– Мы пережили такое тревожное время.
– Этого и следовало ожидать.
– Но теперь, когда вы достигли успеха, все хорошо.
– Об этом еще рано говорить.
– Народ расположен к нам, Уильям. Они знают, что вы будете успешно ими править.
– Не так уж они к этому стремятся. Они хотят, чтобы вы были королевой, а я… – Он с отвращением пожал плечами.
– Я знаю, но ведь я ясно высказала свое желание.
Он кивнул.
– Чем скорее будет проведен билль о правах и нас провозгласят королем и королевой, тем лучше. Я хочу уехать из Лондона. Он подавляет меня. Кажется, в Хэмптоне есть прекрасный дворец.
– Хэмптон-Корт, да. Я хорошо его помню.
– Как только это дело уладится, я перееду в Хэмптон, и, если он таков, как о нем говорят и вдали от Лондона, он станет нашей резиденцией.
* * *
Церемония состоялась на следующий день. Это была среда на первой неделе великого поста – не особенно подходящий день, но Уильям настаивал, что все должно быть исполнено безотлагательно, и поэтому в Банкетном зале дворца в Уайтхолле нас торжественно нарекли монархами. Вильгельм и Мария! Король и королева.
На улицах было ликование. Люди выставляли на окнах зажженные свечи, а у дверей домов горели костры. Некоторые из них горели очень ярко, и мне сказали, что это доброе предзнаменование, потому что чем ярче огонь, тем сильнее преданность владельцев дома королевской власти.
У меня было такое чувство в ту ночь, что мы были желанными монархами. Уильям был суров и вовсе непохож на короля Карла, но у него была репутация мудрого государственного деятеля. А самое главное – он был протестант!
Началось новое царствование; в стране царил мир, и сохранить его будет нашей целью.
* * *
Уильям стремился приступить к управлению страной и установить повсюду протестантизм. Его раздражали навязываемые ему пышные церемонии. Я начинала понимать, что это было следствием его физической слабости. Он очень уставал стоять. Я знала, что у него болели кости и тело его было слишком хрупким, чтобы выдерживать то, что не доставляло другим ни малейшего труда. У него был живой, острый, блестящий разум, но тело его изменяло ему.
Я находила оправдания его поведению. Его резкость граничила с грубостью, но причиной этому были боль и физическая слабость. Я сожалела, что не могла объяснить это окружающим. Да и он никогда бы мне не позволил этого.
Я была немного выше его ростом, и теперь, когда я пополнела, его слабое сложение было особенно заметно, когда мы стояли рядом; мой здоровый вид подчеркивал его бледность и хрупкость.
Он был часто угрюм и не отличался любезностью, что, естественно, не вызывало к нему расположения, и где бы мы ни появлялись вместе, раздавались возгласы «Да здравствует королева Мария!», тогда как короля Вильгельма едва ли кто-нибудь замечал.
Он сильно переживал это. Он жаловался на лондонский воздух. Атмосфера значительно улучшилась после чумы и большого пожара. Появились широкие новые улицы и новые здания, построенные по проектам сэра Кристофера Рена. Но Уильяму Лондон казался душным, зловонным и вредным для его здоровья.
Он полюбил Хэмптон-Корт, как только увидел его. Река и открытая местность напоминали ему Голландию, и он очень интересовался, как и дядя Карл, архитектурой.
Бентинк был обеспокоен. Его тревожило впечатление, производимое Уильямом на его новых подданных. Они привыкли к блестящему двору. Они видели короля Карла прогуливающимся в парке под руку с одной из своих любовниц, окруженного остроумными придворными, чьи остроты, как и шутки самого короля, расходились по всей стране.
А новый король, которого они пригласили, чтобы он восстановил в стране протестантство, был небольшого роста, без всякого обаяния и любезности. Это была не слишком дорогая цена за освобождение страны от католичества, но люди как-то забывали об этом.
Уильям внушил Бентинку, что его здоровье не позволяет ему вести более открытый образ жизни. Поэтому Хэмптон так и подошел ему; он был недалеко от Лондона и министрам не стоило труда добираться туда. Воздух там ему тоже пришелся по вкусу, так что он решил сделать Хэмптон своей главной резиденцией, во всяком случае, на ближайшее время.
Старые дворцовые помещения в стиле Тюдоров ему не понравились, и он решил снести их и выстроить новый дворец.
