«Вот и все, пожалуй, о нем в те дни, пока не будет нам друг
ого случая, мой милый гость».
Пока? Я уже поднимался. А как же предательство? А как же мудрость и расчет, б
есплодность лжи и бессилие правды? «Но все ж таки, Ц решился я, ибо чувств
овал, что «пока» Ц это все, и другого раза не будет, Ц ведь не оборвалась ж
е эта история в 1912-м. Отрезок пути, пройденный вами вместе, должен был продо
лжаться по крайней мере до конца 1917-го, если не дальше. Отчего же тогда така
я разница во впечатлениях прежних знакомых от вас обоих? Если, конечно, не
объяснять ее тем, что об исчезнувших, как и о мертвых, не принято говорить
плохо, что с лихвой возмещается за счет еще живых».
Тогда мне казалось, что эта фраза была верхом такта и предоставляла собе
седнику почти неограниченный выбор вариантов ответа. Сейчас мне кажетс
я, что ею было прервано прощание и нарушено его первое правило: оставь нед
осказанное недосказанным в залог следующей встречи. Я сделал это в затян
увшейся агонии моей юности оттого, что едва мерещившийся сюжет уже тянул
меня к себе из будущего Ц прочь от Вадима Сергеевича и от себя самого. Ра
ди сюжета еще и не то нарушишь.
Вадим Сергеевич допил холодный чай, раскурил, тщательно ее сначала размя
в, короткую и толстую «Ромео и Джульетту» и заговорил, медленно выпуская
бесплотные голубовато-серебристые колечки.
Ц Я не мыслитель. Мне недоступны не только абстракции научного мышлени
я, но и абстракции жизни, так сказать. Вы, возможно, и правы в своем намеке на
то, что если бы я уехал до 1917-го, то по ею пору жил бы в сердцах оставшихся не с
омнительной, в лучшем случае, фигурой, а рыцарем наравне с Михаилом Ивано
вичем. Но, в отличие от него, я любил это место. Я и сейчас его люблю.
Люблю все это Ц сырые дощатые стены, вечные веранды, клумбы и лужи Подмос
ковья, камни московских переулков, излучину Москвы-реки Ц все. Пока еще т
лится надежда встретить давно знакомое лицо, если я только смогу различи
ть за маской надвигающейся смерти единственность и неповторимость пре
жней улыбки или жеста, пока это остается, я Ц здесь. Время летело, не касая
сь меня. В молодости я был довольно состоятелен. В зрелые и старые годы Ц
прилично беден. Постоянно чувствуя какую-то чуть ли не мистическую убеж
денность, что если пропаду, то уж непременно с этим местом вместе, я никогд
а не вмешивался в политику. Даже в наш кратковременный политический «рен
ессанс» десятых не соблазнился. Просто жил здесь, не заботясь о «когда», о
переменах, подъемах и спадах. Поверьте, при этом я нередко переживал прои
сходящее, но Ц не заботился. Почти никогда не плакал, даже когда перчатки
в гроба клал, а ведь с перчатками-то в тридцатые, как и с сигарами, становил
ось все труднее. Так ведь иной раз, как положу перчатку, так думаю: чего пла
кать-то? Ты Ц здесь, я здесь, а как умру, так вместе будем и там, в другом мест
е. Одни смеялись над этим добродушно, как Иван, который меня «первертным ф
аталистом» называл. Другие подозревали, боялись, даже ненавидели. Раз мн
е Елена Константиновна прямо в лицо выпалила: ваша, говорит, ноншалантно
сть оскорбительна для страдающих. Да, оскорбительна, наверное. Что делат
ь! Становиться из человека места человеком времени было поздно.
Михаил Иванович обладал необыкновенной врожденной способностью отвле
чения от места удивительной для человека его происхождения; казак малор
оссийский, with a smidgin of Tartar blood Ц как любил повторять его петербургский приятель и,
как и он, страстный балетоман Федор Ипполитович, Ц Михаил Иванович жил т
олько во времени. Киев, Монте-Карло, Лондон, Париж, Берген, Мадагаскар Ц вс
е они были для него только точками, отмечающими движение от дела к делу. А
дела он имел обыкновение доводить до конца (я свои предпочитал и не начин
ать) Ц совсем не русская черта. В делах он был изящен и четок. Возможно, его
крайняя индифферентность к местам была связана и с его феноменальной ли
нгвистической одаренностью Ц ему было все равно, на каком языке изъясня
ться из тех семивосьми, которые он знал вполне. Ритуал Ц его он носил с со
бой, в любом месте подтверждая себя Рыцарем. И все эти опережающие событи
я символы! Мог ли он знать в 1915-м, когда занимался ликвидацией своего издат
ельства, что не пройдет и двух лет, как он станет одним из главных ликвидат
оров фирмы под названием Российская Империя, а еще через десять Ц превр
атится в одного из крупнейших в Европе профессиональных банковских лик
видаторов? И не была ли эта его профессия сама символом должной безнадеж
ности Рыцаря Времени?
