В телефонной будке, где, как назло, не работал вентилятор я достал записную книжку и набрал номер Халмера Фасса, а когда его не оказалось дома, позвонил Эйбу Селкину.
Селкин поднял трубку после первого же звонка. Назвав себя, я сказал:
— Я только что попытался поговорить с Джеком Паркером. Он даже не пожелал меня видеть. Ты его достаточно хорошо знаешь, чтобы убедить, что меня можно не опасаться?
— Нет, мистер Тобин, к сожалению, нет. У нас с Джеком только шапочное знакомство, мы никогда не были друзьями.
— А ты знаешь еще кого-нибудь, кто мог бы это сделать?
— Убедить его с вами поговорить? Секундочку, дайте-ка сообразить.
— Ладно, я подожду.
На какое-то время в трубке воцарилось молчание, и наконец я услышал:
— Есть один парень. Давайте я поговорю с ним и вам перезвоню.
— Не так. Я сам позвоню тебе. Когда — через полчаса?
— Лучше через час. Вдруг мне придется его разыскивать.
— Тогда через час. — Я взглянул на часы. — Ближе к двенадцати, — уточнил я.
— Договорились.
Я вышел из душной будки, и воздух в аптеке целую минуту казался мне почти прохладным. В телефонном справочнике Манхэттена на полочке рядом с будкой я обнаружил имя Бодкин, Клод, “87 В 63”. В моем представлении как-то не вязалось, что попрошайка может проживать в столь фешенебельном районе, но еще менее вероятным казалось, что в Нью-Йорке найдется еще один Клод Бодкин, поэтому я вернулся в душную будку и набрал его номер. Автоответчик проинформировал меня записанным на пленку чуть гнусавым голосом Бодкина, что его нет дома, и о том, что у меня есть тридцать секунд, чтобы оставить сообщение. Я молча повесил трубку.
По Первой авеню я направился к Восточной Одиннадцатой улице — под таким солнцем дорога показалась мне бесконечной — в поисках адреса Эда Ригана — того самого друга Терри Вилфорда, мать которого состояла членом общины “Самаритян Нового Света”. Вилфорд и сам когда-то жил в этом здании — обычном кирпичном многоквартирном доме с облупившейся краской — пока нелегально не перебрался в комнаты над “Частицей Востока”.
Войдя внутрь, я почувствовал тот же застоявшийся запах мочи, как и в жилище Джека Паркера на Хьюстон-стрит, а на лестничной площадке заметил двоих полураздетых смуглокожих мальчишек, которые, хихикая, что-то выцарапывали на стене осколком разбитой бутылки из-под кока-колы. Один из них обернулся ко мне и сказал что-то по-испански.
— И ты иди туда же, — дружелюбно ответил я и начал подниматься по лестнице.
На почтовом ящике внизу квартира Риганов значилась под номером десять. Она оказалась на третьем этаже. Я постучал, и через минуту дверь отворил растрепанный молодой человек, с ног до головы перепачканный разноцветной краской. Волосы его были спутаны и нечесаны, футболка и коричневые штаны, пузырившиеся на коленях, — тоже были в пятнах; на ногах красовались порванные кроссовки, а на носу — очки в разноцветной черепаховой оправе. Картину довершала влажная от краски кисть, которую он держал в правой руке.
— Здравствуйте, — произнес я, неизвестно почему сравнив себя с коммивояжером. — Меня зовут Митчелл Тобин. Эйб Селкин должен был позвонить вам по поводу...
— А, конечно. Входите, входите.
В его голосе прозвучала такая настоятельность, что я поспешно переступил порог, а он быстро закрыл за мной дверь со словами:
— Я точно не знал, когда вы придете, поэтому начал работать.
— Если вам удобней, чтобы я зашел попозже, то...
— Нет, нет! Вы мне нисколько не помешаете, я могу работать и разговаривать. — Он с гордостью улыбнулся. — Я пишу портрет своей матери.
Я почувствовал, что от меня ждут одобрения, и произнес:
— Это прекрасно.
— Что ж, — ответил он, скромничая, но явно польщенный, — пока еще неизвестно, как получится. Пойдемте.
Я вошел на кухню, которая отличалась от остальных кухонь в подобных домах только тем, что содержалась в относительной чистоте. Все, что только можно было покрасить, было покрашено, плита и холодильник представляли из себя предметы старины, двери на стенных шкафах плотно не закрывались, а под высоким узким окном стояла старая ванна на ножках, покрытая обитой клеенкой доской, на которой были расставлены белые банки с красными буквами и красными надписями:
"кофе, “чай”, “сахар”, “мука”.
