- закончила Лукерья Демьяновна, искоса глядя на спутника своего сына, остановившегося у дверей в светлицу и, видимо, смущённого приёмом Алёши матерью. Загощин не знал подробностей отъезда Балакирева в Москву, и упрёки матери Алексеевой дали понять добряку, каким неказистым человеком подлинно был его товарищ. Карп понял, что Алексей, слывший в доме Апраксина добряком, с ними был тоже неискренним. В сущности он оказывался человеком грязным, неблагодарным, от которого добрые люди должны отшатнуться. Он скрыл, что имеет жену и ребёнка, выдавал себя за холостого и теснимого. Довольство общее в доме матери говорило прямо, что гуляка, пресмыкаясь у Апраксина, просто баловал, а не был принуждён обстоятельствами к проживанию на счёт благодетеля. Сравнивая свою участь с Алексеевой, Карп мгновенно осудил Балакирева за все и порешил, что он негодяй и недобрый человек. Обиды себе в словах хозяйки дома честный Загощин не признавал, совестясь только своей роли теперь.
Молодая мать с ребёнком тихо плакала, робко приближаясь к мужу, не обращавшему на неё, казалось, никакого внимания. У ног помещицы сидела старая карлица, одетая девочкою. Она держала мотки бели, которую разматывала Лукерья Демьяновна. При словах Алексея карлица невольно попятилась, потому что он в рассеянии размахивал арапником, словно сбираясь огреть им кого придётся.
Тот же смысл жеста пришёл в голову и отцу Герасиму, и тот не выдержал:
- Ты бы, Алексей Гаврилыч, арапничек отложить изволил!.. Не к месту тако со родительницею беседу вести… Не лихой человек - кого стращать вздумал?
- Я не стращаю… а дело пришёл говорить.
- Садись и говори спокойно… как у людей водится.
Алексей присел на кончик лавки против стола и, видимо, спутался.
- Какое же дело тебя привело сюда? - глядя сыну в глаза, с чувством спросила мать.
- Закрепить нужно за мной отцовские четьи… значит, ехать нам нужно, матушка, в город.
- Какая там закрепа, коли впрямь на службе ты; отцовский надел впору жену прокормить да сына… А тебе на что поместье, коли служишь?..
- Оно моё!.. Значит, моё дело им и распорядиться как я хочу.
- Ну, это я тебе не позволю… Сраму не побоюсь, сама к воеводе пошлю безобразника… Врёшь ты, что служишь… Скрываешься от службы, если ещё не хуже что…
- Не езди, пожалуй, - я и один в городе обделаю дело… Подам челобитье воеводе, что мать захватила не принадлежащее ей - не вдовью часть, а сыновнее наследство…
- Пошёл вон, щенок, если ты до такого безобразия дошёл, что своему детищу не радеешь и о семье не думаешь!.. Батюшка свидетелем будет, в каком виде явился ты, и лжёшь, что служишь, пьяница!.. Пойдёшь к воеводе - тем лучше: скорее схватят да упрячут куда стоит…
- Никто меня не смеет упрятать… Я при государынином добре приставлен управителем, при матушке, при царице Марфе Матвеевне. С её, великой государыни, веленья и сюда поехал.
- Подай-кась, боярин, наказец царицын, мы вычтем: зачем тя прислала её царское величество, матушка государыня? - спросил поп Герасим, как видно смекнувший, что Алёша выдаёт себя деловым для вида, а у него совсем другие умыслы.
- Не тебе, батька, читать царицыны наказы: молоденек… и архиерею не всякому даётся.
- Не видишь разве, батюшка, что озорник изворовался и мелет незнамо что… На пьянство, вишь, ему отказ нужен последнего детского кормленья… Да не на ту напал бабу… Мать твоя лучше тебя права знает и в указных статьях найдёт, как и что… Проваливай знай откуда пришёл…
Карп не мог дольше выносить сцены, где ему приходилось играть мазурика, сообщника в неказистом деле. Он вдруг поворотился и, хлопнув дверью, усилил и без того затруднительное положение Алёши. Поп повторил настойчивее вопрос:
- Ну, пусть архиереи чтут наказы царицы, а и нам, попам, не заказано. Да… наконец-от, пусть меня к ответу потянут, а я вычту попрежь, какое твоё, Алексей Гаврилыч, управительство… коли не облыжно назвался…
- Не дам я тебе, шалыгану, наказ царский.
- Пошёл вон - за товарищем своим! честью говорю, - возвысив уже голос, отозвалась мать. - Не заставь меня своё детище власти предавать…
- Едем в город, я сам пришёл просить тебя… Чего меня власти предавать?.. Власть должна за меня заступиться, коли мать все заграбила и выделить не хочет.