«Ну да, Ц раздраженно продолжал я, возвращаясь в электричке в Москву, Ц
небось клал себе перчатку в гроб Ц и дело с концом. Да нет же, вздор все это
! Просто мы так привыкли к тому, что сделать все равно ничего нельзя, что на
м приятно думать о форме поступков других и прежних людей как о дуракава
лянье. Но не это ли станет и нашей участью, да и в самом скором времени? Сами
будем класть перчатки в пустые гроба, да еще и очень этим гордиться!»
Так закончился этот вечер, а с ним и мои московские поиски.


Часть 2
То время (документированные впечатления)
Документированные впечат
ления Ц это не впечатления от документально подтвержденных фактов, а вп
ечатления, сам факт которых документально подтвержден


«Работа с архивами, сэр, значи
тельно облегчается многочисленными местами, вымаранными черной тушью
и пропусками целых страниц».
(из беседы с помощником храни
теля Архива Британского Министерства Иностранных дел в Кью-Гарденз)

Глава 8
Веселая тень будущего

«Мне было так мучительно тру
дно вообразить его себе, что когда, наконец, он был уже здесь, передо мной, т
о никакие мнения и суждения о нем других лиц ничего не могли в нем изменит
ь.»
Ричард Джефрис об Октавиане
Августе

Это Ц о том, кто что сказал. Само по себе оно не существует. Его нет в молчан
ии, как нет и молчащих.
В туманной дали незаконченного романа ведется нескончаемый разговор о
предательстве. Полузабытые позиции позавчерашнего дня! Выразишь их бук
вально словами сегодняшнего, и выйдет базарный феномен переклички поко
лений. Ну что ж, опять пойдут люди, встречи, нарушенные зароки проносящейс
я жизни, но... А не лучше ли распроститься со всем этим легко и весело как есл
и бы не было в нас наследственного сифилиса серьезности от дедов с их тор
жественным безумием, через отцов с их бездумной значительностью. В перво
й части романа моя жизнь была еще единой, с ее временем Ц тоже одним; в ней
время других было частью моего. Во второй части я покидаю это единство, чт
о тоже своего рода отступничество. Тогда, по ходу дела, мне придется не тол
ько признать, что я Ц не их, но и заплатить за это признанием того, что я не
свой.
1990 г. Через двадцать лет я нашел время и место писать о Михаиле Ивановиче. П
равда, времени недоставало, но зато места было сколько угодно: в кафе, в ар
хиве Форин Офиса, наконец, у себя в университете. Глубокое безразличие бр
итанской атмосферы к тому, что в ней происходит, немало способствует зап
оздалым литературным склонностям дилетантов.
Сначала Ц оговорка о различии между действующими (а точнее Ц говорящим
и) лицами первой и второй части. Все люди, с которыми я говорил в первой час
ти, даже если говорил едва ли полчаса, даже если не говорил, но узнал о них ч
ерез разговор с другими, да что там, даже если они и вовсе не были упомянут
ы, но жили, неупомянутые, где-то под поверхностью разговора или витали над
разговаривающими Ц со всеми ними я был связан. Со всеми Ц от молодого Ал
еши до старых Ховята и Никитича. И хотя последний прямо утверждал, что все
это Ц не мое и не имеет ко мне решительно никакого отношения, но сам знал,
что все равно, мое, мое, оттого и рассказывал.
Персонажи второй части в своем большинстве по необходимости Ц абстрак
тны, и оттого, по необходимости же, и мертвы. Мертвы, как гофмановские кукл
ы, как «Балаганчик» Поэта, как «Синяя Птица» Метерлинка и Константина Се
ргеевича. Откуда пришло их решение быть мертвыми Ц так просто не узнаеш
ь. Да и как узнать, когда непреодолима моя отделенность от них, даже от тех
немногих, кто тогда не успел омертветь, по молодости, что ли. Так, одна из це
нтральных фигур этой части, Елбановский, с которым я провел много часов, с
которым не только говорил, но и пил, все равно отрезан от моего чувства жиз
ни там, в России, ибо там его не было с 1919-го, так же как и от моего нынешнего чу
вства жизни здесь, в Англии, ибо он уже и здесь давно в прошлом.
