.. Да ежели бы мы разом...Лязгнул засов. Дверь со скрежетом распахнулась, резанув по лицам светом. В ярко очерченном прямоугольнике проема возникла фигура караульного. Все разом вскинулись, напряглись. Кого он теперь выкликнет, чья-то очередь?...Секунды, пока караульный молчал, вглядываясь во тьму камеры, казались часами.— Фирфанцев!... Есть такой?... Давай, не задерживай, выходь сюды!...Все облегченно вздохнули.Кроме того, несчастного, коего выкликнули. Кроме Фирфанцева. Кроме — Мишеля...Вот оно, случилось!... Дождался!...Мишель вскочил на ноги, привычно поправил одежду и пошел к выходу, перешагивая через чьи-то тела и ноги, чувствуя устремленные на него взгляды, казалось, слыша обращенный вслед ему шепот: упокой душу раба божьего... Более всего в этот момент он боялся выказать свой страх...— Ты, что ли, Фирфанцев? — лениво переспросил караульный. — Тогда шагай.Бесцеремонно подтолкнул в спину.— Руки за спину... Пшел!Мишель завел руки за спину, крепко сцепив пальцы, чувствуя, как они предательски подрагивают.Куда его теперь?... Неужели сразу?... Сразу к стенке?Они поднялись по лестнице наверх, повернули в темный коридор.— Стой!Остановились подле двери, куда караульный сунул голову.— Заходь...Посторонился, встав позади.Сердце бешено застучало.Не та ли это самая, обитая свежим тесом комната?...Но нет, это была другая комната, небольшая, заставленная разномастной, наспех стащенной отовсюду мебелью. В углу стояла жарко натопленная печка-буржуйка, жестяная труба от которой выходила в заложенную кирпичами форточку. В печке потрескивали дрова, труба тихо гудела.Мишель растерянно замер на пороге.В комнате было три стола, за которыми сидели люди в кожаных тужурках. Все они, подняв глаза от бумаг, быстро взглянули на вошедшего, тут же утратив к нему всякий интерес. Кроме одного.— Садитесь, — показал он на стул. Шикарный, с вытертой гобеленовой обивкой и золотыми завитушками, явно из дорогого мебельного гарнитура.Мишель присел.Следствие было недолгим и неправым.— ...Да поймите же, не измышлял я никаких заговоров, — возбужденно бубнил какой-то приведений ранее Мишеля офицер в углу...— Ваша фамилия Фирфанцев?Мишель кивнул.— А найденное при вас оружие? — скучно вопрошал в углу следователь. — Согласно постановлению совета рабочих и солдатских депутатов вы должны были добровольно сдать его в объявленный трехсуточный срок.— Но это никакое не оружие. Это награда за бои в Галиции...— Вы, кажется, состояли в полиции? — поинтересовался у Мишеля следователь.— Да, — кивнул Мишель, понимая, что раз его об этом спрашивают — значит, скрывать что-либо бесполезно.— Верой и правдой служили царизму, отправляя наших товарищей на виселицы и в тюрьмы?...Тот, в углу следователь, на которого невольно глядел Мишель, вытянул откуда-то револьвер с привинченной к рукояти золотой пластиной, поднес дуло к носу и несколько раз потянул ноздрями воздух.— А чего же от него гарью пахнет?Допрашиваемый офицер сник...— Я не царю, я отечеству служил, — твердо сказал Мишель. — К тому же я не имею никакого отношения к преследованию ваших, как вы выразились, товарищей. Я уголовных преступников ловил — душегубов и воров...Следователь в углу макнул перо в чернильницу и что-то быстро черкнул на листе бумаги.— Меня что... меня расстреляют? — дрогнувшим голосом спросил офицер.— Умеете пакостить — умейте и ответ держать, — брезгливо ответил следователь...И никакого тебе суда, никаких заседателей с присяжными и кассационных жалоб... Скор на расправу пролетарский суд!— Вы знаете этих людей?Следователь передал Мишелю несколько фотографий, где среди бутафорских, сделанных из папье-маше колон и портиков на стоящих на подставках креслах сидели дамы, а подле них, облокотившись на спинки, стояли бравого вида офицеры. Одна из фотографий была снизу и почти до половины изображения заляпана бурыми пятнами. Уж не кровью ли?... А коли кровью, то, значит, она была вытащена из кармана раненого или убиенного...Мишель не знал имен изображенных на фото людей, но сразу же узнал их — это были офицеры, которые нашли приют в его квартире. И среди них — его приятель Сашка Звягин, сфотографированный со своей женой. Мишель помнил это фото, которое тот всегда таскал с собой. Впрочем, как и многие другие побывавшие на германском фронте офицеры. Привычка, конечно, в высшей степени глупая и сентиментальная, но пред лицом смерти простительная...