А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Я смотрю на ее руки, черного маникюра уже нет. Ногти цвета бетона.
– Ну да, конечно. Как поживаешь? – спрашивает она.
– Ем, – киваю я на стол.
Все за столом глядят на нее. Ситуация весьма неловкая.
– На вечеринку пойдешь? – спрашивает она.
– Да. Я пойду на вечеринку. А ты идешь на вечеринку?
Бессмыслица.
– Да.
Она, похоже, нервничает. Стремается парней за столом. На самом деле вчера она была о’кей, просто слишком бухая. Наверное, в кровати с ней хорошо. Я смотрю на Тима, который ее рассматривает.
– Да, иду.
– Тогда, полагаю, там и увидимся.
Я смотрю на Норриса и закатываю глаза.
– О’кей, – говорит она, мешкая, озираясь.
– О’кей, увидимся там, пока. – И шепчу себе под нос: – Боже мой.
– О’кей, ну, – она прокашливается, – увидимся.
– Исчезни, – говорю я сквозь зубы.
Она подходит к другому столику. Ребята за столом ничего не говорят. Я в растерянности, потому что она не слишком круто выглядит и все знают, что я трахнул ее прошлой ночью, и я поднимаюсь подлить на свою неминуемую язву еще немного кофе. Рок-н-ролл.
– Мне нужна двуспальная кровать, – говорит Тим, – у кого-нибудь есть двуспальная кровать?
– Не кури траву, – говорит еще кто-то.
– Шуби-дуба-хали-гали, – говорит Гетч.
////И чувство это ни в жар не бросает, ни кровь не леденит. Впрочем, промежуточного состояния тоже нету. Только этот слабый пульс, который ощущается в моем теле в любое время дня. Я решила ежедневно оставлять в его ящике по записке. Я представляю, как он прикалывает их куда-нибудь, может, к белой стене в своей комнате, в комнате, в которой я так хочу жить. Достаточно ли этих средств? – спрашиваю у себя до тошноты, и чувствую себя идиоткой, и сжимаюсь от страха всякий раз, как оставляю записку в его ящике, его карманной кровати. Моя воля – скорая помощь по неотложному вызову. Но часто я пытаюсь забыть его (я не познакомилась с ним и не познакомлюсь еще долго, не осмелилась и рта раскрыть, чтобы встретиться с ним лицом к лицу, иногда я хочу кричать, иногда я думаю, что умираю), и я пытаюсь забыть биение своего сердца, но не могу и заболеваю. В том пространстве, куда я попадаю, темно и пусто. Моя одержимость (не знаю, можно ли это вообще считать одержимостью, слово не совсем подходящее), пусть тщетная или смешная для тебя, начинает свое таинство из ничего. Это просто. Я наблюдаю за ним. Он изобличает себя в темных контурах. Все, во что я верю, уплывает, когда я становлюсь свидетелем того, как он говорит, ест или пересекает пределы людной комнаты. Я чувствую возмездие. Его имя написано у меня на листе бледно-голубой бумаги толщиной с салфетку, упавшие тополя, которые я нарисовала, лежат вокруг букв. Все напоминает мне о его существовании: напротив меня через коридор живет собака. Ее владелец зарегистрировал ее как кошку (представители семейства псовых в этом месте запрещены) и сделал ее пушистую фотографию, собачка небольшая, бледно-лилового окраса, с ушами как у гнома. Однажды я кормила ее «Педигри». Я воспринимаю его действия как намек и из-за этого ни с кем не разговариваю. Он красивый, хотя сразу и не подумаешь. В нем есть что-то кружащее, словно мотыльки, порхающие в светлой ночи Аризоны. И я знаю, что мы встретимся. Это произойдет легко и скоро. И мое расстройство – мое ужасное, бессмысленное расстройство – уйдет. Я пишу еще одну записку после ужина. Он должен знать, что это я. Я знаю, какую марку сигарет он курит. Однажды в городе я видела, как он покупал кассету Ричарда и Линды Томпсон. Я стояла, роясь в корзине, где не было ничего интересного, и он меня не заметил. Я слушала их в школе. Когда Линда и Ричард были еще вместе. Они расстались, как Джон и Иксина, как Тина и Айк, Сид и Нэнси, Крисси и Рэй. Со мной этого не произойдет. Его имя – это слово в начале страницы, и значит, поэма началась, получила развитие, началась, но не закончилась, потому что пишущая машинка больше не печатает. Я целую свою руку и нюхаю ее, и нюхаю его: о, я притворяюсь, что это его запах. Его. Его. Я не осмеливаюсь пойти в его корпус или пройти мимо его комнаты. Я пройду мимо него и даже не подниму глаз. Я пройду мимо него в столовой с беспечностью, которая шокирует даже меня саму.////
Пол
Вечером попробовал поболтать с Митчеллом на вечеринке в «Конце света». Он стоял рядом с бочкой, наполняя пластиковый стакан. Я уже налил себе пива и стоял один рядом с «Кладбищем». Я вылил свой стакан и подошел к бочке.
