Я стоял рядом с ним и смотрел на амбар, где находится Люсио. Ночью там молчали, но утром снова начались крики «До — мой! До — мой!».
Я насчитал шестнадцать самураев вокруг амбара. Способа же добраться до Люсио я не нашел.
Фернандо Чин посматривал на меня; потом стал рассказывать, как собирается определить возраст каждого вида способом, разработанным палеонтологами.
Я почти не слушал его. Меня занимала мысль, как добраться до Люсио. Делая вид, что помогаю Фернандо, я наблюдал за амбаром. Никакой возможности проскользнуть в него. Небрежно направился к амбару, чтобы проверить, как будут реагировать самураи. Двое вышли из тени под деревом и пошли ко мне. Я остановился, будто осматривал блестящий камешек, подобрал его — неправильной формы белый кристалл, и на нем ярко — красная маленькая головка цветной капусты. Один из самураев некоторое время смотрел на кристалл.
— Рубин, — сказал он. — Их много в холмах. Поищи их там. А отсюда держись подальше!
Я положил рубин в карман, потом большую часть дня упражнялся, учился мгновенно поворачиваться, ходить боком, как краб. Это полезно, если попадаешь под огонь лазера или под плазму. Я чувствовал себя сильным; с новыми нервами и мышцами я сделался быстрее, чем когда бы то ни было. Но этого оказалось недостаточно. Абрайра познакомила меня с врачом, который дал мне несколько доз боевых медикаментов «Мотоки». Я спросил его, какова химическая формула препарата, но патент являлся исключительной собственностью «Мотоки». Врач рассказал, как принимать медикаменты, предупредил насчет возможных осложнений.
— У тебя нет времени, чтобы как следует подготовиться к достижению Мгновенности, но ты поймешь, что, если придешь в возбуждение, Мгновенность сама найдет тебя. Может быть, вспомнишь момент в твоей жизни, когда время замедлилось. Или ты уже испытывал это, принимая старые боевые медикаменты. Но теперешнее средство дает эффект гораздо более сильный. Ты должен соблюдать осторожность, когда наступит Мгновенность: время остановится, и тебе захочется одновременно сделать многое. Но помни, что уровень твоего метаболизма недостаточен для этого. Если пробежишь несколько шагов, истратишь весь кислород в своем организме и остановишься. Ты почувствуешь себя так, словно наткнулся на стену, и можешь даже умереть от перенапряжения. Во время Мгновенности нужно делать экономные движения, двигаться как можно меньше, исключительно чтобы достичь нужной цели. Понятно?
Я прекрасно его понял.
— Еще одно, — добавил врач. — После принятия средства эффект остается на всю жизнь. Достигнув Мгновенности, ты ради самого себя должен научиться контролировать ее.
Я кивнул и принял средство.
Дважды из города приходил грузовик и привозил еду: котлы с вареным рисом и водорослями, бочонки маринованных яиц с овощами, свежую сырую рыбу. От всего этого меня тошнило. Хуже всего был слабый кофе с затхлым привкусом, словно плантация стояла на болоте. У жителей «Мотоки» существовала поговорка: «Роскошь — наш величайший враг». Но то, что они считали лишь определенной степенью самопожертвования, для меня было настоящей пыткой.
К вечеру крики в амбаре усилились. Охрана послала сообщение в город, и скоро показался генерал Цугио, маленький хмурый лысый человек. Он потребовал, чтобы Гарсон успокоил своих людей. Цугио объявил, что всем нам будет снижена плата, если мятежники не успокоятся. Он вырос в среде, где каждый индивидуум — раб капризов своего общества, и потому никак не мог понять, что у нас вовсе нет контроля над мятежниками, что они не успокоятся только потому, что нас накажут вместе с ними. Он считал, что мы втайне симпатизируем им, поддерживаем их. Возможно, он был прав.
Ужин не привезли, и Гарсон процитировал слова одного из адъютантов Цугио: нам придется жить без пищи, пока мы не поймем, что «живем исключительно благодаря милости „Мотоки“. Наемники начали ворчать. Кое-кто отправился на охоту в поля за защитным периметром города, но удалось подстрелить только несколько кроликов и перепелок. На закате Гарсон совещался со своими офицерами — было объявлено, что они обсудят проблемы морали. Они провели несколько часов за закрытыми дверями.