- Чего выделить?.. из чего? Никак, ты не в уме, Алексей? - более спокойно, но решительно спросила Лукерья Демьяновна.
- Из моих отцовских.
- У тебя дитя есть и жена… Начальство рассудит… Узнает про твоё огурство и то отберёт, на что пьёшь…
Для Алексея сделалось ясным, что матери известно уже то, чего, он полагал, она не знала. При сознании этого смятение овладело им вполне, и он опустил голову и руки. К нему бросилась с плачем жена с ребёнком. Алексей отвёл её легонько и, стремительно поворотясь, вышел, не оглядываясь.
Карп уже сидел в повозке. Алексей вскочил и ударил по лошадям.
- Ванечка, у тебя нет отца! - раздался отчаянный вопль жены и матери…
- Что, брат Алёша, с чем поздравить? - встретил Андрей Матвеевич Апраксин упавшего духом Балакирева, когда тот вернулся в Москву.
- Черт, а не баба - мать моя!.. Доносом грозит, вишь… что мы отлыниваем от царской службы здеся, в Москве…
- Уважила же она тебя, дружок! Ай да глазок!.. Око всевидящее… И права ведь… сам знаешь… Не в твои годы ещё ничего не делать… На то старость зашибёт…
- Ей-от что от того, что я лямку не тру в походе?
- Пьянствуешь, говорит, истинно правда! - невольно высказался данный в спутники Балакиреву простосердечный силач.
Андрей Матвеевич сам любил выпить и слова своего проживальщика принял за упрёк себе. Этот щелчок боярскому самолюбию дал другое направление решению Апраксина:
- Смалчивай, Алёша… стерпится - слюбится; за всяким тычком не гонись. Тем паче нам с тобой, пьяницам… И козырнут, ин где ни есть неожиданно - нужно проглотить да подумать только: нельзя ль непьяницам усы обтереть. По братине мне брат ты, выходит; моё дело и пристроивать будет тебя, некошного. Не хотел я тебя везти на немецкие мытарства. Ан, видно, так уж и быть. Хватим для бодрости побольше и под вечерок скатаем.
Апраксин повернулся и вышел из светлицы в ложню. Алексей туда же пошёл. Силач как ни прост был, а смекнул, что с языка непутное сорвалось. Крякнул да руками развёл. А у самого слезы на глазах показались.
Вот и вечер.
Апраксин и Балакирев крепко навеселе вышли из сеней и съехали со двора.
- В Немецкую слободу! - крикнул Андрей Матвеевич кучеру на повороте из переулка. Если даже никогда не бывали в Немецкой слободе, то, въезжая с Яузы, могли бы понять, что белый дом, у которого с угла на крюке железный лист болтается, занят персоною важною. Целые ряды коней в упряжке с кучерами, только без хозяев, вытянулись у белого домка в струнку. На железном листе, положим, нарисована золотая бочка; однако трудно допустить, чтобы ехали со всех мест сюда только глотку залить винищем заморским. Пьяницы и пешочком бредут. В погребке и свету не много. Один хозяин, немец чванный Иван Абрамыч Монцов, за прилавком дремлет. И мальчишек его не видать; куда-то попрятались, коли тяги не дали. Понаехали, значит, не к погребку, а застряли над погребком, где в двух оконцах ярко свечи горят.
И Андрей Матвеевич Апраксин с Балакиревым остановились. Кучер к краю отъехал. Калитка настежь - прощенья просим: пожалуйте, значит; от калитки три шага - и на лесенке; везде чисто и опрятно. Сразу видно, что немцы живут; и в сенях огарок зажжён порядочный, в подсвечнике - не каганец какой в черепке.
Андрей Матвеевич только за кольцо взялся у дверей - они и распахнулись. Отворил красавец мальчик лет шестнадцати и ухарь, должно быть.
- Здорово, Павлуша… Рады ли гостям?..
- Оченно рады, Андрей Матвеич… давно не изволили жаловать к нам… видно, у вашей милости недосуги да болести лихие!..
- Ишь ты, бездельник, зубоскал; зубы твоё дело точить. Видно, принялся здесь вплотную, коли задираешь, к примеру сказать, нашего брата.
- А то что же спуску давать?.. Вы сами не жалуете несмелых да невострых. А здеся такие тем паче не требуются. Коли Сам глянет да видит: рохля, и пропал человек… не поправишь потом…
- А я вот хотел тебе же под масть молодца представить, Анне Ивановне на побегушки.
