А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Затем она вручила все еще подрагивающее животное Мерфи, вытащила из сумки пару пучков зеленого салата и поковыляла в ту сторону, где находились ее овечки.
У овец был очень несчастный вид, грязный, какой-то потертый, короткостриженный; они выглядели болезненно низкорослыми, корявыми, уродливо бесформенными. Овцы не щипали траву, ничего не жевали, не дремали, не наслаждались беспечным житьем. Они просто стояли на одном месте, погруженные в глубочайшее уныние, с опущенными головами, слегка покачиваясь, словно пребывая в сумеречном, помраченном состоянии своего и так слабенького рассудка. Мерфи никогда не доводилось видеть более странных овец; глядя на них, ему казалось, что они все вот-вот повалятся с ног. Некогда один наборщик сделал ошибку и набрал в строке стихотворения Вордсворта «в полях курчавое говно» вместо «в полях курчавое руно», а теперь, хоть и по прошествии столь многих лет, при взгляде на овец в Гайд-Парке такая строка уже не показалась бы глупым издевательством над великим поэтом. Несчастные животные, но всей видимости, не имели сил убежать от незамужней Росы, подходящей к ним со своим салатом.
Она свободно расхаживала между овцами, пытаясь скормить им листья салата, тыкая зелень в их понурые морды; некоторые подобным же образом пытаются кормить сахаром лошадей. Овцы воротили в сторону свои печально опущенные головы, отказываясь от предлагаемого рвотного, и медленно возвращали их в прежнее, склоненное к земле положение, как только эту зеленую мерзость забирали. Роза Роса заходила все дальше и дальше в поле в бесплодных поисках хотя бы одной овечки, которая бы решилась отведать ее гадкого лакомства.
Мерфи настолько увлекся созерцанием этого трогательного зрелища – Роза Роса, как неуклюжий корабль, плывущий среди барашков в поисках не золотого, а «курчавого говна», – что начисто позабыл про таксу Нелли. А вспомнив о ней, обнаружил, что собака сожрала все его печенье, за исключением имбирного – судя по виду одинокого печенья, она принялась было и за него, но поворочав его немножко в пасти, почти тут же выплюнула. Внимательно присмотревшись к таксе, можно было даже определить (благодаря тому что теперь спина ее располагалась под некоторым, пусть и очень острым, углом к горизонтальной поверхности земли, а не находилась параллельно ей), что она сидит, а не стоит, при этом спокойно переваривая Мерфиев «обед». Между прочим трудность определения того, стоит ли такая такса или сидит на задних лапах, является одной из характерных особенностей именно такой породы длиннющих и низеньких такс, к каковой и принадлежала Нелли. Если бы Пармиджанино взялся писать собак, он бы непременно изображал их похожими на Нелли.
Потрясенный потерей своего печенья, Мерфи снова переместил взгляд на овец и на Розу. Та попыталась изменить тактику. Теперь она клала свое подношение на траву перед овцой, выбранной в жертву, и отходила на пару шагов, надеясь, очевидно, на то, что в тусклом мозгу овцы произойдет разделение образа дарящей и дара; наверное, Роза Роса думала, что овец отпугивает не салат, а она сама. Надо прямо сказать, что Роза Роса совсем не была похожа на Любовь, Приносящую Свои Дары, она не сливалась воедино с тем, что давала; возможно также, что в сумеречном овечьем сознании присутствовало понимание того, что Роза – не салат и что желательно отделение последнего от первой. Но овечье сознание много проще, чем его себе представляла Роза, и поэтому салат, прикидывающийся естественным растением, произрастающим в парке, имел не больше успеха, чем тогда, когда его предлагали в виде чего-то экзотического.
В конце концов Роза вынуждена была признать свое поражение – какая горькая пилюля, которая делается еще горше оттого, что ее приходится глотать в присутствии совершенно незнакомого человека. Она собрала разбросанные по земле листья своего салата и поковыляла назад на своих коротеньких, однако же, мощных ножках к тому месту, где сидел на пятках Мерфи, горюя о своей невозвратной потере. Роза Роса остановилась рядом с Мерфи. Она молчала потому, что пребывала в крайнем смущении, а он не мог молчать потому, что был крайне удручен и возмущен.