Из кухни я проследовал за Эдом Риганом по узкому, без окон коридору. На стенах висело несколько картин, но было слишком темно, чтобы по-настоящему разглядеть их; я понял только, что все это — портреты, изображающие одну и ту же женщину: полную, с седыми волосами в темной одежде.
Оригинал сидел в гостиной на деревянном кухонном табурете между двумя высокими окнами со стеклами, сверкающими чистотой.
Посередине комнаты стоял мольберт, рядом с которым на столике лежали покореженная палитра и смятые тюбики краски, а перед мольбертом возвышался черный табурет. Пол под мольбертом был застелен куском холста в пятнах краски, а на всем остальном пространстве комнаты деревянные доски были отшкурены и надраены до блеска. Всю противоположную стену занимал темно-бордовый диван с салфетками на подлокотниках, в углу на тумбе стоял телевизор, а по периметру комнаты были расставлены ничем не примечательные стулья и светильники.
Риган представил меня:
— Мама, это тот человек, о котором говорил Эйб Селкин. — А затем более официально. — Мама, мистер Митчелл Тобин. Мистер Тобин, моя мать. Викторина Риган.
Мы оба церемонно поздоровались, и она пригласила меня присесть на диван. Это была женщина лет под шестьдесят, среднего роста, полная, с приятным лицом, по виду подлинная заботливая матушка. Платье из одноцветной ткани, черные чулки, скромные туфли. Прическу она не меняла уже, наверное, лет пятнадцать.
Я сел, куда она мне указала, откуда я видел и ее и картину, над которой работал ее сын. Портрет несколько идеализировал ее, но в целом вполне соответствовал оригиналу, включая сюда стул, окно и стену. Эд Риган нанес на холст мазок красной краски, придвинул к себе табурет и, судя по всему, тут же с головой ушел в работу. Его мать, держа голову в одном положении, скосила на меня глаза и сказала:
— Как я понимаю, вы приходитесь родственником Робин Кеннели.
— Троюродным братом.
— Милая девушка. Правда, слишком молода. Но нельзя же ставить человеку в вину то, что он молод, не так ли?
— Думаю, что нет, — ответил я.
— И все же, — продолжала она, — некоторые слишком долго не взрослеют, себе же во вред. Этот Вилфорд, например. Позволь мы ему, он бы оказал на Эда дурное влияние.
— Что ты, у Терри и в мыслях ничего плохого не было, — поддразнивая мать, возразил сын и быстро взглянул в мою сторону, смущенно улыбнулся, как бы извиняясь.
— Тут я с тобой согласна, — кивнула его мать, — у молодых никогда нет плохих мыслей, это одна из их отличительных черт. Но молодость ничем не дорожит, Эдвин. Молодежь попусту тратит время, разбрасывается по пустякам, растрачивает Богом данные таланты. Если в все молодые люди были похожи на тебя, насколько лучше был бы мир.
— Каждый выбирает свой собственный путь, мама.
— Это верно. Мне остается лишь благодарить Бога за то, что ты пошел по истинной стезе.
Я почувствовал, что присутствую при разговоре, который, с небольшими вариациями, ведется уже на протяжении нескольких лет, и решил направить его в нужное мне русло:
— Миссис Риган, вы запрещали Терри Вилфорду встречаться с вашим сыном?
— Ни в коем случае, — с деланным удивлением ответила она. — Эдвин волен выбирать себе друзей. Они с молодым Вилфорд ом какое-то время довольно часто виделись. Пока Вилфорд не связался с этим рестораном и не переехал отсюда.
— Рестораном? Вы имеете в виду “Частицу Востока”?
— Да, то место, где его убили.
— Насколько мне известно, он получил это помещение не без вашей помощи.
— Ну да, я представила его епископу.
— Он так и сказал. Я с ним недавно разговаривал.
— С епископом Джонсоном?
— Да. Замечательный человек.
— Святой, мистер Тобин. Не знаю, какой вы веры... Она не закончила фразу, ожидая этого от меня, но я предпочел не распространяться на эту тему.
— Да, он произвел на меня сильное впечатление. Он сообщил мне, что это вы рекомендовали ему Терри Вилфорда, и вот теперь мне интересно, если вы осуждали его, то зачем же тогда ему помогли?