Британская цивилизация веками вырабатывала свое отношение к прошлому,
непереводимое в отношение русских к их прошлому. В Англии довлеет абсолю
т исторического. В России сегодняшняя ситуация всегда перекрывает исто
рию. Отсюда, например, невозможность в Англии предательства как темы. Есл
и очень старый британец, вспоминая школьного товарища по Итону или Мальб
оро, говорит «О, Джордж был такой хороший парень», то это значит, что он и ес
ть хороший парень, даже если за прошедшие с их последнего матча в регби 66 л
ет он разорил жену, ограбил фирму и продал родину. То, чем этот Джордж был, н
еотменимо. В России человек может идеально себя вести всю свою распрокля
тую жизнь, но если на сто первом году он сотворит какое-нибудь безобразие
, то знакомые скажут: ну да, Сережа был ничего, вроде, ну, держался. Но было в н
ем за всем этим что-то, ну знаете...
Эта одержимость британцев своим прошлым не столько делает жизнь в Англи
и чужой для русского завсегдатая, сколько превращает его в чужого самому
себе. Да, я завишу от места, и здесь, во второй части, мне ничего не остается,
кроме повторения себя в другом и в других, что непривычно, а иногда и прост
о неприлично. Тогда фразы, абзацы, да что там Ц целые главы летят в корзин
у.
Я не был готов оставить мои бесплодные поиски даже и тогда, когда порвала
сь последняя нить, связывающая меня с Михаилом Ивановичем. Это Ц не нить
истории вообще, а личной истории каждого, у кого такая история имелась. Оч
нувшись после второй войны, люди первой восприняли себя как факт истории
, не получившей в них завершения, на которое они рассчитывали или надеяли
сь. Затянувшаяся весна 1945-го принесла им легкую старческую эйфорию и горы
грязного снега от Темзы и Сены до Вислы и Волги. Настоящего у них не было, а
прошлое осталось где-то далеко за 1939-м, не то в Москве или Петербурге, не то
в Берлине или Париже. Иным Ц как Шульгину Ц пришлось немало потрудитьс
я, чтобы не сгинуть для сомнительного будущего, а иные Ц как Премьер Ц вс
ю оставшуюся жизнь потратили, чтобы остаться в своем еще более сомнитель
ном прошлом. Для Михаила Ивановича прошлое потеряло смысл задолго до тог
о, как оно кончилось. Сигналы из него задерживались или вовсе не доходили.

Один из них (последний?) пришел совсем уж неожиданно через пятнадцать лет
моей (а не Михайла Ивановича) жизни в Лондоне. Приехавший в мае 1989-го в Лондо
н старый человек из Москвы посоветовал мне искать людей без биографий. Т
ех, кто не выстраивает свою жизнь по оси «до и после», но стягивает всю ее к
еще не наступившему концу, к одной картине, которую они всегда носят с соб
ой и которая всякую минуту другая. Оттого-то те, кто хотят их описать, бесс
ильны это сделать. Мы слишком привыкли видеть человека распределенным в
о времени им самим, а если он этого не делает, то остается для нас невидимк
ой.
Нередко я слышу интонацию этих людей в моем голосе и узнаю следы их жесто
в в движениях моих рук. Но во мне это никогда не складывается ни во что цел
ое. Любя их, я не могу любить себя, но любовь к ним примиряет меня с самим соб
ой, какой я есть, Ц временно, конечно. Кстати, по языку они неотличимы, но н
а каком бы языке они ни говорили, они никогда не говорят ни на каком жаргон
е. Общая культурная норма любого языка Ц безлична. Поэтому придерживающ
ийся ее может говорить на своем языке. Любой жаргон, пусть самый элитный, в
сегда вульгарен из-за своей коллективности.
«Попробуйте разыскать Елбановского», Ц сказал мой московский посетит
ель, заглянув в один из своих блокнотов. «Он Ц не осколок прошлого, а впол
не сохранившееся целое, если, конечно, это целое будет вам предоставлено
живым, в чем я нисколько не уверен. Справьтесь по клубам Ц в Сент Джеймсе,
прежде всего. Не уверен, что он фигурирует под своей фамилией. Начните с Пэ
лл Мэлл. Но уж если так случится, что повезет, то сошлитесь на племянника н
екого Захара Ивановича, то есть на меня».
Там я его и нашел. За предъявлением креденций и последующей аккредитацие
й в огромном баре его клуба последовало мое «ну теперь хоть немного о Мих
аиле Ивановиче».