- Хорошее дело! - ответил красавец, озирая с ног до головы Балакирева.
- Дома?
- Кто?
- Сам знаешь.
- Они-то с сестрицей дома, а матушки нет, потому посторонним Матрёна Федоровна приказала отказывать… А вы-то… почти свои…
Мы должны объяснить тем, кто не догадывается, что Апраксин привёз спутника своего в дом к фаворитке, тогда в силе бывшей, к Монс.
Не говоря более, Андрей Матвеевич пошёл из передней, и Балакирев за ним. Пройти пришлось через две каморки в светлицу, где гости играли в немецкие игры.
Хозяйки, две дочери виноторговца, пригожие из себя, играли. Обе они вскочили разом при появлении Апраксина и его спутника.
- Топро пошаловать! - произнесла с самою праздничною улыбкою старшая сестра Модеста, по-русски Матрёна Ивановна. Анна Ивановна, младшая, самая то есть фаворитка, дружески пожала руку Апраксина и со вниманием посмотрела на Балакирева.
Сели. Хозяйки стали продолжать игру, для обеих имевшую понятный интерес, потому что перед каждою возвышалась порядочная кучка серебряных денег. Играли не по маленькой.
Апраксин присел подле Анны Ивановны и стал на ухо ей давать советы. Правда, что он был крепок пить, но, должно быть, выпито было столько, что мозг работал плохо, и советы были невпопад. Положим, ловкая Анна Ивановна не слушала внушений, но один раз машинально поставила по подсказке Андрея Матвеевича и потеряла; неудовольствие заметно для всех исказило её прекрасные черты. А Апраксин, не замечая, что он её подвёл, счёл именно это-то время лучшим, чтобы завести речь о предмете посещения. Ему показалось, что Анна Ивановна откинулась назад от жару и скучает игрою. На самом деле партия была кончена и начались расчёты. Потерянная ставка повлияла, разумеется, на уменьшение куша выигрыша, и Анна Ивановна про себя считала, а Апраксин не заметил и завёл речь.
- Вы не отгадаете, зачем мы у вас?
- Может быть! - рассеянно ответила красавица.
- А хотите знать?
- После… теперь недосуг… - И сама, сбиваясь, продолжала считать по пальцам.
«Ну, ладно… После так после. А я думал, теперь!» - про себя сказал, хмелея, Апраксин.
- Шесть рублёв осьмнадцать алтын четыре деньги вашей чести причитаются, Анна Ивановна, - выговорил занятый расчётом дьяк Автоном Иванович Иванов.
- А я читал шесть рублей тващеть тва алтин шесть тенег, - ответила, рассчитывая, хозяйка.
Автоном принялся пересчитывать.
- Да брось ты его, сутягу, Анна Ивановна, меня лучше слушай, я не четыре алтына, а целую полтину набавлю, - отрезал Апраксин.
Анна Ивановна обиделась.
- Не просит ваш польтин.
Автоном пересчитал снова и выкрикнул с досадою прежний итог.
- Он не даёт альтин; давай твой польтин! - подскочила бойкая Матрёна Ивановна к Апраксину.
- Ну, ладно, красавица… дам. Сестрёнка твоя нос дует попусту. А мы по душе поговорим.
Матрёна незастенчиво села и положила на колени ему свою разжатую руку, готовую принять подачку. Апраксин полез в шаровары. Достал кошелёк и вынул ефимок. Держа его между пальцами, он заговорил:
- Твоё не уйдёт… Слушай. Надо бы молодца устроить в полки. Попроси Адама Адамыча принять участие… Сегодня он сержант, - Апраксин кивнул головой на Балакирева. Матрёна Ивановна взглянула на него свысока, с миною покровительства, - завтра получай от меня шестьдесят рублевиков. Я ответчик.
- Мало! - ответила Матрёна, заливаясь хохотом. В хохоте слышалась ехидность, если не злоба, а частию жадность; но слова звучали высокомерно, поскольку она чувствовала свою силу и нужду в ней искателя милости.
Балакирева передёрнуло. Ему стало обидно за себя и за Апраксина, с которым, как он понял, обходилась презрительно не боярышня какая, а кабатчикова дочка, только что немка. А уж какая, не спрашивай… диво бы путная?.. Несмотря на презрительный хохот и ехидство, Матрёна вынула из пальцев Апраксина один ефимок. Поспешно вставая с места, она его положила к себе в кошелёк.
Предложение сестре слышала, разумеется, Анна Ивановна. Она соблаговолила занять её место и, очевидно, с намерением сгладить сколько-нибудь выходку Матрёны, оборотила к охмелевшему Апраксину лицо своё, освещённое самою доброю улыбкою.
