На следующем рисунке мальчик уже очнулся, но ничуть не похож на прежнего. Он явно все еще ошеломлен ударом по голове и операцией, которая полностью его изменила. Взяв зеркало, он смотрит на свое отражение и не узнает себя. На следующем все трое сидят за праздничным обедом с жареной индейкой. Перед мальчиком — полная тарелка, он улыбается. Кто-то стучится в дверь. Крупным планом — рука: тук-тук-тук! Крупный план — «родители» обмениваются тревожными взглядами. «Мама» открывает дверь. За дверью двое взрослых с грустными лицами стоят рядом с огромным псом, который принес сюда малыша. Начинается спор. Крупным планом — четыре одновременно говорящих рта. Но ясно, что новые родители лгут настоящим: вы с ума сошли? Это наш мальчик. Посмотрите на него, разве он похож на кого-то из вас? Нисколько. Ничего общего. Настоящие родители и собака уходят вместе, убитые горем. Пес оглядывается через плечо, пока они втроем уходят в грустный закат. Тем временем за обеденным столом тоже происходит что-то ужасное — тело и лицо мальчика распадаются и начинают таять.
— Кла-а-а-асс, Макс! Просто улет! — Линкольн сбросил школьную сумку на стул рядом со мной и, опираясь на мое плечо, перегнулся, чтобы лучше разглядеть рисунок. В руке он держал сэндвич, который ему, вероятно, сделали на кухне. — Элвис, посмотри.
Элвис Паккард, лучший друг Линкольна, приблизился и снизошел до того, чтобы бросить взгляд на рисунок, поглощая один из пышных ресторанных эклеров. Мне захотелось вырвать пирожное у него из рук. Я настолько не любил Элвиса, что всякий раз, как он входил в зону радаров, у меня пересыхало в горле и я едва мог поздороваться с маленьким мерзавцем. Сын киноагентов, он набрасывался на еду голодным шакалом и вообще вел себя как избалованный сопляк, которому все позволено. Еще хуже то, что ему еще только десять, а он уже способен на настоящие гнусности. И что еще хуже — Линкольн очарован им и они неразлучны.
— Привет, Линк. Элвис, как поживаешь? — Элвис жевал, пялился на меня и молчат. — Ты не разучился говорить, Эл-Визг? Ну, например, вот так: «Привет, Макс, рад вас видеть»? — Мы с Линкольном смотрели на него в ожидании ответа. Молчание. — Элвис, допустим, мы не любим друг друга. Но я тебя не люблю по веским причинам — ты груб и подл. Ты меня не любишь, потому что никого не любишь, и потому, что я, вероятно, единственный, кто так с тобой разговаривает. Поэтому давай заключим сделку: мы не любим друг друга, но будем друг с другом вежливы. Знаешь, что это означает? Мы говорим «здравствуйте», «до свидания», «пожалуйста» и «спасибо». Вот и все. Таковы правила отныне и впредь. Если ты не станешь им следовать, я имею право таскать тебя за уши, пока ты снова не научишься вежливости.
Линкольн захихикал, Элвис — нет.
— Почему вы всегда ко мне придираетесь?
— Потому что ты бросил хомяка об стену. Потому что ударил моего сына по голове фонариком. Потому что наступаешь нашей собаке на хвост всякий раз, когда думаешь, что никто не видит. И по многим другим причинам. Однако Линкольну ты нравишься, поэтому я буду тебя терпеть. Но со мной веди себя прилично, мой пончик. Я больше тебя.
Наши взгляды скрестились, но спустя мгновение маленький трус отвел глаза. Я уверен, что он планировал устроить мне какую-нибудь пакость, но пока что я победил, и победа была сладка.
— Ну, Линкольн, что случилось?
— Ничего. Что ты рисуешь? Можно я посмотрю все?
Я придвинул к себе альбом и медленно закрыл.
— Еще нет. Может быть, если что-нибудь получится. Ты же меня знаешь — не люблю, когда смотрят, пока я не закончу.
Он повернулся и перевел для своего приятеля:
— Макс чудной, когда дело касается рисунков. Не показывает, пока не решит, что готово. Ты бы видел, какие классные штуки он выкидывает!
— Мой папа говорит, что ваши рисунки не смешные.
— Скажи ему, что в устах отца Элвиса Паккарда это комплимент.
— Эй, Макс, чем займемся?
— Чем же?
— Не знаю. Элвису надо домой, и я думал, мы можем пойти пошататься. Согласен?
— Хорошо. Что ты предлагаешь?
— Где мама?
— Что-то обсуждает с Ибрагимом и Гасом.
— Как думаешь, может быть, сходить в кино? Помнишь, мы хотели посмотреть про роботов?
— Точно. Конечно. Давай.