Каким образом эти не предназначенные для посторонних глаз снимки оказались у следователя, догадаться было нетрудно — вряд ли бы их хозяева согласились отдать их в чужие руки добровольно. А раз так, то Мишель не желал никого узнавать, предпочтя солгать следователю, не видя в том большого греха, ибо это была ложь во спасение.— Нет, не знаю!... А в чем, собственно, дело? — с вызовом спросил он.— Дело в том, что в вашей квартире нами было раскрыто контрреволюционное гнездо, при ликвидации которого погибло несколько наших товарищей...Значит, был бой. В его квартире. Интересно, жив ли Звягин?...Бой точно был. Бой был краток — революционный патруль, который увязался за подозрительной, юркнувшей в подъезд личностью, стал обходить квартиры, в одной из которых, как оказалось, прятались белые офицеры. Сдаваться те не пожелали, открыв огонь сквозь дверь из револьверов и карабинов и положив на месте двух солдат. Патруль забросал дверь гранатами и ворвался внутрь, добивая огнем и штыками раненых офицеров. Трое, ожесточенно отстреливаясь, побежали через черный ход, где, вступив в бой с направленными туда дружинниками, смогли вырваться, выпрыгнув со второго этажа и смертельно ранив шестнадцатилетнего рабочего паренька...Но как они могли его найти?... У кого узнать адрес Анны?... — недоумевал про себя Мишель.Ах, ну да, конечно!... Это ведь он сам назвал его Звягину, когда уходил!— Где вы находились третьего дня? — спросил следователь, уставясь Мишелю в самые глаза.Мишель собирался уже было сказать правду, сказать, что позапрошлой ночью, равно как и прежде, он находился у... Но вдруг понял, что тогда они непременно приволокут сюда, в это страшное место, Анну и станут допрашивать и мучить ее!...— Меня не было в Москве. Я гостил у знакомых в Ярославле, — солгал Мишель.У него и вправду были в Ярославле знакомые.— Они смогут это подтвердить?— Вряд ли, — покачал головой Мишель. — Их теперь нет дома, они тоже уехали, куда — я сказать, к сожалению, не могу.Его уловка была жалкой — всяк сидевший до него на этом вот стуле рассказывал то же самое, сочиняя небылицы про несуществующих родственников и недоступных друзей, у которых будто бы гостил.— Будет врать! Дайте-ка лучше сюда вашу руку! — потребовал следователь.— Руку?... Зачем? — не понял Мишель, тем не менее инстинктивно подчиняясь.— Нет, не эту — правую.Следователь вытянул, разложил на столе его руку.Он что — будет ему ногти рвать или суставы ломать? — на миг ужаснулся Мишель, припомнив рассказы сокамерников о применяемых большевиками пытках.Но следователь ничего ему ломать не стал, внимательно оглядел руку и даже зачем-то ее понюхал.— Странно!... — хмыкнул он.Ни следов порохового нагара, ни пятен ружейного масла ни на руке, ни на рукаве видно не было. Может, он в перчатках был?— А та барышня, у которой вы находились... Она кто вам? — поинтересовался следователь.— Никто! — торопливо ответил Мишель, чувствуя, что его бросает в жар. — Я оказался там совершенно случайно!— Вишь как задергался! — заметил кто-то из следователей. — Видать, ты, Макар, в самую точку попал! Надо бы ей обыск и допрос учинить по полной форме!— Бога ради!... Я прошу вас! — сбиваясь, забормотал Мишель. — Она здесь совершенно ни при чем!... Я не понимаю, в чем вы меня подозреваете, но если вы считаете меня в чем-то виноватым — пусть так, я готов согласиться, готов подписать любые бумаги.— Вы были третьего дня в своей квартире? — сразу же спросил следователь.— Нет... то есть да. Пусть — да!— Вы стреляли в патруль?— Как вам будет угодно! — обреченно сказал Мишель.Следователю было угодно, чтобы он сказал «да».— Да...А более от него ничего и не требовалось — революционная законность была соблюдена, преступник изобличен и сознался в совершенном им контрреволюционном деянии.Удовлетворенный следователь пододвинул к себе лист бумаги и, макнув перо в чернильницу, стал что-то быстро писать.В комнату вошел конвоир. Не тот — другой.— Этот, что ли? — спросил он, указывая пальцем на Мишеля.Следователь, не поднимая глаз, кивнул.