- Теперь я готова слушать вас, - сказала она.
- А я уж забыл, - зевая, совсем осоловелый, медленно протянул Апраксин. - Вот разве он скажет, - и торкнул чуть не в нос Балакирева.
Анна Ивановна обратилась к нему. Алексей был гневен, но взгляд красавицы расположил его к уступке, если не к полной сдаче.
- Ви знаить Антрей Матвеич… он такий шалюн…- сказала Балакиреву Анна Ивановна ломаным языком с такою добродушною и смиренною интонацией в голосе, которую употребляла только в редких случаях, ожидая крупную поживу.
Алёша не нашёл слов и только встряхнул кудрями.
- Ваш батышка воевода… пиль? - попробовала спросить фаворитка, желая ободрить несмелого, как думала она, юношу.
- Да! - поспешил прихвастнуть Алёша. - Полковой и пребедовый. Смею заверить.
- Поместьи ваши там, - указала фаворитка рукою на восток, - должно быть?
- Да, так, пожалуй, придутся… - поспешил ответить оправившийся Балакирев, начиная пользоваться свойственным ему нахальством.
- И патишка шиф? - продолжает допрос немка, соображая, как ей заломить.
- Нет… померши… Я один, как перст… Готов твоей милости всякую службу сослужить… готов.
- Потелишься тостаток?
- Коли бы получил все, что надлежит… почему ж не так, поделимся… Нужно попрежде к полкам пристроиться… чтобы считаться хошь… да, сержантом покудова бы.
- Адам Адамыш, - вдруг произнесла Анна Ивановна, перестроив покровительственную улыбку на дружественную и вставая с места навстречу вошедшему Вейде.
Полковник Вейде, в недалёком будущем генерал, уже перебежал пространство от дверей до места, где сидела девица Монс, и схватил очень ловко в одну свою руку обе её ладони, не снимая своей замшевой жёсткой рукавицы.
Балакирев счёл за благо встать и отойти за стул, на котором уселся Адам Адамыч.
Это был в полном смысле живчик, человек лет тридцати с лишком, не толст, не худощав, не мал, не велик, а средственный из себя, с плутовскими, немного косившими глазами. Он умел одинаково всем угодить: с русскими пить и немцев бранить, с немцами - русских осмеивать. С купцами сетовать о худых временах.
В доме Монсов Адам Адамыч Вейде был принят на дружеской ноге, и как с другом дома с ним обращались без чинов, но тем не менее при посторонних - со всеми подобающими церемониями. Посторонними на этот раз были Апраксин со своим спутником, о котором по его ответам Анна Ивановна составила понятие, совсем расходившееся с подлинным положением Алёши.
Вейде, чванно раскланявшись с Апраксиным, с которым никогда и потом близко не сходился, по-немецки поспешил спросить девицу Монс: что за лицо, с которым она вела беседу при его приходе. Вейде показалось, что неспроста он уступил стул и удалился назад.
Анна Ивановна на ухо шепнула Вейде, что это какой-то воеводский сын, богач, явившийся искать при её посредстве милости у него, Адама Адамыча.
- Как називаешьси? - прямо задал вопрос Адам Адамыч Балакиреву.
- Балакирев.
- Де слушиль?
- По кумпанствам, у Протасьева, - неохотно ответил Алёша.
- Плют, снашит… - не долго думая, решил Адам Адамыч, не взглянув больше на говорившего и не ожидая возражений.
Алёша почувствовал себя так скверно, как только может чувствовать человек, считая для себя все потерянным и испытывая горечь обиды, но понимая, что обидеться нельзя за горькую истину. Апраксин немного ободрился. Хмель уже скатил с него, а с отрезвлением явилось сознание, для чего он приехал к фаворитке. Он попытался завести разговор с Анною Ивановною и Вейде.
- О чём, смею спросить, шептаться бы вам?
- О свой теле, - ответила девица Монс.
- О тшом немци кафарят, московски тшеловек не понят, - отрезал Вейде.
- А ну-кась, попытаем… Может, грехом, и поймём? - будто смешком, а на самом деле не думая пасовать, отозвался Апраксин.
- Невосмошна сём кафарит, - уклончиво опустив глазки, попробовала молвить успокоительным тоном девица Монс.
- Шашни разве укрывать, смалчивать, а дело безобидное почему не говорить?
- Какой шашин, каспадин Апраксин, ви знайт за мной? - горячо вступился Вейде, чувствуя своё превосходство.
- Теперь не знаю, а скажешь - буду знать.
