать собственную территорию. Но, возможно, степень территориализма не имеет значения. Значение имеет только действие по отношению к собственной территории и территории других. И когда мы грешим, мы платим дороже — чувством вины.
— Тогда почему ты участвуешь в этой войне? Почему не признаешь территорий «Мотоки» и ябандзинов? Почему ты убил Люсио?
Перфекто повесил голову и не ответил. Абрайра негромко, но сердито сказала:
— Мы, химеры, не уважаем вашу территорию, потому что вы, люди, никогда не уважали нашу. Вы всегда боялись нас — потому что мы не такие, мы сильнее вас, умнее и искуснее. И поэтому люди отбирали у нас дома, отказывали нам в равной плате, старались лишить нас самоуважения. Люди утратили право на то, чтобы с ними обращались как с равными в вопросах морали. Ты спрашиваешь, почему Перфекто убил Люсио. Он сделал это ради тебя! Чтобы ты сам не…
— Довольно! — закричал Перфекто. Абрайра продолжала:
— … чтобы ты сам не испытывал бремени вины за убийство Люсио. Он видел, как мучит тебя вина…
— Молчи! — крикнул Перфекто. Из его горла послышалось рычание, он дрожал всем телом. Я понял, что он плачет. И что Абрайра права. Перфекто убил Люсио, чтобы принять на себя мою вину, и налил себе чашу, которую не смог осушить.

* * *

Я снова уснул, и на этот раз злые сны не преследовали меня. Однажды проснулся ненадолго: бушевала буря, подобной которой я не видал; вокруг темно — красная ночь, грохочет гром. Прямо впереди поднимались три смерча, но я остался к этому равнодушен. Перфекто вел машину, Абрайра лежала на полу рядом со мной, голову она обернула тканью, чтобы защититься от секущего песка. Я снова задумался о философии территориализма Перфекто и сквозь нее взглянул на собственные представления о добре и зле. И хотя был согласен, что способен взглянуть на все с его точки зрения, словно теперь его философия определяет и мои мысли, я все же попытался отыскать пробелы в его логике. Не мог поверить, что химеры генетически созданы так, чтобы быть моральнее людей. Но я вспомнил никитийских идеал — социалистов, того нетерриториалистского человека, которого они мечтали создать; вспомнил рассказы о бесчеловечных убийствах, совершенных химерами. И долго думал об этих существах, территорию которых мы постоянно нарушаем; о других, которым отдаем свою территорию, и неожиданно понял, что всю жизнь я не делал ни того, ни другого — не отдавал и не брал, и в результате люди оставались для меня незнакомцами, как прохожие на улице.
Вторично я проснулся в темноте, в тихой пещере, снаружи ревел ветер. На мне не было шлема Абрайры, и в пещере пахло влагой и пылью.
Меня беспокоил сон, в котором я видел Флако. Флако обвинил меня в том, что я служу злому обществу. И если мое общество злое, подумал я, то я тоже злой, если искал его благодарности. Все равно что брать деньги у преступника. Я вспомнил, что многие годы меня называли caballero, джентльмен, и я считал это комплиментом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58