Когда совещание закончилось, к нам в казарму пришел капитан и сказал:
— Дела хуже, чем мы думали. Через пять дней прибудет корабль с наемниками, нанятыми ябандзинами. Большинство из них бездомные колумбийцы, они вылетели с Земли через три месяца после нас.
— Но они не могли долететь так быстро! — воскликнул кто-то.
— Конечно, если держать ускорение в законных пределах, — ответил капитан. — Но ябандзины предпочли заплатить побольше, чтобы не проиграть войну. Большинство наемников там рефуджиадос, которых социалисты изгнали из их домов. Химер нет, они не соглашались улетать, когда так хорошо идет война в Южной Америке. И колумбийцев не тренировали самураи, так что мы не знаем, на что они способны. Хотя благоразумнее предположить, что они подготовлены к схваткам. И так как их вдвое больше, чем нас, то это хорошее подкрепление для Хотокэ-но-Дза. Наши наниматели из «Мотоки» требуют, чтобы мы начали наступление раньше намеченного срока. Выступаем через три дня, чтобы добраться до ябандзинов до того, как высадятся колумбийцы. И еще начальство требует, чтобы все наши люди были на передовой, даже те, кто не подготовлен. Они говорят, что не дело японцев — сражаться с машинами.
Новость была принята не очень хорошо. Люди, сидевшие вокруг голограмм и делавшие ставки на исход сражений, неожиданно смолкли. Повсюду началось ворчание. Но никто не спорил, общее мнение было единым. Нас обманывали, плохо кормили и обращались с нами без уважения. Корпорация «Мотоки» нарушила контракт: компьютер по-прежнему утверждает, что уровень смертности достигнет 62 процентов при нападении на Хотокэ-но-Дза. Кроме того, никому не хотелось заставлять идти в бой мятежников, скандировавших в амбаре «До — мой!», а тем более сражаться с колумбийцами. Ведь вместе с ними большинство еще недавно воевало на одной стороне, против идеал — социалистов. За час мы выработали решение, капитан вернулся к генералу Гарсону с нашим ответом: «Пусть корпорация „Мотоки“ идет к дьяволу!»
Гарсон передал наш ответ генералу Цугио, и тот, по-видимому, принял его хладнокровно. Самураи не окружили наш лагерь, вообще не было никаких последствий. На рассвете грузовик привез пищу, и мы тренировались, как обычно. Вскоре после завтрака в лагере появился Цугио в сопровождении своих адъютантов. Все они улыбались и казались довольными, но после встречи с Гарсоном Цугио удалился рассерженный, он хмурился и чесал свою лысую голову.
Гарсон через громкоговоритель объявил, что тренировки прекращаются, поскольку «мы хотим, чтобы они поняли: мы за них воевать не будем». Очевидно, на японский язык трудно перевести понятие «забастовка». Японцы решили, что воевать мы будем, просто отказываемся от помощи и советов их военных. В «Мотоки» когда человек бастует, он продолжает работать, удваивая свои усилия. Это заставляет его руководителей «потерять лицо», так как работник доказывает, что руководитель ему не нужен.
«Мотоки» никогда не встречалась с пассивным сопротивлением. Я провел день, раздавая устаревшие лекарства из своей медицинской сумки, а тем временем умы корпорации обдумывали следующий шаг. Мы ожидали наказания, угроз и оскорблений.
В сумерках Кимаи-но-Дзи опустел. Мы удивленно смотрели, как все жители уходили по дороге из города, поднимая пыль. Я решил, что они несут дубины, желая побить нас, но 44 тысячи японцев, одетых в лучшее платье, прошли по дороге и расположились на невысоких холмах, окружающих наш лагерь: старухи, отцы, дети. Молодежь несла флаги корпорации «Мотоки» с изображением журавля, летящего на фоне желтого солнца над зеленым полем. Они яростно размахивали флагами, раскачиваясь при этом всем телом. Под руководством генерала Цугио десять раз пропели гимн корпорации «Мотоки Ся Ка», а дети сопровождали пение игрой на флейтах и барабанах.
Возможно, это был самый странный момент в моей жизни, хотя вся моя жизнь представляется мне последовательностью странных моментов. Очевидно, это была просьба о помощи. Когда певцы закончили, японцы спустились в долину, взяли нас за руки и повели в город. Я увидел мастера Кейго, он шел рядом со старухой, и вся наша боевая группа подошла к нему.