- Ви ни снайт, что кафарит, - продолжал горячиться Вейде. - Мой не пасфолит блакоротной дивис опишать.
- Да ты, никак, Адам Адамыч, совсем белены объелся, - оправдывался Апраксин. - Какая те там обида далась.. Какой-то девице, вишь… В уме ли, сердечный?
- Мой ни кочет срам слушайт… ви русска плют… фи…
Апраксин более не слушал… Он уже сгрёб в охапку Вейде и готовился его грянуть оземь, когда девицы Монс обе бросились к гневному Андрею Матвеичу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Молодая мать с ребёнком тихо плакала, робко приближаясь к мужу, не обращавшему на неё, казалось, никакого внимания. У ног помещицы сидела старая карлица, одетая девочкою. Она держала мотки бели, которую разматывала Лукерья Демьяновна. При словах Алексея карлица невольно попятилась, потому что он в рассеянии размахивал арапником, словно сбираясь огреть им кого придётся.
Тот же смысл жеста пришёл в голову и отцу Герасиму, и тот не выдержал:
- Ты бы, Алексей Гаврилыч, арапничек отложить изволил!.. Не к месту тако со родительницею беседу вести… Не лихой человек - кого стращать вздумал?
- Я не стращаю… а дело пришёл говорить.
- Садись и говори спокойно… как у людей водится.
Алексей присел на кончик лавки против стола и, видимо, спутался.
- Какое же дело тебя привело сюда? - глядя сыну в глаза, с чувством спросила мать.
- Закрепить нужно за мной отцовские четьи… значит, ехать нам нужно, матушка, в город.
- Какая там закрепа, коли впрямь на службе ты; отцовский надел впору жену прокормить да сына… А тебе на что поместье, коли служишь?..
- Оно моё!.. Значит, моё дело им и распорядиться как я хочу.
- Ну, это я тебе не позволю… Сраму не побоюсь, сама к воеводе пошлю безобразника… Врёшь ты, что служишь… Скрываешься от службы, если ещё не хуже что…
- Не езди, пожалуй, - я и один в городе обделаю дело… Подам челобитье воеводе, что мать захватила не принадлежащее ей - не вдовью часть, а сыновнее наследство…
- Пошёл вон, щенок, если ты до такого безобразия дошёл, что своему детищу не радеешь и о семье не думаешь!.. Батюшка свидетелем будет, в каком виде явился ты, и лжёшь, что служишь, пьяница!.. Пойдёшь к воеводе - тем лучше: скорее схватят да упрячут куда стоит…
- Никто меня не смеет упрятать… Я при государынином добре приставлен управителем, при матушке, при царице Марфе Матвеевне. С её, великой государыни, веленья и сюда поехал.
- Подай-кась, боярин, наказец царицын, мы вычтем: зачем тя прислала её царское величество, матушка государыня? - спросил поп Герасим, как видно смекнувший, что Алёша выдаёт себя деловым для вида, а у него совсем другие умыслы.
- Не тебе, батька, читать царицыны наказы: молоденек… и архиерею не всякому даётся.
- Не видишь разве, батюшка, что озорник изворовался и мелет незнамо что… На пьянство, вишь, ему отказ нужен последнего детского кормленья… Да не на ту напал бабу… Мать твоя лучше тебя права знает и в указных статьях найдёт, как и что… Проваливай знай откуда пришёл…
Карп не мог дольше выносить сцены, где ему приходилось играть мазурика, сообщника в неказистом деле. Он вдруг поворотился и, хлопнув дверью, усилил и без того затруднительное положение Алёши. Поп повторил настойчивее вопрос:
- Ну, пусть архиереи чтут наказы царицы, а и нам, попам, не заказано. Да… наконец-от, пусть меня к ответу потянут, а я вычту попрежь, какое твоё, Алексей Гаврилыч, управительство… коли не облыжно назвался…
- Не дам я тебе, шалыгану, наказ царский.
- Пошёл вон - за товарищем своим! честью говорю, - возвысив уже голос, отозвалась мать. - Не заставь меня своё детище власти предавать…
- Едем в город, я сам пришёл просить тебя… Чего меня власти предавать?.. Власть должна за меня заступиться, коли мать все заграбила и выделить не хочет.
- Чего выделить?.. из чего? Никак, ты не в уме, Алексей? - более спокойно, но решительно спросила Лукерья Демьяновна.
- Из моих отцовских.
- У тебя дитя есть и жена… Начальство рассудит… Узнает про твоё огурство и то отберёт, на что пьёшь…
Для Алексея сделалось ясным, что матери известно уже то, чего, он полагал, она не знала. При сознании этого смятение овладело им вполне, и он опустил голову и руки. К нему бросилась с плачем жена с ребёнком. Алексей отвёл её легонько и, стремительно поворотясь, вышел, не оглядываясь.
