Фараон и Киа оцепенели.
Вопль повторился.
Вскочив на ноги, испуганный Эхнатон поспешил к матери и, уже подбегая к ее покоям, услышал, что она заходится в безумном плаче. Послышался грохот и звон разбиваемой посуды.
Ворвавшись в комнату, царь увидел мать. Стоя спиной к нему и лицом к зеркалу, она, содрогаясь от рыданий, срывала с себя украшения и швыряла их на пол вперемешку со склянками и сосудами, содержавшими притирания, благовония и румяна.
– Матушка, в чем дело? – воскликнул с порога Эхнатон.
Но ответа не было.
Он позвал ее снова, а когда Тии не откликнулась, подбежал и, схватив ее за плечо, изумился тому, что оно оказалось жестким и узловатым, словно ветка сухого пустынного кустарника. В ответ на его прикосновение Тии медленно повернулась, и, увидев ее лицо, царь онемел от ужаса.
Недавняя красота и свежесть исчезли бесследно. Ныне вдовствующая царица походила на старую, сморщенную обезьяну.
Но худшим было даже не это. Тронутая порчей кровь проявилась во всю свою силу, так что обликом Тии походила не на обычную, пусть старую и безобразную женщину, но на ту уродливую статую Исиды, которую Эхнатон разбил вдребезги и растер в пыль в фи-ванском храме Амона.
В следующий миг ужас фараона усугубился: он осознал, что магия царицы, избавившей, как он надеялся, его кровь от проклятия, исчезла вместе с ней, а когда вспомнил о Киа и о том, что только что содеял, то едва не взвыл от отчаяния.
Забыв о данных им клятвах, он заронил в ее чрево свое меченное проклятием семя, и теперь ему оставалось лишь молиться, чтобы зачатое при столь ужасных обстоятельствах дитя родилось мертвым.
Но этому не суждено было случиться. Ребенок родился живым и получил имя Тутанхатон, что означает «Живой Образ Солнца».
Именно на благоволение Солнца и возлагал Эхнатон свои надежды, тем паче что внешность Сменхкара не претерпевала изменений и, следовательно, можно было предположить, что потомки фараона от смертной женщины не будут по милости Всевышнего нести в себе кровное проклятие.
«Вдруг, – думал царь, – я и вправду окажусь последним в этой зловещей цепи».
Однако при этом он не мог не страшиться того, что все его молитвы пропадут втуне и в конце концов сила Амона восторжествует. Не было ему покоя, ибо на город, бывший доселе прибежищем благоденствия и оазисом процветания, стали обрушиваться жгучие ветры и песчаные бури, неся погибель цветам и зеленому убранству. Нил в должный срок не разлился, что стало причиной неурожая и как следствия его – голода. За голодом последовал мор, а затем с дальних границ прибыло известие о вторжении врага.
Молиться фараон Эхнатон не переставал, но теперь ему казалось, будто лучи солнца стали не жизнетворными, но губительными, что они не дарят тепло и свет, но посылают нестерпимый зной и духоту, порождающие пыль и смрад.
Мор усилился настолько, что умершие валялись на улицах. Добравшись до дворца, поветрие не пощадило и Киа: она убыла во мрак, куда Эхнатон – теперь он осознавал это в полной мере – даже не мог за ней последовать.
Горько оплакивал он ее красоту, доброту и великую любовь к нему, устоявшую даже перед всей проявленной им несправедливостью и жестокостью.
Но еще горше царь оплакивал себя. Казалось ему, что вместе с Киа ушло и все его прошлое, а память о нем стала подобна пруду, обращенному в грязную топь.
Так, скорбя и стеная, фараон блуждал по пустыне, и ноги сами вывели его к собственной, так и не завершенной гробнице. В самом дальнем углу глубочайшей из подземных камер красовался портрет исчезнувшей царицы Нефертити, столь яркий и столь совершенный, что она казалась почти живой. Царю, рассматривавшему изображение в дрожащем свете факела, даже показалось, что она выходит из камня.
– О могущественная царица, – взмолился Эхнатон, – помоги мне!
Ответа, однако, не было, да и образ на стене на самом деле оставался неподвижным. Виной обмана зрения была игра теней.
В тот же день по возвращении во дворец фараон принял окончательное решение относительно своей дальнейшей судьбы. Он повелел объявить себя умершим, возложить корону на чело Сменхкара и официально объявить об этом по всему Верхнему и Нижнему Египту.
– Но ты ведь жив! Что ты собираешься делать? – в испуге спросил Эйэ.