Он пожал нам руки, все время кланяясь, — Это Сумако, моя жена, — он показал на древнюю старуху. У нее были седые волосы, широко расставленные глаза и плоское лицо. Морщины свидетельствовали, что она прожила трудную жизнь. Должно быть, ей не больше семидесяти, но она выглядела не слишком хорошо. На ней было кимоно персикового цвета, такие японцы называют «хадэ» — яркое, броское. Подобные кимоно обычно надевают молодые женщины.
— Она прекрасна, — сказала Абрайра.
— О, всего лишь глупая женщина, — вежливо ответил Кейго, публично уничижая свою семью. Я до сих пор не сознавал, чего ему стоил полет на Землю. Вернувшись на Пекарь, он застал свою жену состарившейся, а остальных членов семьи, вероятно, мертвыми. Он продолжал: — Мы будем очень благодарны вам, если вы пообедаете с нами.
Мы согласились, и он провел нас в город, по дороге обращая наше внимание на красоту сливовых и вишневых деревьев, на буддийский храм на холме. Сумако заторопилась домой, а Кейго еще задержал нас, показывая национальный террариум, гигантский купол, покрывавший участок местности, не подвергшейся терраформированию. Тут росли тысячи ультрафиолетовых деревьев, похожих на водоросли, а также редкие мхи и грибы. Под кустами ползали местные насекомые и гигантские сухопутные крабы. И все это время Кейго говорил, описывая природную красоту, чудеса Пекаря, рассказывал, что ябандзины стремятся уничтожить все, о чем мечтает «Мотоки», все, что она создала, — величайшее общество во вселенной, Японию, возрожденную в эру света. Он показал нам Правление корпорации, небольшое пятиэтажное здание из стали и бетона, выглядевшее здесь неуместным: это было единственное здание в городе выше двух этажей. Потом он отвел нас к реке, в старый город — гигантский индустриальный район под вторым куполом, где производилось все необходимое, от керамических чашек и детской одежды до биошахтного оборудования и моющих средств. Кейго поведал нам, что его предки ценой больших лишений построили этот купол, они испытали сильный экошок, поскольку длительное время подвергались воздействию чуждого окружения.
Я понимал, что пытается сейчас сделать Кейго. Мы не хотим сражаться, движимые ненавистью к врагу, но он надеялся, что мы станем сражаться ради того, чтобы поддержать друзей. Он показывал нам национальные сокровища, пытался вызвать любовь к своему маленькому дому, передать нам свою мечту. Правда, в тоне его голоса звучало еще кое-что: он отчаянно хотел, чтобы мы восхитились всем созданным Мотоки, восхитились им и его народом. Все это не вызывало ничего, кроме жалости.
Он отвел нас к себе домой. Мы вошли в маленькую прихожую и сняли обувь, надели шелковые шлепанцы. Кейго позвал жену, и Сумако открыла дверь, ведущую в главную часть дома, поклонилась и пропустила нас. Дом был большой и открытый, с крышей из толстых досок. На белом полу темная плитка была выложена спокойными прямоугольниками. Кому-нибудь это показалось бы красивым. Но природа отвергает прямоугольник, и мне не понравилась искусственная упорядоченность, навязанная этому дому. Кейго презрительно отозвался о бревнах, из которых выстроен его дом, упомянул о его запущенном состоянии, извинялся за недостаточно богатый прием, потом показал нам токонома, нишу в одной из комнат, украшенную растениями и камнями. Вначале я пришел в восторг при виде тысячелетней сосны — естественный изгиб ствола, опадающие иглы. Но это оказалось не реальной природой, а всего лишь тщательно выполненной подделкой. Население Кимаи-но-Дзи не любит природу по-настоящему. Они любят только подражать природе. Я слушал, как Кейго продолжает перечислять недостатки своего дома. В собственных глазах он — скромный человек и хороший хозяин. Но я подумал, не напрашивается ли он таким образом на комплименты?
Мы, естественно, были вынуждены возражать ему и хвалить его жилище.
— Ах, какой прекрасный сад, Кейго — сан! Изысканная симметрия и совершенство. Ничего подобного нет в моей деревне в Колумбии, — начал Завала, и мы на разные лады стали повторять этот мотив.
