Для этого я разработ
ал систему шифров с цифрами и буквами вверху каждой карточки, обозначающ
их вещь, показатель ее производства, количество готового продукта на сег
одняшний день, цену в данном месте, цену на мировом рынке, и так далее. Чере
з неделю ты раскладываешь все карточки на данный предмет на столе Ц и вс
я динамика у тебя перед глазами. То же самое за месяц, квартал и год. Очень п
росто. Денег у меня совсем не было. Мишель где-то достал великолепные карт
очки. Я работал по шестнадцать часов в сутки и через месяц мог предостави
ть любому торговому банку или маклерской конторе полный отчет о любом ин
тересующем их сырье или продукте за 2 Ц 3 часа, в то время как другие консул
ьтанты тратили на это недели, за которые ситуация с данным товаром могла
значительно измениться. Через четыре месяца я уже не мог справляться с с
ыпавшимися на меня заказами и нанял двух помощников и машинистку. А чере
з год у меня была своя консультативная фирма, просуществовавшая двадцат
ь девять лет. Потом я ее хорошо продал. За этот первый год Мишель, я думаю, до
стиг гораздо большего в своей сфере Ц он выполнял заказы разных банков
на изучение конъюнктуры источников дешевого сырья, главным образом, в Аф
рике и Южной Америке. Тут сказалась разница в образовании. Он все-таки око
нчил по экономической науке в Лейпциге, а я Николаевское Кавалерийское.
Кроме того, уже тогда он знал языков шесть-семь, а я едва три. Но все равно, э
то было славное начало. Когда наступил крах конца двадцатых, а потом стра
шный застой, мы оказались в числе тех немногих, кому не грозило разорение,
Ц мы торговали знанием, а не товарами или бумагами, а знание не обесцени
лось. Напротив, оно стало нужнее, чем когда либо».
«Простите мне мою дерзость, Ц сказал я, Ц вы и есть тот самый легендарны
й Золотой Игорь фондовой биржи двадцатых годов?» Ц «Да, но заметьте Ц са
м я никогда на бирже не играл. Считал это неприличным, как гинекологу заво
дить романы с пациентками». Ц «А был ли Михаил Иванович игроком?» Ц «До
1914-го Ц безусловно. Потом, по-моему, он никогда не играл. Ни в казино, ни на б
ирже, хотя поручиться не могу. Он испугался Облака Возмездия (The Cloud of Retribution)». Ц
«Что?!»
Лакей пришел звать к обеду. Игорь Феоктистович сказал, что уже десять лет,
как не ест после четырех, и я, не желая прерывать беседу, попросил принести
нам в бар блюдо с легкими закусками и заказал еще мартини для него и себе
водки. «Облако Возмездия Ц это не о грехе и добродетели. Это Ц об удоволь
ствии и страдании, о счастье Ц несчастье, о продлении извечного дуализм
а «да» и «нет» в бесконечности космического бытия через конечность инди
видуальных жизней. Как содеянное тобой добро не компенсирует содеянног
о тобой зла, но накопляется отдельно в космическом балансе, так и испытыв
аемое тобой наслаждение ждет себе темного противовеса. Их неравновесие
возрастает, грозя удачливому неудачей и неуязвленному уязвлением. Это н
акопление неравновесия и есть Облако Возмездия. Такова двойная бухгалт
ерия жизни личности. Но здесь следует быть осторожным». Ц «Но это же Ц м
анихеизм!» Ц не удержался я. «Да, Ц согласился он, Ц но что из того? Не мож
ет быть рыцаря в мире доброты и милосердия. Рыцарь всегда Ц остров добле
сти и самопожертвования в море скотства и себялюбия. Он страдает по обет
у. Его радость от выполненной клятвы не воздаяние, а существует особо. Пло
тское наслаждение от обладания женщиной само по себе не нарушает этого б
аланса. Но если рыцарь, обожая прекрасную даму, в то же время наслаждается
и прельстительной простолюдинкой, то это может нарушить баланс, и он в ст
рахе ожидает, как Облако Возмездия уронит на его голову свинцовые капли
своего дождя. О Мишеле можно было бы сказать, что его неизменная удачливо
сть в делах денежных не была компенсацией его чисто личных неприятносте
й, а подчинялась совсем другим правилам. Но его игра, также неизменно успе
шная, грозила нарушением баланса удачи неудачи».