– Я объеду весь мир, – ответил Эхнатон, – но не успокоюсь до тех пор, пока не найду Нефертити, ибо она одна может избавить меня, а может быть, и моих сыновей от тяготеющего над нами рока. С этими словами он взял дядю за руку и отвел на внутренний двор, где старший брат учил царевича Тутанхатона править колесницей. Они радовались каждой удаче, а при малейшей ошибке или оплошности покатывались со смеху.
– Приглядывай за ними, – прошептал Эхнатон, – ибо нет, кроме тебя, человека, которому я мог бы доверить попечение о них и о своем народе.
Эйэ кивнул, и двое мужчин крепко обнялись. Потом отрекшийся царь бросил последний взгляд на сыновей, но так и не заговорив с ними, повернулся и зашагал прочь.
– Пусть думают, будто я и в самом деле умер, – сказал он последовавшему за ним Эйэ. – Может быть, в этом случае им удастся прожить, ощущая себя нормальными людьми, так ничего и не узнав о родовом проклятии.
А вот к матери Эхнатон на прощание заглянул, но та, похоже, даже не узнала его: она сидела, уставясь перед собой, и лопотала что-то бессвязное.
Поцеловав ее в лоб, Эхнатон снова обратился к Эйэ.
– Не сомневаюсь, ты позаботишься и о ней. Я знаю, что она всегда была дорога тебе так же, как и мне.
После этого Эхнатон покинул дворец, отправившись странствовать не как царь, но как простой путник.
Много лет скитался он по далеким землям, повидав и Великое Зеленое море, и горы с возносящимися к небесам заснеженными вершинами, и чужеземные города, поражающие великолепием и диковинными обычаями своих жителей.
И куда бы ни заносила его судьба, он пытался вызнать хоть что-нибудь о своей исчезнувшей супруге.
Правда, когда он описывал ее необычайную красоту и волшебную силу, многие бледнели и шарахались от него – как от человека, кощунственно утверждавшего, будто женою его было божество.
Но иные, и такое случалось не реже, отводили его в свои храмы и показывали статуи своих богинь. Идолы сии различались облачениями и цветом кожи, но действительно имели немалое сходство с его царицей, которая обладала тысячью и одним обличьем.
Однако, как бы ни множились ее образы, саму царицу Эхнатон найти не мог, и чем дольше продолжались его поиски, тем слабее становилась надежда, ибо ему начинало казаться, будто он уже обошел весь мир.
Наконец после двенадцати лет бесплодных скитаний Эхнатон, вынужденный признать, что потерпел неудачу, с почерневшим от горя сердцем направил стопы назад, в Египет.
И как бы ни снедала его тоска, стоило ему оказаться в пределах родной страны, как на душе полегчало, ибо он уже предвкушал встречу с теми, кого любил.
Чтобы не быть узнанным, он по примеру кочевников пустыни прикрыл лицо платком и, подъехав к стражу границы, спросил:
– Скажи, о воин, как здоровье фараона и его брата? Стражник воззрился на него с недоумением.
– Брата, говоришь? Но у нашего фараона, великого царя Эйэ, нет никаких братьев.
– Великого царя Эйэ? – в ужасе переспросил Эхнатон. – Но как же царь Сменхкара?
Воин рассмеялся.
– Вижу, путник, ты провел много времени вдалеке от нашей страны. Фараон Сменхкара уже десять лет как умер.
– А как же его брат? Тутанхатон?
Стражник воззрился на него с еще большим удивлением.
– Фараон Тутанхамон, – произнес он с нажимом, – умер сто дней тому назад. А в честь Атона у нас нынче не зовут никого.
Он с подозрением прищурился и потянулся к платку, чтобы открыть лицо собеседника, но Эхнатон оттолкнул его и, пришпорив верблюда, понесся прочь по дороге.
Преследовать его не стали.
Все услышанное озадачило и огорчило Эхнатона настолько, что он не рискнул оставаться на дороге и свернул в пустыню. Он был уверен, что уж там-то никто его не потревожит, и не ошибся, ибо среди жгучих песков практически не встречалось людей, а редкие караваны кочевников лишь помогали не сбиться с пути в унылой и безжизненной, лишенной каких-либо ориентиров пустыне.
В конце концов Эхнатон увидел белые, с розовыми прожилками, скалы и понял, что от Обители Солнца его отделяет один день пути.
Хотя час был поздний, он решил ехать дальше, но, когда подъехал к глубокому карьеру, неожиданно поднявшийся ветер вздыбил пред ним непроницаемую стену песка.