Дом у Кейго был прекрасный и обед замечательный. Кейго отрицал кулинарные способности Сумако, и она счастливо с ним соглашалась, а мы возражали и хвалили ее талант и вкус. Сумако объявила, что у нее вообще нет способностей к кулинарии. И хотя это самоуничижение меня коробило, я находил ее по-своему симпатичной, почти комичной в этом искреннем стремлении не поставить себя выше гостей. Мне стало ее жаль. Я все время думал, что не я, а она должна была бы омолодиться…
После обеда Кейго повел Мавро, Перфекто и Завалу в «сэнто», общественные бани, а мы с Абрайрой гуляли под вишнями у реки. Под цветущими деревьями бродило множество латиноамериканцев, они разглядывали светящиеся бумажные стены, осматривая столицу.
— И что, по-твоему, произойдет? — спросил я.
— После сегодняшнего? Прелестное местечко. Может, они действительно неплохие люди, если узнать их поближе. Но я не уверена, что хочу умирать за них.
— Согласен. Но не пойму, почему они все вдруг решили полюбить нас.
— А они и не полюбили. В большинстве. И не уверена, что когда-нибудь мы им понравимся. Ты заметил ужас на лицах детей, когда они пели для нас? — Я был так удивлен происходящим, что не заметил этого. — Мы их смутили. Они считали, что мы захотим воевать за «Мотоки». С их точки зрения, нарушенный корпорацией контракт и страх смерти — незначительные соображения. Мы должны воевать, потому что, по их мнению, для нас это единственный способ сохранить лицо. Анжело, после первого мятежа все действительно надолго успокоилось. Всех зачинщиков японцы поместили в криотанки и больше никогда не упоминали о бунте. Они решили, что это просто трусость со стороны отдельных людей, что большинство из нас будет унижено напоминанием об этом событии. Но теперь все трусы изолированы, и «Мотоки» не может понять, почему мы не хотим воевать. И вот японцы хватаются за соломинку. Может, они пригласили нас в свои дома, потому что считали, что оскорбили нас, обращаясь с нами, как с «эта», самой низкой кастой в их обществе. Теперь, вероятно, иностранцам — самураям будет предоставлен более высокий статус — допустим, наравне с рабочими корпорации низшего разряда. Только в этом я вижу причину приглашения. Если, конечно, они не хотят отяготить нас долгом — «он». И если они добиваются именно этого, возможно, все выйдет так, как они хотят.
Я удивленно посмотрел на нее.
— Что это значит? Кому до всего этого есть дело?
— Например, Завале. Ты видел, как горели его глаза? Обед и ванна с самураями. Он чувствовал себя на седьмом небе. Он желал этого все два года. Мавро и Перфекто тоже. Поэтому они сейчас в бане. Дьявол, даже я этого хотела.
— Не понимаю. Чего ты хотела? Абрайра вздохнула и опустила глаза.
— Хотела… уважения. Чтобы кто-то уважал меня. Хотела чувства принадлежности. Ты знаешь, на корабле самураи все время избегали нас. Они были высокомерны. И даже когда Кое-кто из нас получил ранг самурая, японцы все равно не позволяли приблизиться к себе; это часть их культуры, ты понимаешь. Чтобы сработала их социально — инженерная программа, они должны быть изолированы от любого общества, которое может их заразить ненужными идеями. Таков первый закон социальной инженерии. Я удивлена, что они сегодня впустили нас в свои дома. Это говорит об их отчаянии, они рискуют всем, надеясь, что мы им поможем.
— Так ты думаешь, некоторые из нас присоединятся к ним только потому, что хотят уважения? — спросил я. — Я боялся, ты скажешь что-нибудь похуже. Скажешь, что некоторые из нас уподобляются им.
— Разложение культуры действует в обоих направлениях, — ответила Абрайра, — и твои слова имеют смысл. Самураи долго учили нас «жить как мертвые». Это мистическая фраза, и эту философию они применяют не только к сражениям. Она не просто означает готовность отдать жизнь за какую-то цель, она означает, что нужно быть мертвым по отношению к собственной воле и желаниям. Обитатели «Мотоки» научились жить как овцы, действовать не задумываясь, просто потому, что такова воля их предводителей. Анжело, я видела, как в наших товарищах растет такая же пассивность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Я насчитал шестнадцать самураев вокруг амбара. Способа же добраться до Люсио я не нашел.