Он бросил на Элвиса победный взгляд, говоривший: «Ну разве мой папа не молодей?», и я почувствовал себя пуленепробиваемым. Линкольн очень милый парень. Обычно его так легко порадовать. Глядя на мальчиков, я не мог себе представить, каково это — жить с Элвисом Паккардом. Если он не хныкал, то грубил. Он врал на каждом шагу, но, когда его ловили на лжи, отрицал, что когда-либо говорил что-то подобное. Я изображаю его самой что ни на есть гнусной тварью, но ведь он таким и был. Уверен, большинству родителей знаком такой Элвис П. Обычно сии Детки из Ада живут по соседству (то есть совсем близко, и могут по сто раз на дню навещать ваше чадо) и по какой-то необъяснимой причине пользуются любовью вашего собственного нормального, разумного, уравновешенного отпрыска. Вы сотни раз спрашиваете себя, что они находят в этих пролазах, в этих паршивых ничтожествах, которые всякий раз входят в ваш дом, как малолетние преступники, присматривающие притон, или снобы, в высшей степени изумленные тем, что видят.
По счастью, прикончив эклер, Элвис удалился. Он сказал Линкольну «пока!», а мне — ничего, пока я многозначительно не почесал ухо и не показал, что я с ним сделаю, если он не будет вежлив. Он едва слышно выжал из себя «пока» — впору разве что уловить с помощью прослушивающего оборудования.
— Ты его ненавидишь, а, Макс?
— Ну, есть люди, которые мне нравятся больше. Пошли в кино.
Мы оба любили ходить на четырехчасовой сеанс. Кинотеатры в это время пусты, и весь зал ваш.
Хотя Лили постоянно предупреждала нас, что мы портим себе аппетит, я купил самый большой пакет попкорна с двойным маслом, и мы уселись смотреть новейший высокотехнологичный научно-фантастический фильм про роботов, где все лучшие реплики принадлежали машинам, а люди бестолково носились по коридорам или палили друг в друга. Линкольн переживал новый этап: теперь он обожал не только монстров, но и роботов. Стены его комнаты украшали фотографии Робокопов первого и второго, R2D2, робота Джокса и прочих. Он старался ходить и есть как робот, рисовал их и всякие механизмы. В детстве у меня тоже были увлечения, в том числе комиксы и автографы, так что я отлично понимал, как функционируют навязчивые идеи. Поэтому именно я обычно ходил с Линкольном на его кошмарные фильмы и тому подобное.
Выйдя из кино в теплые ранние сумерки, мы обсуждали, что лучше — сделать робота с пулеметами Гатлинга или с традиционными суперклещами вместо рук.
— Линкольн, я хочу тебя кое о чем спросить. Может быть, это прозвучит странно, но ты все равно постарайся ответить.
— Ладно. О роботах?
— Нет, о тебе. Я хочу, чтобы ты рассказал мне о своих самых ранних воспоминаниях. Что ты помнишь с тех пор, как был совсем-совсем малышом. Но не придумывай. Не сочиняй ничего, ладно? Только правду.
— Не знаю… А разве память работает, когда ты такой маленький?
— Еще как. Попробуй.
— Ладно. Помню, как вылез из кроватки и вошел в комнату с телевизором. Мама смотрела телевизор и ела овсяные хлопья. Она взяла меня на колени и угостила. Она очень удивилась, что я выбрался. Было весело. Я помню овсяные хлопья.
— Здорово. А еще что-нибудь? — Мы медленно шли по улице. Он взял меня за руку и не отпускал.
— Я думаю. А что ты вдруг спросил?
— Потому что мне интересно. Думаешь, не любопытно узнать, какие у человека первые воспоминания? Вроде самого первого, что ты помнишь о мире?
— Еще бы. А твои какие?
— Как я еду в такси отца и пахнет его сигаретами. Потолок такси обит чем-то серым. Я очень хорошо помню цвет.
По-видимому, ответ его удовлетворил.
— Я помню те овсяные хлопья. Еще, как мы взяли Кобба. Помню, я очень маленький, а в дом вошел такой большой, огромный пес и испугал меня. Мама все твердила, что все в порядке, он добрый, но я не хотел к нему подходить. Но знаешь, что самое смешное, он ведь боялся меня еще больше. Ты ведь знаешь, как Кобб не любит, когда его трогают и все такое. Все оттого, что парень, у которого он жил прежде, бил его и держал в страхе. Мама говорила, когда мы его взяли, Кобб из дверей выходил, а входить не хотел. Вниз по лестнице шел, а вверх — нет… Ах да, а еще я помню папу.
— Не может быть, Линк. Ты же никогда не видел отца.