– Знаете, – наконец прошипел Мерфи, – овцы, может быть, терпеть не могут эту вашу капусту…
– Это не капуста, это салат! – возмутилась Роза Роса. – Прекрасный салат-латук, свеженький, чистенький, хрустенький, вкусненький, замечательненький!
– А ваша текучая собака съела мой обед, – пожаловался Мерфи, – ну почти весь, оставила самую малость, то, что ей не понравилось.
Роза Роса опустилась на колени почти с такой же легкостью, как и нормально сложенный человек, и нежно обхватила собачью голову руками. Хозяйка и сука обменялись долгим многозначительным и понимающим взглядом.
– Должен сообщить вам, – ядовито проговорил Мерфи, – что ее извращенный вкус все-таки не извращен окончательно, поскольку – наверное, вам будет приятно это услышать – он не распространяется на имбирное печенье, а мои пристрастия в еде не идут столь далеко, чтобы я мог включить в свой рацион рейектменты истекающей соками дворняжки.
Роза Роса, стоящая на коленях, стала еще больше похожа на утку… или, пожалуй, теперь у нее появилось сходство с обезображенным пингвином. Ее очень задело то, что Мерфи обозвал ее обожаемую таксу «истекающей соками дворняжкой». Ее грудь вздымалась и опускалась, она то краснела, то бледнела – в этом гадком en-de?? y нее кроме ее Нелли и лорда Жолча почти никого не было… Да, но с другой стороны, ее любимая Нелли поставила ее в очень неудобное положение…
Будь на месте Мерфи Вайли, он бы утешал себя мыслью о том, что парк представляет собой «закрытую систему», в которой не могло иметь место общее снижение уровня аппетита – некоторое уменьшение аппетита в одном элементе системы приводит к некоторому повышению его в каком-то другом элементе системы, и общий баланс системы, таким образом, остается неизменным; Ниери, будь он на месте Мерфи, утешался бы благодатью Ipsedixit; Тыкалпенни утешался бы какими-нибудь ответными действиями, предпринятыми в отместку. А вот Мерфи был неутешен – эта поганая Нелли затушила свечу, которую на алтаре скромных желаний зажгло предвкушение поедания печенья… остался лишь вонючий огарок…
– О моя неоткрытая Америка, о мой скрытый в тумане Ньюфаундленд, вы так же призрачны, как и Атлантида! – вскричал Мерфи.
Роза Роса, не понявшая, к чему относятся странные слова Мерфи (нам тоже не совсем ясно, что именно хотел высказать Мерфи), попыталась представить себе, что бы сделал ее лорд Жолч, будь он на ее месте.
– А на сколько вы влетели? – спросила она.
Теперь пришел черед Мерфи не понять сказанного. Он в растерянности глядел на чахлую пингвиншу, которая, встав на ноги, снова превратилась в коротконогую Розу, вытаскивающую из сумки кошелек. Кошелек прояснил вопрос.
– Меня бы вполне удовлетворили пару пенсов и Критика Чистой Любви. – несколько растерянно пробормотал Мерфи.
– Вот вам три пенса, – предложила Роза Роса.
Ого, сколько у него теперь будет «грязи»!
Роза Роса ушла, не попрощавшись. Уходила она из дома с радостью, возвращалась с печалью. Такое случалось достаточно часто. Она ковыляла прочь, Нелли семенила впереди нее; даже спина ее выражала огорчение по поводу так неудачно закончившейся прогулки. Ее салат был отвергнут, она претерпела унижение, ее любимая Нелли, а значит, и она сама, подверглась оскорблению, три пенса, которые она отложила на бокал пивка средней крепости, отданы… Прошла мимо георгин, мимо собачьего кладбища, вышла на улицу, мгновенно окунувшись в серое во всех его грязных оттенках. Подхватила Нелли на руки и несла ее на руках почти до самого Пэддингтона, что совсем не обязательно было делать – можно было бы держать Нелли на руках, проходя лишь самые опасные участки… Дома в качестве утешения ее ожидал ботинок, присланный ей лордом Жолчем, – этот ботинок составлял часть гардероба его славного папаши. Она сядет на стул, посадит Нелли себе на колени, положит одну руку на этот ботинок, а вторую на крышку маленького столика и попытается чарами вырвать из космического эфира ответ на вопрос, какую можно было бы изыскать причину, по которой ее защитник и покровитель, который, к сожалению, являлся и реверсионером, смог бы добиваться отмены майората.