— Я его не осуждала, мистер Тобин, — чопорно возразила она. — Я никого не осуждаю и верю, что каждый вправе выбирать свой собственный путь. Конечно, меньше хотела бы, чтобы близкий мне человек ступил на ту опасную стезю, по которой, видимо, направил свои стопы Вилфорд, но едва ли мне дозволено судить человека, который решил, что это ему подходит.
— Ясно.
— И конечно же я была рада, — продолжала она, — когда у него возникло желание заняться чем-то всерьез. Он обладал кипучей энергией и богатым воображением, и я ничего не имела против того, чтобы помочь ему проявить себя.
— Безусловно, — поддакнул я, начиная понимать правила, по которым жила эта женщина. Судя по чистоте, которая царила в квартире, ее место было здесь вместе со своим сыном, что казалось довольно необычным; молодой человек, мечтающий стать художником, поселяется в Ист-Виллидже, и его мать отправляется за ним. Нужно быть незаурядной женщиной, чтобы отважиться на такое, и, по-видимому, ей это удалось.
Разумеется, сын в подобной ситуации, скорее всего, подпадет под влияние матери, если только сам не окажется сильной и волевой личностью, а Эд Риган под эти мерки не подходил. Желая понять этого юношу, который в данный момент увлеченно трудился над портретом, я обратился к нему:
— Эд, ты знаешь почти всех, кто окружал Терри. Как ты считаешь, у него было много врагов?
— Врагов? — Он замер, держа в руке кисть, которая на этот раз отливала серо-перламутровым цветом, и уставился в потолок. Нахмурившись, он переспросил:
— Вы имеете в виду тех, кто хотел его убить?
— Не обязательно. Скажем так, кто имел на него зуб или по какой-то причине недолюбливал.
— Хм. — Он пожал плечами, нахмурился, глядя на этот раз на картину, и сказал:
— Ну, Джек Паркер, например. Наверное, его можно отнести к врагам Терри. — Он поглядел на меня. — Не то чтобы он замышлял убить Терри, нет, конечно, — добавил он. — Просто Джек косился на Терри. Недолюбливал его.
— По вполне понятной причине, — вмешалась миссис Риган. — Вот они, молодые, мечутся туда-сюда, сами не знают, чего хотят.
Я обратился к сыну:
— Про Джека Паркера я уже слышал. Кто-нибудь еще? Он провел по холсту серой кистью, нахмурившись, посмотрел на то, что получилось, не переставая хмуриться, перевел взгляд на палитру и в конце концов покачал головой.
— Терри был парнем компанейским, он почти со всеми ладил. Даже с мамой, — добавил он, усмехнувшись.
Его мать тоже выдавила из себя снисходительную улыбку и сказала:
— Просто я тут всем как матушка, мистер Тобин. Знаете, как это бывает.
Я знал, что ей хотелось бы выступать в этой роли, хотя и был без понятия, насколько желаемое выдается за действительное. И также не имел представления, о чем еще их можно спросить. Они были настолько увлечены своими собственными полуфантастическими планами, что вряд ли кто-то третий мог надолго привлечь их внимание.
Повинуясь внезапному импульсу, я задал Эду Ригану вопрос:
— А с Вики Оппенгейм ты знаком? Как я и ожидал, ответила мамаша:
— Ну вот, еще одна! Подумать только, что могло бы получиться из этой девчонки, при желании, конечно, а она разменивает себя по мелочам. Вот кому давно уже пора побеседовать с епископом Джонсоном.
— Дня не проходит, — объяснил мне Эд Риган, — чтобы мамочка не превозносила епископа Джонсона до небес.
— Он — истинный святой, — заявила его мать. — Помните, что он вам сказал, молодой человек. Я поднялся на ноги со словами:
— Что ж, спасибо, что уделили мне внимание. Очень вам благодарен.
— Мы к вашим услугам, — сказал сын. — Робин нам нравится, правда, мама?
— Конечно. Очень милая малышка. Откровенно говоря, мистер Тобин, я считаю, что правда на вашей стороне. Эта девушка просто не могла таким образом никого убить.
— Я тоже так думаю, — сказал я и двинулся к двери. — Еще раз спасибо. Нет, не надо, — остановил я юношу, который шагнул было в сторону от мольберта. — Я сам найду выход, а ты продолжай работать. У тебя здорово получается.
— Вы так считаете? — Он окинул картину любовным взглядом.