Ц «Он это все сам вам говорил?» Ц «Да, и притом не раз». Ц «Но вы не были чл
еном его розенкрейцерской ложи?» Ц «О нет, это было полностью исключено
». Ц «Но почему же?» Ц «У меня не было той уверенности в собственном быти
и, которая, я думаю, требовалась от поступающих, и это вне зависимости от и
х удачливости, ума или склада характера». Ц «А была ли такая самодостато
чность личности у всех членов его ложи, у Вадима, например?» Ц «У Вадима
Ц да. У Жоржа Этлина, пожалуй, тоже. А вот про Бьюкенена сказать ничего не м
огу, никогда его не видел». Ц «Бьюкенен? Британский посол?» Ц «А чего ж зд
есь такого? О нем французский посол Нуланс говорил, что он единственный и
з друзей Мишеля Ц не масон. Так он и не был масоном, но стал членом той особ
ой и вовсе не масонской ложи, которую Мишель основал в Москве».
«Так что же, Ц захотел сыронизировать я, Ц он просто испугался за честь,
свою и своих друзей, и пытался сохранить ее в своей маленькой московской
ложе, как последние тамплиеры, хранившие сокровища своего ордена на мале
ньком средиземноморском островке?»
«Испугался? Скажите лучше Ц ужаснулся. Уже в начале десятых он стал виде
ть новых людей. Новое выражение лиц, новую усмешку, новое возбуждение, нов
ую серьезность. Бедный Достоевский, Ц восклицал он. Ц Свидригайлов, Сме
рдяков, Верховенский, да все они Ц сущие дети по сравнению с... Дягилевым, с
одним взглядом Дягилева». Дело было, конечно, не в Дягилеве. Просто Мишелю
был нужен образ Ц из своего мира. Он тогда ведал балетом. «Рыцарь, Ц гово
рил он друзьям и братьям по ложе, Ц это Ц невинный человек. Невинность
Ц его основа, поэтому он и есть рыцарь. А дальше, если он рыцарь без страха
и упрека, то он Ц лучший рыцарь, а если отступил или солгал, то Ц худший. Но
все в нем, и хорошее и плохое, возведено на невинности. Когда к невинности
прибавляются рыцарские клятвы и обеты, то человек становится рыцарем фо
рмально, хорошим или плохим. Но без изначальной невинности сердца он ник
огда им не станет». Я не знал его в Москве и не понимал, что там происходило.
Сейчас мне думается Ц или это вы наводите меня на эту мысль Ц что уже в 1912-
м Мишель точно знал, что все равно ничего не выйдет, и пусть хоть одиночки
выживут невинными».
«Но должен же он был видеть какую-то объективную связь событий, знаки и об
разы которых приводили его в отчаяние?» Ц «Мишель не видел этой связи, ко
гда в этих событиях жил. И жил в них, когда они еще не случились. И был в отча
янии от них, еще не случившихся. И видел в глазах знакомых и незнакомых ему
людей, будь то в театре или ресторане, в поезде из Москвы в Петербург или в
поезде из Лейпцига во Франкфурт, видел везде одно тупость. Тупость к отча
янию, которая у всех этих людей заменяла отчаяние и, возможно, спасала их о
т него. Потом тупость в их глазах сменилась страхом, ужасом, дикой злобой,
но никогда не переживали они сознательного страдания, которое одно толь
ко и могло бы возвратить их к памяти о самих себе и пробудить их от дурного
сна выдуманной ими же самими истории. Выдуманной примитивно и безвкусно
. И таковыми оказались даже самые талантливые из них, даже Александр Алек
сандрович, хотя Мишель любил его тогда, как никого другого».
«Прекрасно, Ц сказал я. Ц Разумеется, смешно обороняться от Стены Незна
ния. От стены не обороняются Ц ее пробивают». Ц «Ну, это можно вообразит
ь и повашему, Ц с некоторым сомнением произнес Елбановский, Ц да только
у стены-то этой, как и у всякой, две стороны. И не является ли тупость встре
чающего вас взгляда оборотной стороной недостаточной остроты вашего? Д
а и стену-то не пробивают, через нее проходят. Точнее, она оказывается за в
ашей спиной».
«Откуда мне его понять, Ц сказал я. Ц Одно страдание не дает ключа к пони
манию». Ц «Почему же не дает? Ц тихо возразил Елбановский. Ц Позвольте
мне добавить, я Ц человек не страдающий. Если не говорить о пустяках, почт
и не страдавший. Ну, в детстве, разве что, немного. Но я понимал Мишеля интим
но, по-семейному, как дорогого старшего брата да, пожалуй, и наставника. Вы
ему совсем чужой по эпохе, страсти, жизни. Но вы, если я верно вас вижу, Ц во
обще чужой, чужой чему угодно, каким, мне кажется, был и он. Вот вам и общая п
очва чуждость. Она-то вас на него и навела, да и на меня тоже».