Фернандо Чин посматривал на меня; потом стал рассказывать, как собирается определить возраст каждого вида способом, разработанным палеонтологами.
Я почти не слушал его. Меня занимала мысль, как добраться до Люсио. Делая вид, что помогаю Фернандо, я наблюдал за амбаром. Никакой возможности проскользнуть в него. Небрежно направился к амбару, чтобы проверить, как будут реагировать самураи. Двое вышли из тени под деревом и пошли ко мне. Я остановился, будто осматривал блестящий камешек, подобрал его — неправильной формы белый кристалл, и на нем ярко — красная маленькая головка цветной капусты. Один из самураев некоторое время смотрел на кристалл.
— Рубин, — сказал он. — Их много в холмах. Поищи их там. А отсюда держись подальше!
Я положил рубин в карман, потом большую часть дня упражнялся, учился мгновенно поворачиваться, ходить боком, как краб. Это полезно, если попадаешь под огонь лазера или под плазму. Я чувствовал себя сильным; с новыми нервами и мышцами я сделался быстрее, чем когда бы то ни было. Но этого оказалось недостаточно. Абрайра познакомила меня с врачом, который дал мне несколько доз боевых медикаментов «Мотоки». Я спросил его, какова химическая формула препарата, но патент являлся исключительной собственностью «Мотоки». Врач рассказал, как принимать медикаменты, предупредил насчет возможных осложнений.
— У тебя нет времени, чтобы как следует подготовиться к достижению Мгновенности, но ты поймешь, что, если придешь в возбуждение, Мгновенность сама найдет тебя. Может быть, вспомнишь момент в твоей жизни, когда время замедлилось. Или ты уже испытывал это, принимая старые боевые медикаменты. Но теперешнее средство дает эффект гораздо более сильный. Ты должен соблюдать осторожность, когда наступит Мгновенность: время остановится, и тебе захочется одновременно сделать многое. Но помни, что уровень твоего метаболизма недостаточен для этого. Если пробежишь несколько шагов, истратишь весь кислород в своем организме и остановишься. Ты почувствуешь себя так, словно наткнулся на стену, и можешь даже умереть от перенапряжения. Во время Мгновенности нужно делать экономные движения, двигаться как можно меньше, исключительно чтобы достичь нужной цели. Понятно?
Я прекрасно его понял.
— Еще одно, — добавил врач. — После принятия средства эффект остается на всю жизнь. Достигнув Мгновенности, ты ради самого себя должен научиться контролировать ее.
Я кивнул и принял средство.
Дважды из города приходил грузовик и привозил еду: котлы с вареным рисом и водорослями, бочонки маринованных яиц с овощами, свежую сырую рыбу. От всего этого меня тошнило. Хуже всего был слабый кофе с затхлым привкусом, словно плантация стояла на болоте. У жителей «Мотоки» существовала поговорка: «Роскошь — наш величайший враг». Но то, что они считали лишь определенной степенью самопожертвования, для меня было настоящей пыткой.
К вечеру крики в амбаре усилились. Охрана послала сообщение в город, и скоро показался генерал Цугио, маленький хмурый лысый человек. Он потребовал, чтобы Гарсон успокоил своих людей. Цугио объявил, что всем нам будет снижена плата, если мятежники не успокоятся. Он вырос в среде, где каждый индивидуум — раб капризов своего общества, и потому никак не мог понять, что у нас вовсе нет контроля над мятежниками, что они не успокоятся только потому, что нас накажут вместе с ними. Он считал, что мы втайне симпатизируем им, поддерживаем их. Возможно, он был прав.
Ужин не привезли, и Гарсон процитировал слова одного из адъютантов Цугио: нам придется жить без пищи, пока мы не поймем, что «живем исключительно благодаря милости „Мотоки“. Наемники начали ворчать. Кое-кто отправился на охоту в поля за защитным периметром города, но удалось подстрелить только несколько кроликов и перепелок. На закате Гарсон совещался со своими офицерами — было объявлено, что они обсудят проблемы морали. Они провели несколько часов за закрытыми дверями.