Снова пройдя по темному коридору, я вышел из квартиры и спустился по лестнице. Внизу, на первом этаже, эти шалопаи все еще царапали по стене бутылочным осколком, терпеливо и с хихиканьем выводя какое-то длинное и, без сомнения, нецензурное изречение по-испански. Подняв на меня глаза, когда я оказался на первой снизу лестничной площадке, они изменились в лицах, увидев что-то у меня над головой. Я поглядел наверх. Прямо по центру лестничного пролета стремительно падало вниз что-то черное. Ступеньки на нижнем этаже были шире, чем те, что наверху, и поэтому, держась за перила, я оказывался прямо под этим предметом.
Я отскочил в сторону и, поскользнувшись на выложенной плиткой ступени, упал, услышав, как что-то тяжелое, просвистев в воздухе, с грохотом упало у меня за спиной, а через секунду до меня донесся мгновенно оборвавшийся вопль. Я покатился вниз, по лестнице, больно прикладываясь спиной и боками, и пересчитал несколько ступеней прежде, чем сумел наконец остановиться, сесть и оглядеться по сторонам.
Внизу один из мальчишек стоял прижавшись к стене, с посеревшим лицом. Другой лежал навзничь у нижней ступеньки, придавленный большой черной металлической коробкой.
Из-под коробки по полу растекались струйки бордовой жидкости.
Оставшегося в живых мальчика начало рвать.
Глава 15
На первом этаже для полиции освободили квартиру, где меня и допрашивал грузный утомленный сержант с красным лицом и воспаленными глазами.
— Я прочесал всю лестницу до самой крыши, — объяснил я ему, — но конечно же пока я туда добирался, он уже исчез. Чердак был открыт, но когда я выбрался на крышу, то никого не увидел.
Сержанта, собственно, не слишком волновало то, что произошло. Черная железная крышка от дымовой трубы площадью восемнадцать квадратных дюймов и шесть дюймов в высоту, слегка конической формы, без пользы валявшаяся на крыше рядом с недавно замененной трубой, была сброшена вниз в лестничный пролет неизвестным или неизвестными, может, шутки ради, а может, с определенной целью и убила возившегося там ребенка, может, умышленно, может, случайно. Вопросы без ответов, но в трущобах полно таких загадок, и сержант, очевидно, почти разуверился, что хотя бы на некоторые из них когда-нибудь получит ответ. Он старательно записал в блокнот все, что я ему сообщил: мои имя и адрес, и предупредил, что я, возможно, понадоблюсь следствию, а потом отпустил. Я пробрался через собравшуюся в парадном толпу, затем через другую, скопившуюся на тротуаре рядом с домом, и пошел прочь.
Я не сообщил сержанту ничего, кроме голых фактов. Он не спросил меня, что я делал в доме, а мне, разумеется, это было только на руку. Следовательно, почти не было шансов, что он заподозрит возможную связь между гибелью ребенка и тремя другими недавно случившимися смертями; да если бы я даже и поделился своими подозрениями, вряд ли сумел бы его убедить, так как полиция не сомневалась, что виновная в гибели двух человек уже находится за решеткой, а третья смерть у них не проходила как убийство.
Конечно, не исключалось, что какой-нибудь дотошный полицейский, расследующий убийство Вилфорда, наткнется на мое имя в отчете по поводу гибели ребенка и ради любопытства начнет копать дальше и выяснит наконец что инцидент произошел по адресу, где прежде жил Терри Вилфорд, а раз так, то, вполне возможно, нагрянет и ко мне, чтобы выяснить, как я там оказался и что забыл в этом доме — при таком раскладе мне ничего другого не останется, как выложить чистую правду. Но такая вероятность была чертовски мала, если учитывать ограниченный штат полицейских Нью-Йорка плюс тот факт, что гибель ребенка произошла на другом участке, а также и то, что полиция уже почти не занималась расследованием убийств Вилфорда и Боулз, а передала материалы для доследования в окружную прокуратуру. Как бы то ни было, но время я вполне мог выиграть.
Хотя не будь ребенка, вряд ли у меня было бы время вообще. Если бы он не поглядел наверх и не привлек мое внимание к летящей вниз штуковине, то сейчас бы он выступал в роли свидетеля и давал показания сержанту, а я бы вместо него хладным трупом валялся у подножия лестницы.