Парки также были непривлекательны, и он создал план новых садов и парков, в котором разрешил мне принять участие.
Мы провели некоторое время – когда он был свободен от государственных дел, – изучая планы. Я была в восторге, что могла участвовать в этом и даже высказывать свои предложения, к которым он иногда прислушивался. Работы были начаты немедленно, и сады предполагалось разбить в голландском стиле.
Но нашей главной заботой была подготовка к коронации, потому что Уильям говорил, что народ не примет короля и королеву, пока они не коронованы.
Поэтому было решено не откладывать эту церемонию.
* * *
Коронация была назначена на начало апреля – если точнее сказать, на одиннадцатое, – но дела шли не так гладко, как мы надеялись. Во-первых, архиепископ Сэнкрофт, который, как мы предполагали, должен был совершить церемонию, отказался.
Он заявил, что присягал на верность королю Якову II и не может нарушить клятву. Четверо из епископов, отправленных Яковом в Тауэр, заняли такую же позицию, хотя отец мой и не был им другом, и их заключение, вместе с рождением принца, стало последним ударом, способствующим падению короля.
Уильям был молчаливее, чем обычно. Ему не нравились англичане и их обычаи. Он жаждал короны; его призвали, чтобы он получил ее; а теперь те же люди, которые призывали его, строили ему всяческие препоны.
В конце концов, Комптон, епископ Лондонский, согласился совершить церемонию вместо архиепископа Кентерберийского; но все эти неурядицы с самого начала причиняли нам большое беспокойство.
Мы были уже одеты и готовы отправиться в Вестминстер, когда прибыл курьер.
Уильям без всяких церемоний вошел в мою комнату. Он был бледнее обычного и очень возбужден. Он размахивал какой-то бумагой.
– Что случилось? – воскликнула я в испуге.
Какое-то мгновение Уильям смотрел на меня без всякого выражения. Потом он сказал:
– Яков высадился в Ирландии.
Мои первые слова были:
– Он в безопасности?
На лице Уильяма выразилось раздражение. Он продолжал:
– Ваш отец завладел островом, и ирландцы приветствовали его. Только Лондондерри и два других маленьких городка оказали сопротивление.
Я смотрела на него в ужасе.
– Что это значит? – спросила я.
– Что он будет собирать против нас своих сторонников.
Я почувствовала дурноту. Такие новости в такой момент! Знаменательно, что это известие пришло как раз в ту минуту, когда я в моем коронационном одеянии готовилась надеть корону отца.
– Что нам делать? – пробормотала я.
– Мы должны немедленно короноваться, – резко отвечал Уильям, – а потом мы подумаем.
Едва он вышел, как явился курьер с письмом для меня. Я чуть не потеряла сознание, узнав почерк моего отца.
Я взяла письмо, села и начала читать. Строчки прыгали у меня перед глазами. Я хотела сорвать с себя коронационные одежды, броситься на постель и зарыдать.
Он писал, что до сего времени, как отец, он находил оправдание моим поступкам и целиком приписывал мою роль в мятеже моему повиновению воле мужа, но коронация была в моей власти, и, если я надену корону, пока живы он и принц Уэльский, на меня ляжет проклятие разгневанного отца, а также и самого Бога, приказывающего нам почитать родителей.
Я перечла эти слова еще раз, а потом закрыла руками глаза, чтобы их не видеть.
Я не могла шевельнуться. Я могла только представить себе лицо моего отца, когда он писал эти слова.
Что мне было делать? Он был прав. Это было предательство. Если бы я короновалась, я думала бы все время об отце, так горячо любившем меня, которого я бы предала этим поступком.
Я сидела с письмом в руках. Уильям, наверно, услышал о том, что произошло, потому что он пришел ко мне. Он взял письмо у меня из рук. Прочитав его, он побледнел.
– Прислать это в такой момент! – сказал он. И тут же быстро добавил: – Пошли. Нельзя терять время.
– Вы прочли, что он пишет?
Уильям устало пожал плечами.
– Разумеется, он не хочет, чтобы коронация совершилась.
– Это справедливо… то что он пишет мне.
– Народ не хочет его, – сказал Уильям твердо. – Он им не нравится. Они предпочли нас.
– Я не могу…
– Сможете, – сказал он, взглянув на меня холодно.
– Я никогда не прощу себе… никогда.