Отброшенный назад буйным шквалом, Эхнатон повернул верблюда и стал искать убежище среди скал. Однако, хотя он и углубился в самую узкую расщелину, жгучая песчаная буря настигла его и там.
В отчаянии озираясь по сторонам, он вдруг заметил, как над маячившим в конце ущелья утесом пыльный вихрь на мгновение образовал неясный силуэт женщины с неистово развевающимися волосами. Правда, спустя миг она исчезла, и перед его взором вновь не было ничего, кроме голой скалы.
Эхнатон, спотыкаясь, побрел к ней, и ему снова почудилось, будто вместо скалы перед ним возникла та же образованная из черной пыли фигура, но на сей раз подернутая текучими золотыми нитями.
– О моя царица! – вскричал он, даже не осознавая что делает.
Но ответа не последовало.
Эхнатон протер глаза: фигура слилась с мраком, но в клубящейся черноте ему по-прежнему виделись мерцающие, переливчатые вкрапления золота, а в ушах, примешиваясь к вою ветра, зазвучало его имя.
– О моя царица! – снова воскликнул он. – Откликнись! Умоляю тебя, откликнись.
Словно в насмешку, ветер завыл еще громче, а в сгустившейся тьме не осталось и намека на золотые вкрапления.
Эхнатон застонал, чувствуя, что растворяется в этой буре: теперь вой ветра звучал прямо в его голове, а сам он ощущал себя состоящим из вихрящейся пыли.
– Чего ты хочешь? – отчаянно закричал он. – Что тебе нужно?
– Я всегда хотела только одного – и ты знал, чего именно.
При звуке ее голоса буря мгновенно стихла Эхнатон открыл глаза Все вокруг замерло в противоестественной неподвижности, словно некая могучая сила остановила ток времени. Узкая полоска неба над ущельем расчистилась, и теперь оттуда холодно смотрели вниз далекие звезды.
– Но я старался дать тебе то, чего ты желала, – промолвил он. – Я любил тебя. – Эхнатон шагнул по направлению к ней. – Любил! Но не мог же я ради этой любви отринуть все, что было мне дорого.
– Но ты обещал.
– Тогда я не знал, да и не мог знать, что ты имеешь в виду.
– Что-что, а это было очевидно, – заявила она с презрительным смехом.
– Зачем тебе потребовалось выдвигать столь жестокое и, по существу, невыполнимое требование? – медленно произнес Эхнатон. – Я видел в тебе воплощение добра, дарующее саму жизнь.
– Но я так и делала.
– Да, но вместе с тем ты сеяла смерть.
Она рассмеялась снова, но уже не столь язвительно, а когда потянулась к его руке, то словно бы замерцала.
– Так устроен мир, о муж мой. Я всегда приношу с собой и то и другое.
– Почему? – Эхнатон нахмурился. – Я не понимаю.
– А зачем тебе понимать? – отозвалась она. – Ты же не со звезд.
– Значит, в небесном царстве все по-другому?
– Конечно, – со смехом промолвила она. – Ибо это царство безграничного могущества, возможностей и чудес, превышающих все виденное тобой настолько, что ты даже не способен себе это представить, поскольку, увы, смешан с прахом этого мира.
Она снова замерцала и словно бы вознеслась, вписавшись в ткань звездного узора. Но он по-прежнему слышал ее голос:
– Я дух и плоть, слияние и распад, жизнь и... Да, и смерть. В царстве небес сие не показалось бы удивительным, но здесь представляет собой тайну, которую не каждому дано постичь.
– Тогда, – помолвил Эхнатон, прищурившись, однако твердо решив не отводить взгляд, – почему ты не возвращаешься к своим звездам?
– Я не могу, – ответила она, и в ее взоре вновь блеснул тот, давний лед безграничного одиночества. – Я говорила о безграничности своего могущества, но, увы, в действительности это не так. По правде сказать, я пленница этого тесного, убогого мира – мира, куда была изгнана с небес и где, боюсь, обречена пребывать до конца времен.
Эхнатон, поразмыслив над услышанным, покачал головой.
– На все воля Всевышнего, – промолвил он. – Для него нет ничего невозможного. Если ты пала по его воле, то его же соизволением можешь быть возвышена снова, а будучи изгнанной – возвращена в родные пределы. Не отчаивайся, о моя царица. Следуй путями добра, и на путях этих ты сможешь достичь многого.
И вновь она рассмеялась, но на сей раз не с презрением, но со смертельной горечью.