Карп уже сидел в повозке. Алексей вскочил и ударил по лошадям.
- Ванечка, у тебя нет отца! - раздался отчаянный вопль жены и матери…
- Что, брат Алёша, с чем поздравить? - встретил Андрей Матвеевич Апраксин упавшего духом Балакирева, когда тот вернулся в Москву.
- Черт, а не баба - мать моя!.. Доносом грозит, вишь… что мы отлыниваем от царской службы здеся, в Москве…
- Уважила же она тебя, дружок! Ай да глазок!.. Око всевидящее… И права ведь… сам знаешь… Не в твои годы ещё ничего не делать… На то старость зашибёт…
- Ей-от что от того, что я лямку не тру в походе?
- Пьянствуешь, говорит, истинно правда! - невольно высказался данный в спутники Балакиреву простосердечный силач.
Андрей Матвеевич сам любил выпить и слова своего проживальщика принял за упрёк себе. Этот щелчок боярскому самолюбию дал другое направление решению Апраксина:
- Смалчивай, Алёша… стерпится - слюбится; за всяким тычком не гонись. Тем паче нам с тобой, пьяницам… И козырнут, ин где ни есть неожиданно - нужно проглотить да подумать только: нельзя ль непьяницам усы обтереть. По братине мне брат ты, выходит; моё дело и пристроивать будет тебя, некошного. Не хотел я тебя везти на немецкие мытарства. Ан, видно, так уж и быть. Хватим для бодрости побольше и под вечерок скатаем.
Апраксин повернулся и вышел из светлицы в ложню. Алексей туда же пошёл. Силач как ни прост был, а смекнул, что с языка непутное сорвалось. Крякнул да руками развёл. А у самого слезы на глазах показались.
Вот и вечер.
Апраксин и Балакирев крепко навеселе вышли из сеней и съехали со двора.
- В Немецкую слободу! - крикнул Андрей Матвеевич кучеру на повороте из переулка. Если даже никогда не бывали в Немецкой слободе, то, въезжая с Яузы, могли бы понять, что белый дом, у которого с угла на крюке железный лист болтается, занят персоною важною. Целые ряды коней в упряжке с кучерами, только без хозяев, вытянулись у белого домка в струнку. На железном листе, положим, нарисована золотая бочка; однако трудно допустить, чтобы ехали со всех мест сюда только глотку залить винищем заморским. Пьяницы и пешочком бредут. В погребке и свету не много. Один хозяин, немец чванный Иван Абрамыч Монцов, за прилавком дремлет. И мальчишек его не видать; куда-то попрятались, коли тяги не дали. Понаехали, значит, не к погребку, а застряли над погребком, где в двух оконцах ярко свечи горят.
И Андрей Матвеевич Апраксин с Балакиревым остановились. Кучер к краю отъехал. Калитка настежь - прощенья просим: пожалуйте, значит; от калитки три шага - и на лесенке; везде чисто и опрятно. Сразу видно, что немцы живут; и в сенях огарок зажжён порядочный, в подсвечнике - не каганец какой в черепке.
Андрей Матвеевич только за кольцо взялся у дверей - они и распахнулись. Отворил красавец мальчик лет шестнадцати и ухарь, должно быть.
- Здорово, Павлуша… Рады ли гостям?..
- Оченно рады, Андрей Матвеич… давно не изволили жаловать к нам… видно, у вашей милости недосуги да болести лихие!..
- Ишь ты, бездельник, зубоскал; зубы твоё дело точить. Видно, принялся здесь вплотную, коли задираешь, к примеру сказать, нашего брата.
- А то что же спуску давать?.. Вы сами не жалуете несмелых да невострых. А здеся такие тем паче не требуются. Коли Сам глянет да видит: рохля, и пропал человек… не поправишь потом…
- А я вот хотел тебе же под масть молодца представить, Анне Ивановне на побегушки.
- Хорошее дело! - ответил красавец, озирая с ног до головы Балакирева.
- Дома?
- Кто?
- Сам знаешь.
- Они-то с сестрицей дома, а матушки нет, потому посторонним Матрёна Федоровна приказала отказывать… А вы-то… почти свои…
Мы должны объяснить тем, кто не догадывается, что Апраксин привёз спутника своего в дом к фаворитке, тогда в силе бывшей, к Монс.
Не говоря более, Андрей Матвеевич пошёл из передней, и Балакирев за ним. Пройти пришлось через две каморки в светлицу, где гости играли в немецкие игры.