То, что покушались именно на мою жизнь, не вызывало никаких сомнений. Убийца запаниковал, встревожился, опасаясь, что плохо замел следы. Потому-то он и расправился с Джорджем Пэдберри, который что-то знал или подозревал, и хотел поделиться со мной своими сведениями за полчаса до своей смерти. А теперь тут еще и я везде сую свой нос, докапываясь до того, что, казалось бы, должно быть шито-крыто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Селкин поднял трубку после первого же звонка. Назвав себя, я сказал:
— Я только что попытался поговорить с Джеком Паркером. Он даже не пожелал меня видеть. Ты его достаточно хорошо знаешь, чтобы убедить, что меня можно не опасаться?
— Нет, мистер Тобин, к сожалению, нет. У нас с Джеком только шапочное знакомство, мы никогда не были друзьями.
— А ты знаешь еще кого-нибудь, кто мог бы это сделать?
— Убедить его с вами поговорить? Секундочку, дайте-ка сообразить.
— Ладно, я подожду.
На какое-то время в трубке воцарилось молчание, и наконец я услышал:
— Есть один парень. Давайте я поговорю с ним и вам перезвоню.
— Не так. Я сам позвоню тебе. Когда — через полчаса?
— Лучше через час. Вдруг мне придется его разыскивать.
— Тогда через час. — Я взглянул на часы. — Ближе к двенадцати, — уточнил я.
— Договорились.
Я вышел из душной будки, и воздух в аптеке целую минуту казался мне почти прохладным. В телефонном справочнике Манхэттена на полочке рядом с будкой я обнаружил имя Бодкин, Клод, “87 В 63”. В моем представлении как-то не вязалось, что попрошайка может проживать в столь фешенебельном районе, но еще менее вероятным казалось, что в Нью-Йорке найдется еще один Клод Бодкин, поэтому я вернулся в душную будку и набрал его номер. Автоответчик проинформировал меня записанным на пленку чуть гнусавым голосом Бодкина, что его нет дома, и о том, что у меня есть тридцать секунд, чтобы оставить сообщение. Я молча повесил трубку.
По Первой авеню я направился к Восточной Одиннадцатой улице — под таким солнцем дорога показалась мне бесконечной — в поисках адреса Эда Ригана — того самого друга Терри Вилфорда, мать которого состояла членом общины “Самаритян Нового Света”. Вилфорд и сам когда-то жил в этом здании — обычном кирпичном многоквартирном доме с облупившейся краской — пока нелегально не перебрался в комнаты над “Частицей Востока”.
Войдя внутрь, я почувствовал тот же застоявшийся запах мочи, как и в жилище Джека Паркера на Хьюстон-стрит, а на лестничной площадке заметил двоих полураздетых смуглокожих мальчишек, которые, хихикая, что-то выцарапывали на стене осколком разбитой бутылки из-под кока-колы. Один из них обернулся ко мне и сказал что-то по-испански.
— И ты иди туда же, — дружелюбно ответил я и начал подниматься по лестнице.
На почтовом ящике внизу квартира Риганов значилась под номером десять. Она оказалась на третьем этаже. Я постучал, и через минуту дверь отворил растрепанный молодой человек, с ног до головы перепачканный разноцветной краской. Волосы его были спутаны и нечесаны, футболка и коричневые штаны, пузырившиеся на коленях, — тоже были в пятнах; на ногах красовались порванные кроссовки, а на носу — очки в разноцветной черепаховой оправе. Картину довершала влажная от краски кисть, которую он держал в правой руке.
— Здравствуйте, — произнес я, неизвестно почему сравнив себя с коммивояжером. — Меня зовут Митчелл Тобин. Эйб Селкин должен был позвонить вам по поводу...
— А, конечно. Входите, входите.
В его голосе прозвучала такая настоятельность, что я поспешно переступил порог, а он быстро закрыл за мной дверь со словами:
— Я точно не знал, когда вы придете, поэтому начал работать.
— Если вам удобней, чтобы я зашел попозже, то...
— Нет, нет! Вы мне нисколько не помешаете, я могу работать и разговаривать. — Он с гордостью улыбнулся. — Я пишу портрет своей матери.
Я почувствовал, что от меня ждут одобрения, и произнес:
— Это прекрасно.
— Что ж, — ответил он, скромничая, но явно польщенный, — пока еще неизвестно, как получится. Пойдемте.
Я вошел на кухню, которая отличалась от остальных кухонь в подобных домах только тем, что содержалась в относительной чистоте. Все, что только можно было покрасить, было покрашено, плита и холодильник представляли из себя предметы старины, двери на стенных шкафах плотно не закрывались, а под высоким узким окном стояла старая ванна на ножках, покрытая обитой клеенкой доской, на которой были расставлены белые банки с красными буквами и красными надписями:
"кофе, “чай”, “сахар”, “мука”.