– Ты не первый, о муж мой, кто призывает меня шествовать путями добра, ибо, да будет тебе ведомо, именно так поступал один из моих собратьев, тоже изгнанник. Он вывел людей из дикости, дав им, дотоле не отличавшихся от зверей, знание о мире. И научил их стремиться к совершенству. Многие земли испытали на себе его благотворное влияние, но более всех иных стран он всегда любил Египет.
– Если так, я знаю, о ком ты говоришь, – тихо сказал Эхнатон. – Его звали Осирисом.
Он сглотнул, ибо испытывал одновременно и ужас, и благоговение.
– Но теперь я знаю и другое. То, что твое истинное имя Исида и что это ты вместе с Сетом привела Осириса к гибели.
– Так оно и было, – кивнула царица. – Но все же... Все случилось не так, как, надо полагать, рассказал тебе о том верховный жрец.
– Не так? Но как же тогда это произошло на самом деле?
Исида воззрилась на него, и во взгляде ее Эхнатон уловил жалость. Она протянула руку и, сняв платок с его головы, мягко провела ладонью по выпуклому затылку.
– О муж мой... – тихо произнесла она. – Как я уже говорила, первый царь этой земли всегда стремился творить добро, однако на сей стезе его предала сама природа сего бренного мира В отличие от небес, где все вечно и незыблемо, здесь все преходяще и тленно, поскольку, едва возникнув, уже начинает безостановочный путь к увяданию. Царь любил всех и вся, но любовь эта приносила ему лишь горе, ибо все, радовавшее его в этом мире, было обречено на смерть. И вот наконец отчаяние одолело его настолько, что он возненавидел собственную природу и возмечтал о смерти. А возмечтав, явился ко мне, более всех нас сведущей в великих тайных искусствах, и попросил сотворить неимоверное чудо, даровав ему смертность.
– И ты выполнила его просьбу? – прошептал Эхнатон, взирая на нее в изумлении. – Ты содеяла невозможное?
– В определенном смысле, – ответила она с едва заметной улыбкой.
– Значит, жрецы не лгут, и тебе действительно известна магия тайного имени Амона.
Улыбка Исиды стала еще шире.
– Магией можно назвать все, что угодно. Невежды используют это слово для обозначения того, чего они не понимают.
– Ладно. – Эхнатон нахмурился. – Важно не как это называется, а что именно ты сделала?
– А ты не догадываешься? – Она подняла руки и взяла в ладони его лицо. – Неужели до сих пор не понял?
Ее губы коснулись его рта с нежностью, памятной ему с их первой встречи в Обители Солнца.
– Осирис растворился в череде поколений царей Египта Можно сказать, что его частица есть и в тебе.
– Нет! – воскликнул отрекшийся фараон. – Я не могу... Только не я... Нет!
– Да, да, и в тебе тоже.
Она улыбнулась и поцеловала его снова.
– Как это возможно?
– У вас с ним общая сущность. Его природа помогла сформировать то, чем являешься сейчас ты. Сам факт твоего существования является свидетельством совершенного мною чуда.
– Может быть, ты и могучая волшебница, – медленно произнес Эхнатон, – но, боюсь, чудо ты совершила хоть и впечатляющее, но не слишком удачное.
– Вот как?
Она подняла бровь.
– Посуди сама, о моя царица, мы старимся, увядаем, как простые смертные, но не умираем. Получается, что ты не только не одарила своего собрата тем, о чем он просил, но наложила на него страшное, отвратительное проклятие. Сколь ужасно и постыдно – быть великим и могущественным, подобным тебе самой, а потом воплотиться в череду заслуживающих лишь жалости существ вроде меня и моих предшественников на троне, служащих ныне пищей для жрецов.
Царица улыбнулась.
– Но таково было его желание. А что касается судьбы, которую ты только что описал... Разве это не своеобразная форма вымирания?
– И все же ты любила его.
– Думаешь?
Ее улыбка стала холодной.
– Думаешь, я была такой же глупой, как он, и могла повторить те же ошибки? – Исида покачала головой. – Нет, по-настоящему я не любила никогда, ибо издавна понимала, чем может обернуться для меня такое чувство.
– Но он ведь не был простым смертным. Напротив, он был таким же, как ты.
– Ну и что с того?
– Я знаю, ты любила его.
Она усмехнулась.
– Откуда?
Несколько мгновений Эхнатон смотрел на нее молча, а потом неожиданно спросил:
– Зачем ты явилась ко мне? Почему из всей долгой цепи царей избрала меня?
– Хотя бы потому, что ты первый, кто дерзнул проникнуть в мое святилище и разбить мою статую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46