– Привет, Митч, – сказал я. Было холодно, пар шел изо рта. – Как дела?
– Привет, Пол. Ничего особенного.
Он наливал пиво в два стакана. Неужели беспомощная сучка не может сама себе налить свое гребаное пиво?
– У тебя чего?
– Ничего. Мы можем поговорить? – Я взялся за кран.
Он стоял с двумя стаканами пива.
– О чем ты хочешь поговорить? – спросил он и посмотрел на меня своим фирменным пустым взглядом.
– Просто о том, как дела, – ответил я, сосредоточившись на пиве и пене, текущей из крана.
Подошла девушка и встала в очередь. Я взглянул на нее, но ее нетерпеливый взгляд был направлен не на меня, а лишь на мои руки.
– Я предупреждал тебя, Пол. Не забывай, – сказал Митчелл.
– Да знаю я, – сказал я и торопливо рассмеялся. У меня еще и полстакана не налилось, но я все равно уступил место девушке.
– Погоди-ка, а о чем ты меня предупреждал? – спросил я.
Я видел, как на краю «Конца света» стоит Кэндис, а позади нее и под ней простирается долина Кэмден и городские огни. Я не понял, как Митчелл мог предпочесть это, ведь он, по общему мнению, чересчур для нее красив. Это выходило за рамки моего понимания. Я хлебнул пива.
– Я предупреждал тебя. – И он засеменил прочь.
– Погоди. – Я отправился за ним.
Он встал рядом с одной из колонок. Громко играли Pretenders. Несколько человек танцевали. Он произнес что-то, но я не расслышал. Я знал, что он собирается сказать, но не думал, что у него хватит мужества это произнести. Он меня предупреждал? Возможно, но никоим образом не словесно. Хотя это чувствовалось в том, как он шарахался от меня, когда я прикасался к нему на людях, или после того, как он кончал. Или как он бил кулаком по столу, когда я покупал ему пиво в «Пабе», и говорил, что заплатит сам, и запускал через стойку доллар. Или в его бесконечных разговорах о том, как он хочет взять академку на семестр и поехать в Европу, в том, как он всегда добавлял с ударением: один. Меня же предупреждали, и мне было неприятно признаться в этом самому себе. Но все равно я последовал за ним туда, где стояла Кэндис. Он дал ей пиво. Она выглядела настолько дерьмово, а может, наоборот – хорошо, только мне никогда не удавалось примириться с этим. На Митчелле была футболка (не моя ли, случаем? возможно) и свитер от Эдди Бауэра, и он нервно почесывал шею.
– Вы знакомы? – спросил он.
– Да, привет, – улыбнулась она, и он взял ее пиво, пока она прикуривала.
– Привет, – улыбнулся я добродушно, как всегда; потом окинул ее грозным взглядом, пока она не смотрела, надеясь, что Митчелл заметит, но он не заметил.