Из кухни я проследовал за Эдом Риганом по узкому, без окон коридору. На стенах висело несколько картин, но было слишком темно, чтобы по-настоящему разглядеть их; я понял только, что все это — портреты, изображающие одну и ту же женщину: полную, с седыми волосами в темной одежде.
Оригинал сидел в гостиной на деревянном кухонном табурете между двумя высокими окнами со стеклами, сверкающими чистотой.
Посередине комнаты стоял мольберт, рядом с которым на столике лежали покореженная палитра и смятые тюбики краски, а перед мольбертом возвышался черный табурет. Пол под мольбертом был застелен куском холста в пятнах краски, а на всем остальном пространстве комнаты деревянные доски были отшкурены и надраены до блеска. Всю противоположную стену занимал темно-бордовый диван с салфетками на подлокотниках, в углу на тумбе стоял телевизор, а по периметру комнаты были расставлены ничем не примечательные стулья и светильники.
Риган представил меня:
— Мама, это тот человек, о котором говорил Эйб Селкин. — А затем более официально. — Мама, мистер Митчелл Тобин. Мистер Тобин, моя мать. Викторина Риган.
Мы оба церемонно поздоровались, и она пригласила меня присесть на диван. Это была женщина лет под шестьдесят, среднего роста, полная, с приятным лицом, по виду подлинная заботливая матушка. Платье из одноцветной ткани, черные чулки, скромные туфли. Прическу она не меняла уже, наверное, лет пятнадцать.
Я сел, куда она мне указала, откуда я видел и ее и картину, над которой работал ее сын. Портрет несколько идеализировал ее, но в целом вполне соответствовал оригиналу, включая сюда стул, окно и стену. Эд Риган нанес на холст мазок красной краски, придвинул к себе табурет и, судя по всему, тут же с головой ушел в работу. Его мать, держа голову в одном положении, скосила на меня глаза и сказала:
— Как я понимаю, вы приходитесь родственником Робин Кеннели.
— Троюродным братом.
— Милая девушка. Правда, слишком молода. Но нельзя же ставить человеку в вину то, что он молод, не так ли?
— Думаю, что нет, — ответил я.
— И все же, — продолжала она, — некоторые слишком долго не взрослеют, себе же во вред. Этот Вилфорд, например. Позволь мы ему, он бы оказал на Эда дурное влияние.
— Что ты, у Терри и в мыслях ничего плохого не было, — поддразнивая мать, возразил сын и быстро взглянул в мою сторону, смущенно улыбнулся, как бы извиняясь.
— Тут я с тобой согласна, — кивнула его мать, — у молодых никогда нет плохих мыслей, это одна из их отличительных черт. Но молодость ничем не дорожит, Эдвин. Молодежь попусту тратит время, разбрасывается по пустякам, растрачивает Богом данные таланты. Если в все молодые люди были похожи на тебя, насколько лучше был бы мир.
— Каждый выбирает свой собственный путь, мама.
— Это верно. Мне остается лишь благодарить Бога за то, что ты пошел по истинной стезе.
Я почувствовал, что присутствую при разговоре, который, с небольшими вариациями, ведется уже на протяжении нескольких лет, и решил направить его в нужное мне русло:
— Миссис Риган, вы запрещали Терри Вилфорду встречаться с вашим сыном?
— Ни в коем случае, — с деланным удивлением ответила она. — Эдвин волен выбирать себе друзей. Они с молодым Вилфорд ом какое-то время довольно часто виделись. Пока Вилфорд не связался с этим рестораном и не переехал отсюда.
— Рестораном? Вы имеете в виду “Частицу Востока”?
— Да, то место, где его убили.
— Насколько мне известно, он получил это помещение не без вашей помощи.
— Ну да, я представила его епископу.
— Он так и сказал. Я с ним недавно разговаривал.
— С епископом Джонсоном?
— Да. Замечательный человек.
— Святой, мистер Тобин. Не знаю, какой вы веры... Она не закончила фразу, ожидая этого от меня, но я предпочел не распространяться на эту тему.
— Да, он произвел на меня сильное впечатление. Он сообщил мне, что это вы рекомендовали ему Терри Вилфорда, и вот теперь мне интересно, если вы осуждали его, то зачем же тогда ему помогли?