Когда совещание закончилось, к нам в казарму пришел капитан и сказал:
— Дела хуже, чем мы думали. Через пять дней прибудет корабль с наемниками, нанятыми ябандзинами. Большинство из них бездомные колумбийцы, они вылетели с Земли через три месяца после нас.
— Но они не могли долететь так быстро! — воскликнул кто-то.
— Конечно, если держать ускорение в законных пределах, — ответил капитан. — Но ябандзины предпочли заплатить побольше, чтобы не проиграть войну. Большинство наемников там рефуджиадос, которых социалисты изгнали из их домов. Химер нет, они не соглашались улетать, когда так хорошо идет война в Южной Америке. И колумбийцев не тренировали самураи, так что мы не знаем, на что они способны. Хотя благоразумнее предположить, что они подготовлены к схваткам. И так как их вдвое больше, чем нас, то это хорошее подкрепление для Хотокэ-но-Дза. Наши наниматели из «Мотоки» требуют, чтобы мы начали наступление раньше намеченного срока. Выступаем через три дня, чтобы добраться до ябандзинов до того, как высадятся колумбийцы. И еще начальство требует, чтобы все наши люди были на передовой, даже те, кто не подготовлен. Они говорят, что не дело японцев — сражаться с машинами.
Новость была принята не очень хорошо. Люди, сидевшие вокруг голограмм и делавшие ставки на исход сражений, неожиданно смолкли. Повсюду началось ворчание. Но никто не спорил, общее мнение было единым. Нас обманывали, плохо кормили и обращались с нами без уважения. Корпорация «Мотоки» нарушила контракт: компьютер по-прежнему утверждает, что уровень смертности достигнет 62 процентов при нападении на Хотокэ-но-Дза. Кроме того, никому не хотелось заставлять идти в бой мятежников, скандировавших в амбаре «До — мой!», а тем более сражаться с колумбийцами. Ведь вместе с ними большинство еще недавно воевало на одной стороне, против идеал — социалистов. За час мы выработали решение, капитан вернулся к генералу Гарсону с нашим ответом: «Пусть корпорация „Мотоки“ идет к дьяволу!»
Гарсон передал наш ответ генералу Цугио, и тот, по-видимому, принял его хладнокровно. Самураи не окружили наш лагерь, вообще не было никаких последствий. На рассвете грузовик привез пищу, и мы тренировались, как обычно. Вскоре после завтрака в лагере появился Цугио в сопровождении своих адъютантов. Все они улыбались и казались довольными, но после встречи с Гарсоном Цугио удалился рассерженный, он хмурился и чесал свою лысую голову.
Гарсон через громкоговоритель объявил, что тренировки прекращаются, поскольку «мы хотим, чтобы они поняли: мы за них воевать не будем». Очевидно, на японский язык трудно перевести понятие «забастовка». Японцы решили, что воевать мы будем, просто отказываемся от помощи и советов их военных. В «Мотоки» когда человек бастует, он продолжает работать, удваивая свои усилия. Это заставляет его руководителей «потерять лицо», так как работник доказывает, что руководитель ему не нужен.
«Мотоки» никогда не встречалась с пассивным сопротивлением. Я провел день, раздавая устаревшие лекарства из своей медицинской сумки, а тем временем умы корпорации обдумывали следующий шаг. Мы ожидали наказания, угроз и оскорблений.
В сумерках Кимаи-но-Дзи опустел. Мы удивленно смотрели, как все жители уходили по дороге из города, поднимая пыль. Я решил, что они несут дубины, желая побить нас, но 44 тысячи японцев, одетых в лучшее платье, прошли по дороге и расположились на невысоких холмах, окружающих наш лагерь: старухи, отцы, дети. Молодежь несла флаги корпорации «Мотоки» с изображением журавля, летящего на фоне желтого солнца над зеленым полем. Они яростно размахивали флагами, раскачиваясь при этом всем телом. Под руководством генерала Цугио десять раз пропели гимн корпорации «Мотоки Ся Ка», а дети сопровождали пение игрой на флейтах и барабанах.
Возможно, это был самый странный момент в моей жизни, хотя вся моя жизнь представляется мне последовательностью странных моментов. Очевидно, это была просьба о помощи. Когда певцы закончили, японцы спустились в долину, взяли нас за руки и повели в город. Я увидел мастера Кейго, он шел рядом со старухой, и вся наша боевая группа подошла к нему.