Мы стояли втроем в «Конце света», за ним начинался склон, который обрывался в долину и затем в центр Кэмдена. Он не был крутым, но, если бы мне пришлось ее столкнуть, скажем, случайно, незаметно, через ограду высотой в колено, легким ушибом она бы не отделалась. На смену Pretenders пришли Simple Minds, и я был благодарен, потому что, если бы не музыка, я бы там не выстоял. Вечеринка – прекрасное место для выяснения отношений, но не эта. Эту я проиграл. Возможно, уже давно, может, даже той ночью в Нью-Йорке. Кто-то повесил бледно-желтые огни, и они осветили лицо Митчелла, сразу показавшееся опухшим и изможденным. Он ушел. Сцена, в которой участвовали мы трое, была слишком реальна и слишком бессмысленна. Я побрел прочь.
Шон
Девушку зовут Кэндис. Я стою у бочки с Тони, который читает Гетчу длинную лекцию о последствиях злоупотребления пивом, и наблюдаю, стараясь не дать Митчу Аллену занять собой все поле зрения. Для пятничной вечеринки одета она слишком нарядно и здесь, на лужайке перед общим корпусом, выглядит очень круто, действительно классно, может, немного слишком консервативно и сдержанно, в японском, что ли, стиле, но в то же время по-хорошему сексуально, будто смотришь на нее и знаешь, что она задала бы жару в кровати или что-то вроде того. По-любому, для Митча, который, насколько я могу судить, на самом деле вовсе не столь красив, она слишком хороша. Он всегда напоминал мне придурка-старшеклассника, который из кожи вон лезет. Я думаю: неужели ей действительно так нравится с ним трахаться? Потом я думаю: может, они вообще не трахаются? Может, просто пойти туда и заговорить с ней, и, возможно, она попросту примет мое предложение и скажет Митчу, что они увидятся потом как-нибудь. Эти мысли сводят меня в могилу, ну почти что. Опрокидываю очередное пиво, и к бочке подходит еще один япончик, Роксанн, и встает рядом со мной. Затем эта девушка уходит из «Конца света», следуя за ним. Им нельзя уходить, думаю я, слишком рано. Но они не уходят, а просто отходят от кого-то. «Слишком рано для чего?» – спрашиваю сам себя. Кончится все тем, что они отправятся к нему в комнату (у нее, наверное, соседка) и она даст ему себя выебать.
Так хочется трахаться, что от этого не радость, а слабость. Гляжу на Роксанн, которой должен кучу бабок. Интересно, переспит ли она со мной сегодня вечером? Есть ли хоть какой-нибудь шанс? Она курит косяк и протягивает его мне.
– Как поживаешь? – спрашивает она.
– Пиво пью, – объясняю я.
– Хорошее? Ты пьешь хорошее пиво? – спрашивает она.
– Слушай, – говорю я ей, сразу к делу, – хочешь пойти ко мне в комнату?
Она смеется, пьет пиво, теребит свои накрашенные ресницы и спрашивает меня:
– Чего ради?
– Как в старые добрые, – пожимаю я плечами.
– Как в старые добрые? – Она заливается еще пуще.
– Что такого смешного? Господи.
– Нет, не хочу, Шон, – говорит она. – Мне нужно заехать за Рупертом по-любому. – И по-прежнему улыбается.
Сучара. У нее жучок, мотылек в пиве. Она его не видит. Я помалкиваю.
– Одолжи пару баксов, – прошу я ее.
– Сумочку не взяла, – отвечает она.
– Ну да, – говорю.
– Да, Шон. Ты все такой же, – говорит она без язвы, но от этого мне хочется ее ударить (нет, выебать, а потом ударить). – Не знаю, хорошо это или плохо.
Я хочу, чтобы она выпила этого жучка. Куда, черт возьми, Кэндис отправилась? Я смотрю на Роксанн, с лица которой все не сходит эта дурацкая улыбка, счастлива, что я спросил ее, и еще счастливее, что у нее нашлись силы отказать. Я смотрю на нее, и меня в самом деле тошнит.
– Морфий у тебя есть? – спрашиваю.
– Зачем? – спрашивает она, замечает насекомое и выливает пиво на лужайку.
– Для внутреннего употребления. Тебе, похоже, как раз не помешало бы, – говорю я, уже отходя.
– Да-да, ты кое-что забыл у меня, любимый, – последнее, что я слышу отчетливо.