— Ступай, сердешный, не задерживай! — приказал конвоир, — подталкивая Мишеля прикладом винтовки к выходу.Что такое написал следователь в его деле, Мишель не знал, но догадывался. Нетрудно было догадаться! Позволить себе содержать арестантов в тюрьмах и на каторгах, кормя их и переводя на них дрова, новая власть позволить себе не могла — сами на голодных пайках сидели. У новой власти был один приговор — высшая мера социальной справедливости.Лишь та революция чего-то стоит, которая умеет защищаться. Пусть — так.В стране начинался террор. Цветной, как радуга. Где-то красный, где-то белый, а кое-где — зеленый... Жизнь человеческая утрачивала всякую и без того девальвированную мировой войной цену.Мишель не был исключением — был всего лишь одним из многих.Его вытолкали в коридор, сопроводили до лестницы и погнали по ней куда-то вниз, в подвал... Но вряд ли туда, откуда взяли. Скорее всего, не туда...Скорее всего, в камеру, обшитую по стенам свежим тесом... Глава 14 — Что здесь... было? — растерянно спросила Ольга.Она стояла у порога с полными, из ближайшего супермаркета пакетами в руках. И оглядывала свою квартиру.Ну, то есть то, что от нее осталось.Мебели почти не было, вся мебель, кроме дивана, была вышвырнута в подъезд. Стены были ободраны и забрызганы чем-то красным. Линолеум исполосован и тоже забрызган.Посреди всего этого хаоса лежал Мишель. Пластом.— Что с тобой? — ахнула Ольга.— А? — спросил пришедший в себя Мишель Герхард фон Штольц, которому было ужасно неловко, что он встречает даму сердца в столь невыгодном положении. И в такой квартире. — Вот, — бодрым голосом сказал он. — Решил, что тебе надо интерьер обновить. Давно пора. Доколе можно жить среди этой старомодной рухляди? Теперь в моде хай-тек.— И на этом основании ты все здесь изломал и выбросил вон? — спросила Ольга.— Ага! — ответил Мишель Герхард фон Штольц.— И случайно поранился обломками?— Ну да, — кивнул Мишель. — Совершенно случайно.— Придумай что-нибудь поумнее! — фыркнула Ольга. — Я не такая непроходимая дура, чтобы поверить в ненароком забежавшего сюда бешеного бегемота. Кто здесь был?!— Просто приходил Сережка... — скромно потупив взор, процитировал Мишель.— Поиграли вы немножко... — докончила за него Ольга. — Судя по всему, Сереж было несколько — много было. И приходили они не с миром...Мишель Герхард фон Штольц тяжко вздохнул.— Давай рассказывай про ваши мужские игры. Что это были за Сережки и что им от тебя нужно было?Куда деваться — пришлось рассказать.Неправду.Но очень похожую на правду...— Та-ак, — покачала головой Ольга. — Повезло мне — нечего сказать! Значит, мало того, что мой кавалер — растратчик банковских кредитов, ты еще и многоженец!— Нет, что ты, с ней все давно кончено, — горячо заверил Мишель.— Судя по всему, она так не считает, раз прислала сюда своих приятелей, — категорично заявила Ольга. — Ну ничего, так просто мы тебя ей не отдадим!Невыплата кредитов, похоже, ее взволновала куда меньше, потому как одно дело сойтись на кулачках с банковской «крышей» и совсем другое — с соперницей.— Значит, так! — решительно заявила Ольга. — Здесь теперь оставаться нельзя, здесь она тебя все равно достанет! Знаю я этих липучек — раз прилипнут, не оторвать, как тот банный лист! Надо отсюда съезжать.— Куда? — пожал плечами Мишель.— Да, верно, к тебе нельзя, твоя квартира тебе не принадлежит, — вспомнила Ольга. — Вот что, поедем за город! У моей подруги под Зарайском дом есть. Она теперь там не живет, потому что с мужем его делит, так что, наверное, она даст мне ключи. Там, я думаю, нас никто не найдет. Даже твоя бывшая пассия. Собирайся!...Мишель вынужден был подчиниться.Где-нибудь в Монте-Карло или Ницце он бы, конечно, не уступил инициативы женщине, но здесь, в непростых реалиях российской действительности, Ольга ориентировалась куда лучше его. Приходилось это признать.Они быстро собрали немногие оставшиеся целыми вещи, кое-что из посуды и, сложив все в две большие сумки, вышли из дома.Думая, что ненадолго — что до лучших времен.Но, как оказалось, — навсегда... Глава 15 Трудны иноземные языки — немецкий, а пуще того — голландский. Язык сломать можно — то шипи, то собакой рычи! Да помни, как всякая вещица по-иноземному прозывается, а их вокруг, может быть, тыщи! Разве все упомнишь?!