Он пожал нам руки, все время кланяясь, — Это Сумако, моя жена, — он показал на древнюю старуху. У нее были седые волосы, широко расставленные глаза и плоское лицо. Морщины свидетельствовали, что она прожила трудную жизнь. Должно быть, ей не больше семидесяти, но она выглядела не слишком хорошо. На ней было кимоно персикового цвета, такие японцы называют «хадэ» — яркое, броское. Подобные кимоно обычно надевают молодые женщины.
— Она прекрасна, — сказала Абрайра.
— О, всего лишь глупая женщина, — вежливо ответил Кейго, публично уничижая свою семью. Я до сих пор не сознавал, чего ему стоил полет на Землю. Вернувшись на Пекарь, он застал свою жену состарившейся, а остальных членов семьи, вероятно, мертвыми. Он продолжал: — Мы будем очень благодарны вам, если вы пообедаете с нами.
Мы согласились, и он провел нас в город, по дороге обращая наше внимание на красоту сливовых и вишневых деревьев, на буддийский храм на холме. Сумако заторопилась домой, а Кейго еще задержал нас, показывая национальный террариум, гигантский купол, покрывавший участок местности, не подвергшейся терраформированию. Тут росли тысячи ультрафиолетовых деревьев, похожих на водоросли, а также редкие мхи и грибы. Под кустами ползали местные насекомые и гигантские сухопутные крабы. И все это время Кейго говорил, описывая природную красоту, чудеса Пекаря, рассказывал, что ябандзины стремятся уничтожить все, о чем мечтает «Мотоки», все, что она создала, — величайшее общество во вселенной, Японию, возрожденную в эру света. Он показал нам Правление корпорации, небольшое пятиэтажное здание из стали и бетона, выглядевшее здесь неуместным: это было единственное здание в городе выше двух этажей. Потом он отвел нас к реке, в старый город — гигантский индустриальный район под вторым куполом, где производилось все необходимое, от керамических чашек и детской одежды до биошахтного оборудования и моющих средств. Кейго поведал нам, что его предки ценой больших лишений построили этот купол, они испытали сильный экошок, поскольку длительное время подвергались воздействию чуждого окружения.
Я понимал, что пытается сейчас сделать Кейго. Мы не хотим сражаться, движимые ненавистью к врагу, но он надеялся, что мы станем сражаться ради того, чтобы поддержать друзей. Он показывал нам национальные сокровища, пытался вызвать любовь к своему маленькому дому, передать нам свою мечту. Правда, в тоне его голоса звучало еще кое-что: он отчаянно хотел, чтобы мы восхитились всем созданным Мотоки, восхитились им и его народом. Все это не вызывало ничего, кроме жалости.
Он отвел нас к себе домой. Мы вошли в маленькую прихожую и сняли обувь, надели шелковые шлепанцы. Кейго позвал жену, и Сумако открыла дверь, ведущую в главную часть дома, поклонилась и пропустила нас. Дом был большой и открытый, с крышей из толстых досок. На белом полу темная плитка была выложена спокойными прямоугольниками. Кому-нибудь это показалось бы красивым. Но природа отвергает прямоугольник, и мне не понравилась искусственная упорядоченность, навязанная этому дому. Кейго презрительно отозвался о бревнах, из которых выстроен его дом, упомянул о его запущенном состоянии, извинялся за недостаточно богатый прием, потом показал нам токонома, нишу в одной из комнат, украшенную растениями и камнями. Вначале я пришел в восторг при виде тысячелетней сосны — естественный изгиб ствола, опадающие иглы. Но это оказалось не реальной природой, а всего лишь тщательно выполненной подделкой. Население Кимаи-но-Дзи не любит природу по-настоящему. Они любят только подражать природе. Я слушал, как Кейго продолжает перечислять недостатки своего дома. В собственных глазах он — скромный человек и хороший хозяин. Но я подумал, не напрашивается ли он таким образом на комплименты?
Мы, естественно, были вынуждены возражать ему и хвалить его жилище.
— Ах, какой прекрасный сад, Кейго — сан! Изысканная симметрия и совершенство. Ничего подобного нет в моей деревне в Колумбии, — начал Завала, и мы на разные лады стали повторять этот мотив.