Роза Роса, да будет вам известно, была медиумом и общалась с миром духов. Духа, который откликался на ее призывы являться, звали Елена, которая, как и Роза, страдала панпигоптозисом и при этом была манихейкой. Жила Елена, вида сурового и лика бледного, в четвертом столетии по Рождеству Христову; по ее рассказам, ей довелось сопровождать Блаженного Иеронима на его пути из Калхи в Вифлеем. Елена, как она сама говорила, еще не обрела «полностью духовного тела», но садиться ей уже намного удобнее, чем в те времена, когда она обладала полной телесностью. По ее словам, с каждым проходящим столетием ее состояние заметно улучшалось; она призывала и Розу крепиться и питать надежду на то, что в будущем и ей сильно полегчает. Через тысячу лет можно надеяться иметь нормальные бедра, как у всех, причем не телесные, а, так сказать, небесные.
Роза Роса была не обычным, нанимаемым за деньги медиумом, ее методы общения с миром духов сочетали в себе традиционный и оригинальный подходы. Она не была в состоянии извергать из себя потоки эманации или сыпать анемоны из подмышек, однако, если ей ничто не мешало, она могла, положив одну руку на одинокий, оторванный от своей пары ботинок, другую – на столик, стоящий рядом, посадив Нелли на колени и вызвав Елену, заставить мертвых на семи языках рассказывать живым утешительные истории…
Мерфи еще некоторое время провел в Гайд-Парке, сидя на пятках, играя с монетками общей суммой в пять пенсов, размышляя о Розе Росе, поглядывая на овец, к которым он неожиданно проникся симпатией, осуждая разные предрассудки, выводя на суд разума свою любовь к Силии… Тщета, тщета всего… свобода равнодушия, равнодушие свободы, прах вещей, прах воли и устремлений, любое действие, как песок, высыпаемый из кулака, – вот какие умственные образы в нем тогда возникали; закатный пейзаж в мыслях, окутанных туманом, там становилось все темнее, все застилалось мраком раздражения, в котором не вспыхивал ни один огонек, атмосфера столь тяжелая, что ни одна искра не смогла бы возгореться… И Мерфи тогда бросился в другую крайность – он отсоединил свой разум от грубых, назойливых, докучливых чувств и разлегся на спине, чтобы погрузиться в то почти летаргическое состояние, о котором он мечтал вот уже пять часов. А ему все время мешали – сначала этот дурацкий Тыкалпенни, потом Роза Роса, потом он пытался возжечь огонь, который загасила Нелли. А вот теперь его уж ничто не остановит! «Теперь меня ничто не остановит», – успел сказать он себе перед тем, как уйти в тот мир, который он называл «своим», никто и ничто… И действительно, ничто ему не помешало ускользнуть в себя, уйти от обязанностей и от оплаты, от Силии и от себя, от бакалейщиков и от базаров, от улиц и от уловок, уйти в мир, в котором никого и ничего не было, кроме него самого, кроме Мерфи, очищенного от всякого ненужного знания-Кода Мерфи снова вернулся в этот мир, или точнее было бы сказать, ушел из своего мира, он обнаружил, что опустилась ночь, а луна, да еще полная, наоборот, поднялась, и вокруг него собрались овцы – эти бледные, смутные формы, которые, возможно, и явились непосредственной причиной его пробуждения. Приглядевшись, Мерфи увидел, что овцы явно чувствовали себя лучше – они значительно меньше походили на испоганенную наборщиком строчку Вордсворта, они даже щипали травку, жевали и, вообще, вели себя значительно живее. Так что скорее всего днем они отвергали не Розу и не ее капусту, а просто их угнетало светлое, дневное время суток! Мерфи тут же вспомнились четыре совы в больших клетках в Парке Баггерси, чьи радости и печали начинались лишь в сумерки.