Бар закрывался, и он предложил мне перекочевать в его номер в клубной гос
тинице. Чтобы закончить нескончаемый разговор. В огромной холодной викт
орианской комнате, необживаемой до скончания века, с неописуемо неудобн
ым для сидения (un-seat-on-able) диваном!
«А вы примиритесь, Ц ласково посоветовал Игорь Феоктистович, Ц мне вед
ь тоже нелегко было две трети жизни проходить через чужое время, mу dear boy. Но у
насто с Мишелем так получилось, а вы себе сами все это придумали. Рассчиты
вали, небось, что только место перемените, а? Не тут-то было, ведь «только» н
икогда не выходит, а?» «Мишель хотел ходить по земле, не ступая по ней, и не м
ечтал о компаньонах. Его «собственный», так сказать, орден был для него ле
гким делом Ц так, по крайней мере, он мне говорил. Отчаяние не прижимало е
го к земле. А так, что тропический лес на Мадагаскаре, что аллеи Венсенског
о дворца Ц ему было все равно. Ну что ж, если ваш выбор стать его посмертны
м компаньоном, то Ц доброго вам пути. Не в Мозамбик, пожалуй, а, скажем, в Шв
ецию или Норвегию. Оттуда начались его легкие «скитания-нескитания». «М
не чуть-чуть страшно, сам не знаю почему», сказал я. «А это прекрасно извес
тно, почему. Вы очень боитесь оторваться, когда вас и так зовут со всех сто
рон». Ц «Куда зовут Ц оторваться или остаться?» Ц «Да в обе стороны, my dear pal
».
[Письмо одной из «сторон» лежало у меня в кармане. «Мой милый, мой дорогой,
Ц звучал незаписанный голос, Ц возвратись, не иди туда. Твоя неприязнь к
прошлому грех и ошибка. Ты боишься умереть вместе со мной, наивно и тщетно
надеясь, что без меня не умрешь совсем. Да, я твое прекрасное прошлое. Конч
и жизнь со мной, я жду, ведь пора пришла. Не ищи предлогов, чтоб не возвращат
ься. Нет ничего хуже, чем неоконченное прошлое...»]
«О'кэй, Ц сказал я, Ц я поеду». Мы простились.
Так случилось мое включение в его лондонские обстоятельства. Но опять же
без единого факта, прямо относящегося к его последующей жизни. Вот вам пе
рвая после России встреча с Елбановским в Гровенор Отеле в 1919-м, и вот вам п
оследняя Ц на его похоронах в 1956-м в Монако. А между ними Ц тридцать семь л
ет удачи и тоски. И ни тебе серебряной шпаги, не пронзившей сердце молодог
о розенкрейцера, ни ясных, легко запоминающихся слов надежды и отчаяния,
ни туманных угроз надвигавшегося на него будущего. Ну что ж, в Швецию, так
в Швецию.
Страна туманов, гонимых южными ветрами, и добрых, крепких береговых креп
остей (по выражению Сведенборга), встретила меня в девять вечера холодны
м северным ветром. Однако рассказ о ней оказался отложенным на много лет
и... страниц романа.
1993 г. Ноябрь. Не жалко, что узнал конец до того, как успел его выдумать. За эту
часть романа я принялся, как только написал первую, по инерции, оставшейс
я от начального московского порыва. Игра сознания, неосознанная действу
ющими лицами первой части Ц да и мной самим, ее единственным не-невольны
м участником, не могла продолжаться за пределами их жизни и моей юности. С
ередину можно было писать, только узнав конец. Конец, как предел наблюдае
мости, как пустая смотровая площадка, которая сама себя не видит, но, предо
ставив себя видящему, даст исход середине. Таким концом оказался Петр Ми
хайлович (Пьер), старший сын Михаила Ивановича от первого брака. После пер
вой и, безусловно, последней встречи с ним 14-го ноября 1993-го г., я бежал в тоск
е и отчаянии к вокзалу Чаринг Кросс.
Ну, хорошо, он приехал из Парижа в Лондон, чтобы услышать от меня о своем от
це Ц нешуточное ведь дело! Рано выйдя в отставку с поста президента одно
го из крупнейших французских химических концернов, он решил посвятить с
ебя делам семейным. То есть, как он сам выразился Ц собственным капитало
вложениям, чтобы обеспечить детей и внуков, и генеалогическим разыскани
ям, чтобы тех же детей и внуков обеспечить исторически, так сказать. Мечта
я о встрече с ним, я надеялся поставить точку: вот вам последний живой отпр
ыск моего героя, и вот вам последний разговор, проясняющий середину рома
на и, одновременно, самим своим фактом этот роман завершающий. Тогда все, ч
то мне останется, это Ц идти спать или доучивать тибетский.