Я закрыла лицо руками. Вероятно, он подумал, что я сейчас расплачусь, потому что он сказал резко:
– Возьмите себя в руки. Нас ждут. Вы не можете теперь отказаться. Вы дали мне слово. Народ ожидает вас.
– Мой отец…
– Ваш отец сам во всем виноват. То, что вы получили его письмо прямо перед коронацией, неприятно, но вы должны короноваться.
– Я… я не могу!..
Презрительная улыбка скривила его губы.
– Какое безрассудство, – сказал он, и гнев вспыхнул в его глазах.
Я понимала, что мое присутствие в соборе необходимо. Народ не примет его без меня.
Я была глубоко обижена, жестоко оскорблена и зла на себя… на отца и на Уильяма.
Страх перед мужем оставил меня в эту минуту.
– Вы не должны были выпускать его. Это ваша вина. Если он победит, вам некого винить, кроме себя самого.
Я ужаснулась, что смогла так заговорить с Уильямом, но, к моему удивлению, он не рассердился. Скорее он выглядел довольным.
Он кивнул, как будто соглашаясь со мной.
– Да, – сказал он, – ему нельзя было позволять уехать. – Он обнял меня. – Не бойтесь. Мы знаем, как нам действовать. Самое важное, чтобы мы стали королем и королевой без промедления. Пойдемте, мы уже опаздываем.
* * *
В одежде, отделанной горностаем, меня перенесли в кресле через дворцовый двор в Вестминстер-Холл, и собравшихся там спросили, признают ли они Уильяма и меня королем и королевой. Мне показалось, что за этим последовало минутное молчание, но это, наверно, объяснялось просто моей неуверенностью.
Провозглашение состоялось, как мы и ожидали, и никто не поднял голос против нас.
Церемония продолжалась, и я заметила, что присутствующих было меньше, чем я ожидала. Вероятно, это было из-за новостей из Ирландии, и некоторым не хотелось показываться на нашей коронации, в случае если наше царствование будет кратким.
Известие о прибытии моего отца в Ирландию быстро распространилось, и в народе говорили, что было нечто знаменательное в том, что оно совпало с днем коронации. Я чувствовала напряженность в окружавших нас людях.
Мы нервничали все время в ходе церемонии, и когда настал момент возложить у алтаря наше приношение в виде золотых монет, ни у меня, ни у Уильяма не оказалось денег. Последовала длительная пауза, когда нам вручили золотой сосуд, куда должны были быть опущены монеты. Я ощутила замешательство вокруг нас. Мы знали об этой части церемонии, но забыли о ней из-за тревожных известий.
Стоявший рядом лорд Дэнби поспешно достал двадцать золотых гиней, и все было улажено, но в таких случаях люди склонны усматривать всякого рода предзнаменования.
Гилберт Бернет, произведенный в сан епископа Солсбери за его заслуги, произнес проповедь. Его голос громко раздавался в Холле. Уильям был доволен. Он мог надеяться, что Гилберт Бернет подчеркнет вину моего отца и превознесет новых монархов, занявших с Божьего благословения его место. Он выбрал текст «Тот, кто правит людьми, должен быть справедлив, пребывая в страхе Божием».
В этот день было множество всяких недоразумений, и все они объяснялись, я думаю, полученным нами утром известием. Церемония началась с опозданием, отсутствовали малодушные, боявшиеся смены власти и не желавшие присягнуть не тому, кому следует; запоздали мы и с прибытием на банкет.
А затем, следуя традиции, сэр Чарльз Даймоук въехал верхом в зал и бросил перчатку, бросая тем самым вызов всякому, кто станет оспаривать право Вильгельма и Марии на престол. Все это входило в церемонию коронации, и, я полагаю, не было еще случая, когда бы вызов был принят. В это время уже стемнело, и оттуда, где я сидела, я не видела, куда упала перчатка. К общему изумлению, не успела перчатка упасть, как к ней подобралась какая-то старуха, схватила ее и тут же скрылась. Невероятно было, чтобы это была какая-то калека, потому что, подобрав перчатку, она скрылась, прежде чем кто-либо успел ее задержать; вместо перчатки Чарльза Даймоука там лежала дамская перчатка.
Вызов был принят.
Это мог быть только кто-то из сторонников моего отца.