Мерфи обнажил свои глаза, сняв с них покровы век, и поднял их к луне; веки сами по себе не открывались, и ему пришлось прибегнуть к помощи пальцев; лунный свет стал затекать через глаза в мозг, а изнутри, из внутренностей выскочила гадкая отрыжка, напомнив ему давние времена его юности -
Пробудившись и беспокойно озираясь вокруг,
Видишь, тебя ночь окружает, нежданно и вдруг… –
во рту стало противно, и Мерфи сплюнул, поднялся на ноги и спешно отправился домой, назад к Силии. Скорость его передвижения определялась пятью пенсами, которые обеспечили ему проезд. Да, он везет добрые вести, ее богам понравится его сообщение, он нашел работу, но день получился для него какой-то особо утомительный, устала не душа, а тело, и ему не терпелось более чем обычно, чтобы поскорее начиналась музыка. Как он ни спешил, вернулся он домой много позже обычного и обнаружил, что не только ужин его, как он и надеялся, и опасался одновременно, стал непригоден к употреблению, но и что Силия, широко раскинув руки, лежит лицом вниз на кровати.
И Мерфи решил, что произошло нечто ужасное…
6
Amor intellectualis quo Murphy se ipsum amat.
Как это ни печально, но, кажется, мы достигли такого момента в нашей истории, когда приходится предпринять попытку найти оправдание выражению «внутренний мир Мерфи», или «дух Мерфи», или, если хотите, «ум Мерфи», а еще точнее, все это и многое другое вместе взятое. К счастью, нам не нужно доискиваться до того, как же все это было в действительности, – такая попытка была бы с нашей стороны чистой блажью, а может быть, и просто непозволительным нахальством; мы лишь попытаемся на все взглянуть с точки зрения того, как это виделось самому Мерфи. В конце концов, Мерфиев внутренний мир и является граваменом нашего изложения. Если мы посвятим упомянутому предмету немного места в данной главе, это избавит нас от необходимости извиняться за то, что мы займемся этим в каком-нибудь другом месте.
Внутренний мир Мерфи представлялся ему самому как огромная полая сфера, герметично отгороженная от всей вселенной за ее пределами. И то было отнюдь не обеднение, ибо в этой сфере присутствовало все, что должно было присутствовать. Все из того, что было, есть или будет во вселенной за пределами сферы, уже наличествовало внутри этой сферы в качестве наличной или потенциальной реальности, либо в виде потенциальной реальности, становящейся актуальной данностью, либо в виде наличной реальности, опускающейся в потенциальную. Иначе говоря, внутри сферы существовала своя собственная вселенная.
Но сказанное вовсе не значит, что Мерфи засосало болото идеализма. Просто существует реальность духовная и реальность материальная, и та, и другая реальности в равной степени реальны и почти в такой же степени приятны для чувств.
Мерфи проводил грань между действительной и потенциальной реальностями своего внутреннего мира не как между формой и бесформенным стремлением к обретению формы, а как между реальностью, каковую он уже познал в опыте в сугубо духовном и материальном, и реальностью, каковую он познал лишь в духовном опыте. Таким образом, можно было сказать, что пинок под зад для него был бы реальностью актуальной, а ласка – реальностью потенциальной.
Мерфи представлялось, что наличествующая реальность его внутреннего мира пребывает где-то вверху и ярко сияет, а потенциальная располагается где-то внизу и погружена во мрак, но он не связывал эти две реальности этической веревочкой. Духовный опыт он отделял от опыта материального, причем не прилагал к материальному опыту обычные критерии такого опыта – наличный материальный факт в его понимании еще не придавал материальному опыту ценности. Материальный опыт нельзя был устранить просто потому, что он не имел ценности. Он состоял из света, постепенно угасающего и уходящего во мрак, из верха и низа, но не из добра и зла. В нем были формы, имеющие параллели за пределами сферы внутреннего мира Мерфи, но не формы, которые можно было назвать правильными и неправильными. В нем не было антагонизма между светом и мраком, не было и необходимости свету пожирать тьму. Необходимостью являлось нахождение попеременно то в свете, то в полусвете-полумраке, то в полном мраке. Вот и все.
Таким образом, Мерфи ощущал себя словно рассеченным надвое – на тело и на душу. И тело его, и душа сношались каким-то образом, иначе бы Мерфи не знал, что в них есть нечто общее. Но подчас ему казалось, что его душа непроницаема для тела, так сказать телостойка, и ему было непонятно, по какому каналу осуществлялось такое сношение и каким образом духовный и материальный опыты частично перекрывали друг друга. Мерфи, однако, не вникал в такие тонкости – его вполне удовлетворяло знание того, что один опыт не вытекал из другого. Он не помысливал удар ногой в зад, потому что ощущал таковой, и не ощущал удар ногой в зад, потому что помысливал таковой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30