Хозяйки, две дочери виноторговца, пригожие из себя, играли. Обе они вскочили разом при появлении Апраксина и его спутника.
- Топро пошаловать! - произнесла с самою праздничною улыбкою старшая сестра Модеста, по-русски Матрёна Ивановна. Анна Ивановна, младшая, самая то есть фаворитка, дружески пожала руку Апраксина и со вниманием посмотрела на Балакирева.
Сели. Хозяйки стали продолжать игру, для обеих имевшую понятный интерес, потому что перед каждою возвышалась порядочная кучка серебряных денег. Играли не по маленькой.
Апраксин присел подле Анны Ивановны и стал на ухо ей давать советы. Правда, что он был крепок пить, но, должно быть, выпито было столько, что мозг работал плохо, и советы были невпопад. Положим, ловкая Анна Ивановна не слушала внушений, но один раз машинально поставила по подсказке Андрея Матвеевича и потеряла; неудовольствие заметно для всех исказило её прекрасные черты. А Апраксин, не замечая, что он её подвёл, счёл именно это-то время лучшим, чтобы завести речь о предмете посещения. Ему показалось, что Анна Ивановна откинулась назад от жару и скучает игрою. На самом деле партия была кончена и начались расчёты. Потерянная ставка повлияла, разумеется, на уменьшение куша выигрыша, и Анна Ивановна про себя считала, а Апраксин не заметил и завёл речь.
- Вы не отгадаете, зачем мы у вас?
- Может быть! - рассеянно ответила красавица.
- А хотите знать?
- После… теперь недосуг… - И сама, сбиваясь, продолжала считать по пальцам.
«Ну, ладно… После так после. А я думал, теперь!» - про себя сказал, хмелея, Апраксин.
- Шесть рублёв осьмнадцать алтын четыре деньги вашей чести причитаются, Анна Ивановна, - выговорил занятый расчётом дьяк Автоном Иванович Иванов.
- А я читал шесть рублей тващеть тва алтин шесть тенег, - ответила, рассчитывая, хозяйка.
Автоном принялся пересчитывать.
- Да брось ты его, сутягу, Анна Ивановна, меня лучше слушай, я не четыре алтына, а целую полтину набавлю, - отрезал Апраксин.
Анна Ивановна обиделась.
- Не просит ваш польтин.
Автоном пересчитал снова и выкрикнул с досадою прежний итог.
- Он не даёт альтин; давай твой польтин! - подскочила бойкая Матрёна Ивановна к Апраксину.
- Ну, ладно, красавица… дам. Сестрёнка твоя нос дует попусту. А мы по душе поговорим.
Матрёна незастенчиво села и положила на колени ему свою разжатую руку, готовую принять подачку. Апраксин полез в шаровары. Достал кошелёк и вынул ефимок. Держа его между пальцами, он заговорил:
- Твоё не уйдёт… Слушай. Надо бы молодца устроить в полки. Попроси Адама Адамыча принять участие… Сегодня он сержант, - Апраксин кивнул головой на Балакирева. Матрёна Ивановна взглянула на него свысока, с миною покровительства, - завтра получай от меня шестьдесят рублевиков. Я ответчик.
- Мало! - ответила Матрёна, заливаясь хохотом. В хохоте слышалась ехидность, если не злоба, а частию жадность; но слова звучали высокомерно, поскольку она чувствовала свою силу и нужду в ней искателя милости.
Балакирева передёрнуло. Ему стало обидно за себя и за Апраксина, с которым, как он понял, обходилась презрительно не боярышня какая, а кабатчикова дочка, только что немка. А уж какая, не спрашивай… диво бы путная?.. Несмотря на презрительный хохот и ехидство, Матрёна вынула из пальцев Апраксина один ефимок. Поспешно вставая с места, она его положила к себе в кошелёк.
Предложение сестре слышала, разумеется, Анна Ивановна. Она соблаговолила занять её место и, очевидно, с намерением сгладить сколько-нибудь выходку Матрёны, оборотила к охмелевшему Апраксину лицо своё, освещённое самою доброю улыбкою.
- Теперь я готова слушать вас, - сказала она.
- А я уж забыл, - зевая, совсем осоловелый, медленно протянул Апраксин. - Вот разве он скажет, - и торкнул чуть не в нос Балакирева.
Анна Ивановна обратилась к нему. Алексей был гневен, но взгляд красавицы расположил его к уступке, если не к полной сдаче.