Разговор! Четыре битых часа по горло в трясине, со ртом, набитым болотной р
яской. Скромное достоинство всем обязанного только самому себе простог
о и талантливого человека, с грустным величием кариатида слагающего с се
бя ношу. Тот предел, за которым тупость перестает быть чертой характера и
становится метафизической сущностью. Тот почти божественный абсолют н
езнания, когда знание невозможно просто из-за отсутствия его субъекта. О
н сообщил мне что, как и отец, он очень одарен музыкально, обладает незауря
дной деловой сметкой и целиком предан своей семье. Я смотрел на едва заме
тную из-за оплытости щек линию от уголков рта до подбородка Ц как у его о
тца на головинском портрете, словно перенесенную безразличной рукой на
безжизненную копию, и умирал от досады за оригинал.
На платформе досада прошла. Пьер и есть сюжет. Не катастрофическое его за
вершение, а единственное реальное его начало в необходимости обратного
движения. Непоколебимый Пьер был стороной отчаяния молодого Михаила Ив
ановича задолго до своего зачатия, когда тот, глядя в пустые прекрасные г
лаза своей смерти, уже видел в них обоих своих сыновей. Так в жизни, как и в р
омане, ужас уступает место самокомментированию.
Пьер и младший, Иван, расположились бы вполне комфортабельно по сторонам
парасимметрической оси жизни своего отца, спокойно продвигаясь вдоль н
ее параллельно друг другу, если бы не «биографический радикализм» Михаи
ла Ивановича (сродни его радикализму политическому): старший сын был сра
зу же им отброшен в бесповоротно отринутое прошлое юности, войны и Росси
и, а младший до конца оставался «подвешенным» в зыбком чужеродном будуще
м другой войны и другого мира.
Во всем этом мне не видится никакого противоречия. Просто жил человек, од
аренный талантом, богатством и удачей. Любя свой мир, он знал, что этот мир
несет в себе условия своего собственного уничтожения. И что, хотя конец н
еизбежен и близок, можно все ж-таки, попытаться что-то из него сохранить д
ля мира следующего, чтобы тому не пришлось начинать все заново, с полного
скотства и беспамятства. Так что Михаил Иванович мог бы даже считаться с
воего рода духовным оптимистом Ц отсюда и ранние его «духовные» же прик
лючения в Москве и Петербурге. Однако в тот же период случившиеся с ним кр
айне личные события и обстоятельства заставили его увидеть и в себе само
м те же признаки наступающей катастрофы, которые он видел вокруг.
Пока же Ц пока еще не родились в тот «новый» мир ни тяжелый, непроницаемы
й Пьер, ни зефирно-легкий до всепроницаемости Иван, Ц возвратимся в фант
асмагорический Петербург десятых годов ныне завершающегося века, наза
д Ц в «хорошее и глупое» время Поэта.

Глава 9
Хорошее и глупое время поэта

«Я еще хотел сказать о цели пр
едостережения...»
Б. Пастернак

Наиболее известный Михаил Иванович, петербургскопетроградский, остает
ся за пределами моего воображения. Когда пытаешься думать о нем «по исто
чникам», пропадает не только интонация (моя, а не его), но и сам сюжет рефлек
сивного романа. Сюжетное действие разворачивается по оси «наблюдение
Ц действование», где «наблюдатель» и «действователь» являются не толь
ко двумя противоположными сценическими характерами (dramatis personae), но и, что гора
здо важнее, двумя полюсами меня самого. Мне ли не знать, сколь быстро рожда
ющийся во мне импульс к действию вырождается в отстраненность наблюден
ия, словно бессильно уступая врожденному страху поражения и желанию пер
есидеть на нейтральной территории время решающего сражения. Я не могу бы
ть только наблюдателем, а он Ц как я думаю теперь Ц не мог им быть вообще.
Мое действие кончилось. Сюжет остановился и замер.
1991 г. 21-е января. Вчера моему отцу исполнилось девяносто три года. Сын Михаил
а Ивановича от второго брака, Иван, умер в Каннах четыре недели назад. Он п
охоронен в Монте Карло рядом с отцом, бабкой и тетками. Его вдова позвонил
а мне накануне нового Рождества после похорон, так что было уже поздно ту
да лететь.
Итак, опять Ц с конца. Конец, это Ц смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21