— А вот и видел! Я знаю, я видел его однажды, совсем маленьким. Помню его лицо и как он тронул меня пальцем за нос, вот так. Один раз. — Он легонько ткнул себе в нос указательным пальцем. — Правда, Макс, клянусь.
— Я верю. Просто это расходится с тем, что рассказывала твоя мама. Она говорила, что ты никогда не видел отца. И он умер, когда тебе был всего год.
Но что, если мальчик видел своего настоящего отца? Что, если мужчина, который притронулся к его носу, был Грегори Майер, а не таинственный Рик Аарон, который с течением времени становился все более и более призрачным? Похоже на правду.
— Расскажи подробней.
— Я помню, мама держит меня на руках и лицо этого большого мужчины, как воздушный шарик, нависает надо мной. А потом он дотронулся до моего носа, я же сказал. Вот и все, но я знал, что это мой папа.
— Он что-нибудь сказал тогда?
— Не знаю. Не помню. Макс, можно теперь с тобой серьезно поговорить?
Линкольн остановился и повернулся ко мне. Я тоже остановился.
— Конечно.
— Элвис показывал газету, где говорилось, что в Европе была женщина, которая за одну ночь занималась сексом с двумястами мужчинами. Такое возможно? Он говорит, да, но я думаю, это чушь.
— Где он берег такие журналы? Что, он опять принес в школу «Сенсации и разоблачения»? Где он покупает эту дрянь? Кто продает их десятилетнему мальчику?
— Он говорит, что крадет их из аптеки. Не знаю, где он берет остальное. Он всегда мне показывает всякие газеты с голыми девушками или рассказами про то, как один парень зажарил и съел всю свою семью. Нет, но серьезно, это правда? Никто ведь столько не может. Ты можешь столько заниматься сексом?
— Нет! Слушай, ты же знаешь, что такие газеты — пошлые и глупые. Мы уже об этом говорили. Большинство людей счастливы, если им удается заниматься сексом раз или два в неделю.
Я заметил, что он с непроницаемым лицом покусывает губу изнутри.
— Я никому никогда таких вопросов не задавал, Макс. Ни маме, никому. Ты первый, ну, из всех моих знакомых взрослых, с кем можно разговаривать и он не злится и не дергается и все такое.
— Твоя мама — молодец. Она бы тебе ответила.
— Угу! Она иногда на меня по-настоящему сердится, когда я спрашиваю. Ты не знаешь, потому что это не всегда бывает при тебе. А ты другой. Ты мне как друг и отец одновременно. Я знаю, у меня был папа, но ты во всем стал вместо него.
— Спасибо тебе большое, Линкольн. Мне страшно приятно слышать такие слова.
— Это правда! — негодующе сказал он. — С мамой мы жили нормально, но ты же знаешь, что мы не всегда ладим. Она все видит не так, как я. Иногда я ее не спрашиваю или не говорю, что меня беспокоит, потому что она взбесится или еще что. Ты не такой. Мы с тобой можем говорить обо всем, я же знаю, что ты на меня не накинешься и не наорешь за то, что я спросил что-нибудь о сексе или, может, глупость… Не знаю. Ох, мне просто нужно, чтоб ты меня обнял!
Он изумил меня, обхватив вокруг пояса и очень крепко обняв. Люди, идущие мимо нас по улице, смотрели и улыбались. Мужчина, его мальчик и их любовь друг к другу переполняли весь мир.
По дороге домой мы обсудили роботов, секс, Элвиса, Лили, меня. Линкольн, как обычно, засыпал меня бесконечными вопросами про «лучшее и худшее». Как звали моего лучшего друга, когда мне было десять лет? Какую самую большую автомобильную аварию я видел? Какой, по-моему, должна быть самая красивая женщина на свете? Лили целуется лучше всех, с кем я целовался? Когда он вел такой опрос — а случалось это часто, — я представлял себе, как он составляет бесконечную характеристику моей личности для своего внутреннего досье. Однажды, после особенно длинного и утомительного сеанса — Лили, улыбаясь, устроилась в углу комнаты, — я нарисовал ей картинку: спина маленького мальчика, сидящего за гигантской партой с гигантским гусиным пером в руке в окружении громоздящихся до самого потолка стопок папок и ворохов бумаг. Я назвал рисунок «Анализируя Макса Фишера».
Когда мы свернули на дорожку к дому, Линкольн как раз спрашивал меня:
— А вдруг Бог — растение?
Поставив машину на ручной тормоз, я уставился перед собой сквозь лобовое стекло.
— Растение?! С чего ты взял?
— Не знаю. Но ведь это возможно, верно?
— Думаю, да.
— Макс, помнишь, ты говорил, что если Бог такой могущественный, то может ли он создать скалу, которую даже он не сможет поднять? Вот здоровская мысль!
— Точно, но не я ее придумал.