Это был в высшей степени странный и неприятный жест. Но он ни к чему не привел. Даймоук не счел это за настоящий вызов и пренебрег им. Но говорили, что на следующее утро на том месте в Гайд-парке, где обычно состоялись поединки, какой-то человек со шпагой ожидал сэра Чарльза Даймоука.
Правда это или нет, я не могу сказать. Было так много слухов. К концу дня я была в изнеможении. Я думаю, это был самый долгий и самый несчастливый день в моей жизни.
ПОДАРОК ДЛЯ ЭЛИЗАБЕТ
Церемонии, последовавшие за коронацией, явились для Вильгельма тяжелым испытанием. У него не хватало терпения на соблюдение старинных обычаев; он хотел заняться делом управления страной. Незначительные события докучали ему, а он был не из тех людей, кто умел скрывать свою скуку.
Для меня это было легче. Я была совершенно другая по натуре. Мне нравилось видеть вокруг улыбающиеся лица, и я не переносила продолжительного молчания. Мне нравилось выслушивать мнения окружающих и, должна признаться, мне нравилось посплетничать.
На следующий день после коронации нам пришлось принять всех членов палаты общин, явившихся поздравить нас. Я знала, что Уильям находил это пустой тратой времени. Корона была уже у него на голове. Это было единственно важное обстоятельство. Все другое не имело значения.
Мне в таких случаях уделялось больше внимания, может быть, потому, что меня считали законной наследницей престола, а может быть, просто потому, что со мной было легче разговаривать. Уильям видел это и злился и на поздравителей и на меня тоже. Я изумлялась, что с его умом он не мог скрывать свое раздражение и усвоить более приветливую манеру общения, которая расположила бы к нему многих и многих.
Он был доволен, когда он мог удалиться в Хэмптон-Корт. Строительство шло там быстро, и на месте старого дворца воздвигалась новая элегантная постройка. Я была рада, что часть старого тюдоровского дворца уцелела, что создавало интересный контраст.
Я думала, что Хэмптон-Корт станет любимым местопребыванием Уильяма и моим тоже.
Я проводила много времени в обществе Анны. Восторг, испытанный мной при встрече, несколько поостыл. Она всегда раздражала меня своей апатичностью, а теперь, когда она должна была вот-вот родить, ее апатичность стала просто фантастической.
Она обычно сидела молча, улыбаясь какой-то бессмысленной улыбкой. Говорила одна я, рассказывая ей о людях, которых я встречала и какое они на меня производили впечатление, о моей жизни в Голландии и о различиях между голландцами и англичанами. Она сидела, добродушно кивая, но я была не уверена, доходило ли до нее то, о чем я говорила.
Она изменится после рождения ребенка, думала я.
Иногда я начинала беспокоиться о ней. Она стала колоссальна. Анна всегда имела склонность к полноте. Я вспоминала, как она сидела с нашей матерью, поедая сладости. Эта привычка осталась у нее. Когда я пыталась протестовать, она пожимала плечами.
– Это все из-за ребенка, – говорила она. – Он будет настоящим гигантом.
Анна была очень привязана к мужу, а он к ней. Как непохоже на нас с Уильямом! Конечно, Георг ничего из себя не представлял, но он был добр и любезен со всеми. У него не было мудрости Уильяма; он никогда бы не стал великим правителем, зато какой он был обворожительный человек! И как Анна была довольна своим замужеством!
И все же временами мне казалось, что Сара Черчилль была для нее важнее Георга. Ей всегда нравилось иметь ее поблизости. Может быть, когда Сара была при ней, ей не нужно было утруждать себя разговором, потому что Сара говорила без остановки. Держалась она высокомерно.
По обычаю после коронации производились новые назначения и награждения поместьями и титулами. Так было и на этот раз. Например, Гилберт Бернет стал епископом Солсбери, Уильям Бентинк – герцогом Портлендским, а Джон Черчилль – графом Мальборо. Сара была очень довольна, и Анна была счастлива ее триумфом.
Между ними была очень тесная связь – Сара командовала, Анна подчинялась. Я полагаю, Сара управляла и своим мужем так же, как Анной.
Между мной и Сарой существовала некоторая враждебность. Сара, разумеется, должна была относиться с уважением к королеве и не могла открыто оскорбить меня; но мне казалось, что наедине с Анной она пыталась настроить ее против меня.
Ее неприязнь ко мне началась с истории с двумя пажами, происшедшей когда я была в Голландии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30