«Я ни с кем о нем не говорил лет шестьдесят, Ц произнес Игорь Феоктистови
ч. Ц Мог бы, пожалуй, так и умереть, не поговорив Ц тоже беды бы не было. Но у
ж раз вы здесь, то почему бы и не ответить на вопросы незаинтересованного
человека?»
Я зажег ему сигарету и попытался его уверить, что, напротив, я очень даже з
аинтересован.
«Да нет, я не о том, Ц продолжал он, Ц вы же не хотите туда, назад, в Петрогр
ад и Москву конца 1917-го?» Ц «Нет, не могу, не хочу». «Звал ли его кто-нибудь Ми
шей, Ц спросил я, Ц ведь он был еще молод тогда, да и его друзья тоже?» Ц «Д
умаю, что никто. Во всяком случае, из людей мне известных. Да, вспомнил, Вади
м Ховят называл его на ты и Мишель, как и я. Но это не в счет. Я слышал, что они
были братья по Розенкрейцерской, а не Масонской ложе. Знакомые мне масон
ы, даже из одной с ним ложи, обращались к нему на Вы и Михаил Иванович». Ц «
Неужели уже в те ранние годы он хотел отделить себя от всех остальных?» «П
ожалуй. Но главное, я думаю... Ц Он посмотрел на часы. Ц Извините меня, я нем
ного устал и перейду на английский, Ц главным в нем было желание отделит
ься от самого себя позавчерашнего, вчерашнего, даже сегодняшнего час наз
ад. А быть на ты, это Ц закрепленная связь с человеком из твоего прошлого
и с тобой самим прошлым». «Но был ли он таким всегда? До тех восьми месяцев,
с марта по октябрь 1917-го?»
С Игорем Феоктистовичем не поспоришь Ц это я понял сразу. Как спорить о т
ом, чем он сам и был, о том времени? Отсюда абсолютность его ответов: его «по
жалуй» и «возможно» были намного безусловнее моих «конечно» и «разумее
тся». Теперь он растянулся на низкой кушетке со стаканом мартини.
«Да о чем вы, право же? Какие-то восемь месяцев, ну прибавьте еще год скитан
ий... А потом Ц в Лондон. Словно провалился назад из будущего... прямо оттуда
, где озверевшие толпы люмпенов, обезумевшие от страха обыватели, где цар
ят голод, стужа, сыпняк и ЧК Ц в отель на Гровенор Сквер. Место, крайне непо
хожее на его прежнее, да? Да только что считать прежним, а? Он ведь и раньше т
ам бывал, в Гровеноре, в том же отеле. Сперва ребенком, с матерью, потом в 1913-м.
Так почему бы, оказавшись там опять, в 1919-м, не считать это ну... очередным при
ездом в свое прошлое? Не исключаю, что и до войны он мог считать своим прош
лым Монако, Лондон, Лейпциг, а не только Петербург, Киев и Глухов. Не исключ
аю также, что он подозревал, что оно же может весьма скоро оказаться его бу
дущим. И когда оно стало, когда я разыскал его в отеле на Гровенор Сквер, в т
ом самом, где мы уже раз обедали в 1913-м, он бросился ко мне с протянутыми рука
ми, но отступил и, как бы загородившись от меня, едва слышно произнес по фр
анцузски: „Игорь, умоляю, ни слова, никогда. Я не могу вернуться в мир моей п
амяти”. Ни до, ни после он ничего подобного не говорил. Мы в тот вечер очень
долго сидели за обедом Ц наш негласный договор уже вступил в силу. Он гов
орил о необходимости полностью сосредоточиться на настоящем („Помни на
стоящее! Помни страдание этого мгновения. Его более чем довольно для нап
олнения твоей жизни сейчас, чтобы помнить еще и о прежнем!”).»
«Он вас учил?» Ц «Пожалуй, изредка. Наверное, он это делал, когда чувствов
ал опасность, что я нарушу наш уговор молчать о том. Сейчас мне кажется, чт
о опасность была с его стороны, а не с моей. Он, а не я, боялся прежнего страд
ания Ц его, как и денег, у него было намного больше, чем у меня. После обеда
мы просидели за коньяком до 4-х утра (ну, как Иван с Алешей, только беседа бы
ла много длинней). Тогда-то, совсем пьяный, я и придумал свою маленькую сис
тему. Берется твердый белый картон, из которого нарезаются маленькие, ра
змером с визитные, карточки. Их потребуется очень много, тысячи. Каждое ут
ро, отправляясь в библиотеку в Сити, ты набиваешь ими карманы. Потом, просм
атривая главные финансовые газеты и журналы мира, ты заносишь все данные
о каждом сырье и продукте (commodity) на отдельную карточку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21