— Нет?! А я сказал Элвису, что ты. Знаешь, что он ответил?
— Что?
— Что ты чудной. Макс, мне тебя нужно еще спросить. Я еще не говорил маме, потому что сперва я хотел, чтобы мы с тобой обсудили. Раз ты не можешь быть моим настоящим отцом, ты не хочешь стать мне побратимом?
Я был тронут, но вместе с тем испуган. Конечно, я стану его побратимом; тогда, как «родственник», я смогу сказать ему не только, что Лили ему не мать, но и что ей придется сесть в тюрьму. Что случится, когда он узнает правду? Поймет, что она с ним сделала? Я хотел быть его отцом, хотел жениться на его мнимой матери и жить счастливо с ними обоими. Но теперь все это невозможно. Я должен что-то делать; нельзя больше закрывать глаза на правду. По крайней мере, я должен посмотреть Лили в лицо и спросить: что нам делать? Что нам делать с нашей любовью и замечательной жизнью теперь, когда мы обречены, как бы ни старались? Я улыбнулся, поняв, что, если бы она сама не была всему виной, то именно к здравомыслящей, умной миссис Аарон следовало бы обратиться за помощью, распутывая такой чудовищный клубок. Извини, Лили, ты не могла бы на минутку покинуть свое бренное тело и помочь мне в беде — ведь в беде-то я оказался по твоей милости?
— Что ты думаешь?
— Насчет побратимства? По-моему, это гениально. Когда бы ты хотел это сделать?
— Сейчас! Я схожу за ножом.
— Тпру, лошадка! Нож? Ты что, псих? Булавки хватит.
— Да, но нож…
— Булавку, Линк. Я готов отдать тебе кровь, но не руку.
Он унесся в радостном возбуждении. Мы собирались пуститься в приключение, только он и я. Матери и всей остальной жизни придется подождать снаружи — приключение только наше, мы ни с кем его не делим, как он и хотел.
Я тоже. Сегодня вечером мы уколем пальцы, сожмем их и поклянемся в кровном братстве навеки. Обряд древний, как человеческая дружба. Мы запятнаем смешавшейся кровью стекло и на миг заслоним неминуемое будущее. Поскольку я не знаю, как быть дальше, еще один счастливый вечер с мальчиком — лучшее, что я могу вообразить.
Накануне в доме убирали. Деревянные полы сияли, взбитые подушки все еще лежали на кушетке в ряд, в воздухе витал сладко-тягучий запах мыла или полироли для мебели, перебивая крепкий аромат Кобба. Через пару дней вещи помнутся и снова станут привычными, нашими. Мне нравилось и то и другое — чистота и порядок, а потом кавардак и разгром, который учиняют три человека, носясь по одному и тому же пространству на полной скорости.
— Макс, как думаешь, подойдет? — Линкольн стремглав влетел в комнату, держа перед собой длинную портновскую иглу.
— Не беги! Я же тебе говорил, нельзя бегать, если у тебя в руках что-то острое. Это же опасно!
— Да, но я…
— Никаких но, Линкольн! Подумай минуту, и поймешь, как это опасно. Оступишься, упадешь на нее, и она может воткнуться тебе в глаз. Или в шею…
— Ладно. Верю.
— Нет, не веришь. Судя по твоему виду, ты считаешь меня занудой. Но погляди — и мое лицо скажет тебе, что ты полный кретин, раз бегаешь с острым предметом в руках.
— Ах, кретин? — Выронив иглу, мальчик приблизился ко мне, согнувшись, приняв борцовскую стойку. Он хотел вцепиться мне в колени и опрокинуть, но я обхватил его за бока и, оторвав от пола, перевернул — прием, от которого он всегда восторженно орал.
— Жулик! Несправедливо! Ты сильнее. Пусти!
— Да еще насколько сильнее, дурачина.
— Дурачина? Ну все, ты покойник!
Вися вверх тормашками, он обхватил меня за пояс и стал трясти изо всех сил. Потеряв равновесие, я заковылял с ним в руках через комнату. Мы оба смеялись. Он укусил меня за ногу, не сильно, но чувствительно.
— А ну давай!
— В атаку!
Я ослабил хватку, чтобы он подумал, что я вот-вот его выроню. Он стиснул меня сильнее:
— Нет!
Добравшись до кушетки, я уронил на нее Линкольна, убедившись, что падать ему будет мягко. Лежа на спине и пыхтя, он тянулся ко мне пальцами, как щупальцами. Я рухнул рядом, и он схватил меня за голову. Мы боролись на полу, на кушетке, опять на полу. Я поддался ему и дал провести нельсон, затем вывернулся и захватил его самого. Однако надо быть осторожным, потому что дети очень чувствительны, когда дело доходит до борьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28