- Ви знаить Антрей Матвеич… он такий шалюн…- сказала Балакиреву Анна Ивановна ломаным языком с такою добродушною и смиренною интонацией в голосе, которую употребляла только в редких случаях, ожидая крупную поживу.
Алёша не нашёл слов и только встряхнул кудрями.
- Ваш батышка воевода… пиль? - попробовала спросить фаворитка, желая ободрить несмелого, как думала она, юношу.
- Да! - поспешил прихвастнуть Алёша. - Полковой и пребедовый. Смею заверить.
- Поместьи ваши там, - указала фаворитка рукою на восток, - должно быть?
- Да, так, пожалуй, придутся… - поспешил ответить оправившийся Балакирев, начиная пользоваться свойственным ему нахальством.
- И патишка шиф? - продолжает допрос немка, соображая, как ей заломить.
- Нет… померши… Я один, как перст… Готов твоей милости всякую службу сослужить… готов.
- Потелишься тостаток?
- Коли бы получил все, что надлежит… почему ж не так, поделимся… Нужно попрежде к полкам пристроиться… чтобы считаться хошь… да, сержантом покудова бы.
- Адам Адамыш, - вдруг произнесла Анна Ивановна, перестроив покровительственную улыбку на дружественную и вставая с места навстречу вошедшему Вейде.
Полковник Вейде, в недалёком будущем генерал, уже перебежал пространство от дверей до места, где сидела девица Монс, и схватил очень ловко в одну свою руку обе её ладони, не снимая своей замшевой жёсткой рукавицы.
Балакирев счёл за благо встать и отойти за стул, на котором уселся Адам Адамыч.
Это был в полном смысле живчик, человек лет тридцати с лишком, не толст, не худощав, не мал, не велик, а средственный из себя, с плутовскими, немного косившими глазами. Он умел одинаково всем угодить: с русскими пить и немцев бранить, с немцами - русских осмеивать. С купцами сетовать о худых временах.
В доме Монсов Адам Адамыч Вейде был принят на дружеской ноге, и как с другом дома с ним обращались без чинов, но тем не менее при посторонних - со всеми подобающими церемониями. Посторонними на этот раз были Апраксин со своим спутником, о котором по его ответам Анна Ивановна составила понятие, совсем расходившееся с подлинным положением Алёши.
Вейде, чванно раскланявшись с Апраксиным, с которым никогда и потом близко не сходился, по-немецки поспешил спросить девицу Монс: что за лицо, с которым она вела беседу при его приходе. Вейде показалось, что неспроста он уступил стул и удалился назад.
Анна Ивановна на ухо шепнула Вейде, что это какой-то воеводский сын, богач, явившийся искать при её посредстве милости у него, Адама Адамыча.
- Как називаешьси? - прямо задал вопрос Адам Адамыч Балакиреву.
- Балакирев.
- Де слушиль?
- По кумпанствам, у Протасьева, - неохотно ответил Алёша.
- Плют, снашит… - не долго думая, решил Адам Адамыч, не взглянув больше на говорившего и не ожидая возражений.
Алёша почувствовал себя так скверно, как только может чувствовать человек, считая для себя все потерянным и испытывая горечь обиды, но понимая, что обидеться нельзя за горькую истину. Апраксин немного ободрился. Хмель уже скатил с него, а с отрезвлением явилось сознание, для чего он приехал к фаворитке. Он попытался завести разговор с Анною Ивановною и Вейде.
- О чём, смею спросить, шептаться бы вам?
- О свой теле, - ответила девица Монс.
- О тшом немци кафарят, московски тшеловек не понят, - отрезал Вейде.
- А ну-кась, попытаем… Может, грехом, и поймём? - будто смешком, а на самом деле не думая пасовать, отозвался Апраксин.
- Невосмошна сём кафарит, - уклончиво опустив глазки, попробовала молвить успокоительным тоном девица Монс.
- Шашни разве укрывать, смалчивать, а дело безобидное почему не говорить?
- Какой шашин, каспадин Апраксин, ви знайт за мной? - горячо вступился Вейде, чувствуя своё превосходство.
- Теперь не знаю, а скажешь - буду знать.
- Ви ни снайт, что кафарит, - продолжал горячиться Вейде. - Мой не пасфолит блакоротной дивис опишать.
- Да ты, никак, Адам Адамыч, совсем белены объелся, - оправдывался Апраксин. - Какая те там обида далась.. Какой-то девице, вишь… В уме ли, сердечный?
- Мой ни кочет срам слушайт… ви русска плют… фи…
Апраксин более не слушал… Он уже сгрёб в охапку Вейде и готовился его грянуть оземь, когда девицы Монс обе бросились к гневному Андрею Матвеичу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93