Дом у Кейго был прекрасный и обед замечательный. Кейго отрицал кулинарные способности Сумако, и она счастливо с ним соглашалась, а мы возражали и хвалили ее талант и вкус. Сумако объявила, что у нее вообще нет способностей к кулинарии. И хотя это самоуничижение меня коробило, я находил ее по-своему симпатичной, почти комичной в этом искреннем стремлении не поставить себя выше гостей. Мне стало ее жаль. Я все время думал, что не я, а она должна была бы омолодиться…
После обеда Кейго повел Мавро, Перфекто и Завалу в «сэнто», общественные бани, а мы с Абрайрой гуляли под вишнями у реки. Под цветущими деревьями бродило множество латиноамериканцев, они разглядывали светящиеся бумажные стены, осматривая столицу.
— И что, по-твоему, произойдет? — спросил я.
— После сегодняшнего? Прелестное местечко. Может, они действительно неплохие люди, если узнать их поближе. Но я не уверена, что хочу умирать за них.
— Согласен. Но не пойму, почему они все вдруг решили полюбить нас.
— А они и не полюбили. В большинстве. И не уверена, что когда-нибудь мы им понравимся. Ты заметил ужас на лицах детей, когда они пели для нас? — Я был так удивлен происходящим, что не заметил этого. — Мы их смутили. Они считали, что мы захотим воевать за «Мотоки». С их точки зрения, нарушенный корпорацией контракт и страх смерти — незначительные соображения. Мы должны воевать, потому что, по их мнению, для нас это единственный способ сохранить лицо. Анжело, после первого мятежа все действительно надолго успокоилось. Всех зачинщиков японцы поместили в криотанки и больше никогда не упоминали о бунте. Они решили, что это просто трусость со стороны отдельных людей, что большинство из нас будет унижено напоминанием об этом событии. Но теперь все трусы изолированы, и «Мотоки» не может понять, почему мы не хотим воевать. И вот японцы хватаются за соломинку. Может, они пригласили нас в свои дома, потому что считали, что оскорбили нас, обращаясь с нами, как с «эта», самой низкой кастой в их обществе. Теперь, вероятно, иностранцам — самураям будет предоставлен более высокий статус — допустим, наравне с рабочими корпорации низшего разряда. Только в этом я вижу причину приглашения. Если, конечно, они не хотят отяготить нас долгом — «он». И если они добиваются именно этого, возможно, все выйдет так, как они хотят.
Я удивленно посмотрел на нее.
— Что это значит? Кому до всего этого есть дело?
— Например, Завале. Ты видел, как горели его глаза? Обед и ванна с самураями. Он чувствовал себя на седьмом небе. Он желал этого все два года. Мавро и Перфекто тоже. Поэтому они сейчас в бане. Дьявол, даже я этого хотела.
— Не понимаю. Чего ты хотела? Абрайра вздохнула и опустила глаза.
— Хотела… уважения. Чтобы кто-то уважал меня. Хотела чувства принадлежности. Ты знаешь, на корабле самураи все время избегали нас. Они были высокомерны. И даже когда Кое-кто из нас получил ранг самурая, японцы все равно не позволяли приблизиться к себе; это часть их культуры, ты понимаешь. Чтобы сработала их социально — инженерная программа, они должны быть изолированы от любого общества, которое может их заразить ненужными идеями. Таков первый закон социальной инженерии. Я удивлена, что они сегодня впустили нас в свои дома. Это говорит об их отчаянии, они рискуют всем, надеясь, что мы им поможем.
— Так ты думаешь, некоторые из нас присоединятся к ним только потому, что хотят уважения? — спросил я. — Я боялся, ты скажешь что-нибудь похуже. Скажешь, что некоторые из нас уподобляются им.
— Разложение культуры действует в обоих направлениях, — ответила Абрайра, — и твои слова имеют смысл. Самураи долго учили нас «жить как мертвые». Это мистическая фраза, и эту философию они применяют не только к сражениям. Она не просто означает готовность отдать жизнь за какую-то цель, она означает, что нужно быть мертвым по отношению к собственной воле и желаниям. Обитатели «Мотоки» научились жить как овцы, действовать не задумываясь, просто потому, что такова воля их предводителей. Анжело, я видела, как в наших товарищах растет такая же пассивность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58