Но без того никак невозможно! Ныне на ассамблеях все боле не по-русски лопочут, как того царь Петр пожелал. Нет Петра, но правила, им введенные, повсеместно укоренились. Вот и приходится барышням на выданье чужие языки зубрить. А зачем? Ране один язык был, да и тот они за зубами держали, пока их тятенька либо маменька о чем-нибудь не спрашивали. И ничего — детишек от того мене не рожали! В том деле язык вовсе без надобности!Вот и Лопухин своим дочерям учителя сыскал. Да, видно, скряга он великий, коли вместо толмача иноземного, из Европы высланного, к тому делу простого солдата определил, коему жалованья класть не надобно, а довольно лишь кормить, да поить вволю, да в праздники чарку поднести.Хотя солдат тот не такой уж простой — батюшка его, прежде чем голову на плаху положить в Амстердаме-городе, известным ювелиром был, а после, царем Петром обласканный, на сохранение Рентереи государевой был поставлен да дворянством пожалован. Вот и выходит, что сынок его Карл, хоть и солдат ныне, происхождения самого благородного, к тому ж воспитывался в строгости и с самого сызмальства на иноземных языках как на русском говорил и все манеры и даже танцы голландские, немецкие и иные знает!Да сверх того по-русски разумеет и посему все-то объяснить может! Вот и выходит, что лучше учителя не сыскать! А кто на него Лопухину указал, о том мы умолчим...А уж Карлу от того одна только радость и ничего боле!Чуть утро — всех на плац гонят, а он, почистившись да разгладившись, в дом Лопухиных бежит. Все-то по плацу маршируют, фузеи чистят, а он, в прохладке сидя, немецкие глаголы говорит! Обратно лишь к самой ночи является да сразу на тюфяк заваливается, так что унтера даже не видит! А утром, на глаза ему не попадаясь, сызнова к Лопухиным бежит и весь-то день сидит. Такая служба — что лучше желать не приходится!Сядет на лавку, учениц своих прилежных ждет.Войдут они, да не в сарафанах, а в платьях иноземных, рассядутся. Язык учить не хочется, просят про жизнь иноземную рассказать, про то, как там живут, что едят, чем себя развлекают.Карл рассказывает, хоть сам в Голландии всего раз был — когда с батюшкой по делам его ювелирным ездил, дабы новый инструмент справить. И был-то всего месяц, более в дороге, а все одно слушают его барыни рот разинув. Чудно там все, вовсе не как на Руси.И более всего его младшая дочь Лопухина слушает — Анисья, та, что он из пожара вынес.— Неужто, — ахает, — там бань нет, где бабы с ребятишками да мужики горячей водой да паром моются?— Нет, — степенно говорит Карл. — Там прямо дома в больших бочках моются. А иные в медных чанах, под которыми огонь разводят, дабы воду в них согреть.И верно — чудно!...Час Карл говорит, а то и все два. Потом лишь за языки берется.Барыни от того в скуку впадают — неинтересно им чужие слова талдычить, куда как лучше рассказы Карла слушать! Зевают, в окошко на улицу заглядывают. А там или две повозки столкнутся, отчего гвалт стоит, или кобель бешеный с цепи сорвался, или мужик бабу бьет, за косу таскает. Весело!...Одна только Анисья с него глаз не сводит да все вопросы задает.— А как по-немецки будет «баба»?— Frau, — отвечает Карл.Потому что, как будет «баба», не знает. А может, и нет в немецком языке слова «баба», а есть только «женщина».— А «мужик» как будет? — спрашивает Анисья.— Mann.— А «любить»?— Liebe, — говорит Карл, а сам отчего-то краснеет.Анисья замечает это и ну пуще прежнего веселится. На устах улыбка, в глазах лукавство.— А ежели мужик бабу любит, как он про то скажет?— Ich liebe dich, — шепчет Карл, краской от подбородка до ушей заливаясь!— Ich liebe dich, — повторяет Анисья, а сама на Карла глядит. А потом вдруг засмеется, вскинется да, шурша юбками, из залы стремглав побежит.Уф!...Переведет Карл дух, пот со лба сотрет, а сам слушает, когда она возвернется. На других своих учениц даже и не глядит, чему те только рады. Высунутся в окошко, по сторонам глядят, о чем-то радостно судачат.Когда ж Анисья-то возвернется?Нет, не идет!Прежде ее приходит барыня. Или нянька.Конец занятиям.Ученицы степенно, на иноземный манер, поклонятся да уходят.А Карла на половину прислуги ведут, где дворовых кормят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27