— Я его не осуждала, мистер Тобин, — чопорно возразила она. — Я никого не осуждаю и верю, что каждый вправе выбирать свой собственный путь. Конечно, меньше хотела бы, чтобы близкий мне человек ступил на ту опасную стезю, по которой, видимо, направил свои стопы Вилфорд, но едва ли мне дозволено судить человека, который решил, что это ему подходит.
— Ясно.
— И конечно же я была рада, — продолжала она, — когда у него возникло желание заняться чем-то всерьез. Он обладал кипучей энергией и богатым воображением, и я ничего не имела против того, чтобы помочь ему проявить себя.
— Безусловно, — поддакнул я, начиная понимать правила, по которым жила эта женщина. Судя по чистоте, которая царила в квартире, ее место было здесь вместе со своим сыном, что казалось довольно необычным; молодой человек, мечтающий стать художником, поселяется в Ист-Виллидже, и его мать отправляется за ним. Нужно быть незаурядной женщиной, чтобы отважиться на такое, и, по-видимому, ей это удалось.
Разумеется, сын в подобной ситуации, скорее всего, подпадет под влияние матери, если только сам не окажется сильной и волевой личностью, а Эд Риган под эти мерки не подходил. Желая понять этого юношу, который в данный момент увлеченно трудился над портретом, я обратился к нему:
— Эд, ты знаешь почти всех, кто окружал Терри. Как ты считаешь, у него было много врагов?
— Врагов? — Он замер, держа в руке кисть, которая на этот раз отливала серо-перламутровым цветом, и уставился в потолок. Нахмурившись, он переспросил:
— Вы имеете в виду тех, кто хотел его убить?
— Не обязательно. Скажем так, кто имел на него зуб или по какой-то причине недолюбливал.
— Хм. — Он пожал плечами, нахмурился, глядя на этот раз на картину, и сказал:
— Ну, Джек Паркер, например. Наверное, его можно отнести к врагам Терри. — Он поглядел на меня. — Не то чтобы он замышлял убить Терри, нет, конечно, — добавил он. — Просто Джек косился на Терри. Недолюбливал его.
— По вполне понятной причине, — вмешалась миссис Риган. — Вот они, молодые, мечутся туда-сюда, сами не знают, чего хотят.
Я обратился к сыну:
— Про Джека Паркера я уже слышал. Кто-нибудь еще? Он провел по холсту серой кистью, нахмурившись, посмотрел на то, что получилось, не переставая хмуриться, перевел взгляд на палитру и в конце концов покачал головой.
— Терри был парнем компанейским, он почти со всеми ладил. Даже с мамой, — добавил он, усмехнувшись.
Его мать тоже выдавила из себя снисходительную улыбку и сказала:
— Просто я тут всем как матушка, мистер Тобин. Знаете, как это бывает.
Я знал, что ей хотелось бы выступать в этой роли, хотя и был без понятия, насколько желаемое выдается за действительное. И также не имел представления, о чем еще их можно спросить. Они были настолько увлечены своими собственными полуфантастическими планами, что вряд ли кто-то третий мог надолго привлечь их внимание.
Повинуясь внезапному импульсу, я задал Эду Ригану вопрос:
— А с Вики Оппенгейм ты знаком? Как я и ожидал, ответила мамаша:
— Ну вот, еще одна! Подумать только, что могло бы получиться из этой девчонки, при желании, конечно, а она разменивает себя по мелочам. Вот кому давно уже пора побеседовать с епископом Джонсоном.
— Дня не проходит, — объяснил мне Эд Риган, — чтобы мамочка не превозносила епископа Джонсона до небес.
— Он — истинный святой, — заявила его мать. — Помните, что он вам сказал, молодой человек. Я поднялся на ноги со словами:
— Что ж, спасибо, что уделили мне внимание. Очень вам благодарен.
— Мы к вашим услугам, — сказал сын. — Робин нам нравится, правда, мама?
— Конечно. Очень милая малышка. Откровенно говоря, мистер Тобин, я считаю, что правда на вашей стороне. Эта девушка просто не могла таким образом никого убить.
— Я тоже так думаю, — сказал я и двинулся к двери. — Еще раз спасибо. Нет, не надо, — остановил я юношу, который шагнул было в сторону от мольберта. — Я сам найду выход, а ты продолжай работать. У тебя здорово получается.
— Вы так считаете? — Он окинул картину любовным взглядом.
Снова пройдя по темному коридору, я вышел из квартиры и спустился по лестнице. Внизу, на первом этаже, эти шалопаи все еще царапали по стене бутылочным осколком, терпеливо и с хихиканьем выводя какое-то длинное и, без сомнения, нецензурное изречение по-испански. Подняв на меня глаза, когда я оказался на первой снизу лестничной площадке, они изменились в лицах, увидев что-то у меня над головой. Я поглядел наверх. Прямо по центру лестничного пролета стремительно падало вниз что-то черное. Ступеньки на нижнем этаже были шире, чем те, что наверху, и поэтому, держась за перила, я оказывался прямо под этим предметом.
Я отскочил в сторону и, поскользнувшись на выложенной плиткой ступени, упал, услышав, как что-то тяжелое, просвистев в воздухе, с грохотом упало у меня за спиной, а через секунду до меня донесся мгновенно оборвавшийся вопль. Я покатился вниз, по лестнице, больно прикладываясь спиной и боками, и пересчитал несколько ступеней прежде, чем сумел наконец остановиться, сесть и оглядеться по сторонам.
Внизу один из мальчишек стоял прижавшись к стене, с посеревшим лицом. Другой лежал навзничь у нижней ступеньки, придавленный большой черной металлической коробкой.
Из-под коробки по полу растекались струйки бордовой жидкости.
Оставшегося в живых мальчика начало рвать.
Глава 15
На первом этаже для полиции освободили квартиру, где меня и допрашивал грузный утомленный сержант с красным лицом и воспаленными глазами.
— Я прочесал всю лестницу до самой крыши, — объяснил я ему, — но конечно же пока я туда добирался, он уже исчез. Чердак был открыт, но когда я выбрался на крышу, то никого не увидел.
Сержанта, собственно, не слишком волновало то, что произошло. Черная железная крышка от дымовой трубы площадью восемнадцать квадратных дюймов и шесть дюймов в высоту, слегка конической формы, без пользы валявшаяся на крыше рядом с недавно замененной трубой, была сброшена вниз в лестничный пролет неизвестным или неизвестными, может, шутки ради, а может, с определенной целью и убила возившегося там ребенка, может, умышленно, может, случайно. Вопросы без ответов, но в трущобах полно таких загадок, и сержант, очевидно, почти разуверился, что хотя бы на некоторые из них когда-нибудь получит ответ. Он старательно записал в блокнот все, что я ему сообщил: мои имя и адрес, и предупредил, что я, возможно, понадоблюсь следствию, а потом отпустил. Я пробрался через собравшуюся в парадном толпу, затем через другую, скопившуюся на тротуаре рядом с домом, и пошел прочь.
Я не сообщил сержанту ничего, кроме голых фактов. Он не спросил меня, что я делал в доме, а мне, разумеется, это было только на руку. Следовательно, почти не было шансов, что он заподозрит возможную связь между гибелью ребенка и тремя другими недавно случившимися смертями; да если бы я даже и поделился своими подозрениями, вряд ли сумел бы его убедить, так как полиция не сомневалась, что виновная в гибели двух человек уже находится за решеткой, а третья смерть у них не проходила как убийство.
Конечно, не исключалось, что какой-нибудь дотошный полицейский, расследующий убийство Вилфорда, наткнется на мое имя в отчете по поводу гибели ребенка и ради любопытства начнет копать дальше и выяснит наконец что инцидент произошел по адресу, где прежде жил Терри Вилфорд, а раз так, то, вполне возможно, нагрянет и ко мне, чтобы выяснить, как я там оказался и что забыл в этом доме — при таком раскладе мне ничего другого не останется, как выложить чистую правду. Но такая вероятность была чертовски мала, если учитывать ограниченный штат полицейских Нью-Йорка плюс тот факт, что гибель ребенка произошла на другом участке, а также и то, что полиция уже почти не занималась расследованием убийств Вилфорда и Боулз, а передала материалы для доследования в окружную прокуратуру. Как бы то ни было, но время я вполне мог выиграть.
Хотя не будь ребенка, вряд ли у меня было бы время вообще. Если бы он не поглядел наверх и не привлек мое внимание к летящей вниз штуковине, то сейчас бы он выступал в роли свидетеля и давал показания сержанту, а я бы вместо него хладным трупом валялся у подножия лестницы.
То, что покушались именно на мою жизнь, не вызывало никаких сомнений. Убийца запаниковал, встревожился, опасаясь, что плохо замел следы. Потому-то он и расправился с Джорджем Пэдберри, который что-то знал или подозревал, и хотел поделиться со мной своими сведениями за полчаса до своей смерти. А теперь тут еще и я везде сую свой нос, докапываясь до того, что, казалось бы, должно быть шито-крыто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18