Моя реплика не была ни острой, ни эффектной, и мне не верится, что мы действительно какое-то время встречались. Это было, когда она начала барыжить коксом, чтоб сбросить вес. Затея удалась вроде как. Думаю, задница у нее до сих пор толстая, и сама она может показаться пухлой, у нее высохшие черные волосы, она пишет ужасные стихи, и меня бесит, что я позволил ей оказаться на высоте положения и отказать мне. Я возвращаюсь обратно в комнату и пару раз хлопаю дверью. Сосед уехал, включаю радио. Вышагиваю по комнате. По местному радио начинает играть «Wild Horses». Щелкаю по настройке. На следующей станции «Ashes to Ashes», затем какой-то траурный Спрингстин, потом Стинг воркует «Every Breath You Таке», а потом, когда я переключаю обратно на местную радиостанцию, этот урод диджей объявляет, что собирается поставить все четыре стороны пинк-флойдовской «Стенки». Не знаю, что на меня находит, но я хватаю приемник и швыряю его о дверь кладовки, но он не ломается, и я рад этому, пусть даже это и дешевка. Я пинаю его, потом хватаю коробку с кассетами, выбираю ту, что мне не нравится, разматываю и разбиваю каблуком ботинка. Потом беру коробку с синглами и, убедившись, что все они переписаны на кассеты, ломаю винилины пополам, а затем, если возможно, на четыре части. Я пинаю ногой стены на половине соседа, ломаю ручку на двери в кладовку. Потом иду обратно на вечерину.
Лорен
Я и Джуди. Натягиваем холст. У меня в студии. Джуди только что сделала себе маникюр, так что она не совсем, как говорится, в теме. Так что мы заканчиваем. Пятница, вечер. Она принесла два «Бекса» и курнуть. Мне нравится Джуди. Мать мне не нравится. Матушка звонила. После ужина. На меня это навело такую невероятную тоску, что я могла только бродить в ступоре и курить сигареты, пока не спустилась в студию. Моей матушке нечего было мне сказать. На этот раз она не рассказала ничего удручающего – просто нечего было. Она смотрела фильмы по видику. Моя мать сумасшедшая. Я спросила ее про журнал (она там главная), про свою сестру, которая учится в род-айлендской школе дизайна, и в конечном итоге (большая ошибка) про своего отца. Она сказала, что не расслышала. Я не стала переспрашивать. Затем она упомянула, что Джоан (новой подружке отца) всего двадцать пять. И потому как я не разрыдалась, меня не скрючило и я не попыталась покончить с собой, она сказала, что, если я одобряю то, что он делает, почему бы мне вообще не отпраздновать Рождество с ним. К этому моменту разговор уже настолько дегенерировал, что я сказала ей, что у меня пара в полночь, повесила трубку и отправилась в студию разглядывать все дерьмо, абсолютнейший говняный кал, который я писала весь семестр. Я должна была делать постеры для пьесы Шепарда, но лесбиянка, которая занимается ее постановкой, меня конкретно бесит, так что, может, дам ей один из этих недоделанных кусков дерьма. Я выкрикиваю:
– Это все дерьмо! Джуди, взгляни на это. Это дерьмо!
– Нет, это не дерьмо. Но она не смотрит.
– Ты не смотришь. О господи.
Я распечатываю свою вторую пачку за день, а еще и одиннадцати нет. Последнее, о чем мне надо беспокоиться, – это рак легких или груди. Слава богу, что противозачаточные я сейчас не принимаю.
– Меняю специализацию, – говорю я.
Смотрю на то, что сделала. Джексон Поллок освободил линию, не забывай об этом, сказал мне кто-то вчера на живописи. Как мне освободить это дерьмо? Интересно. Я отхожу от незаконченного холста. До меня доходит, что я бы скорей истратила свои деньги на наркотики, нежели на художественные принадлежности.
– Я меняю специальность. Ты меня слушаешь?
– Опять? – говорит Джуди, вся ушла в скручивание очередного косяка. Она смеется.
– Опять? Обязательно надо было это говорить?
– Не смеши меня, а то ничего не получится.
– Бред какой-то, – говорю.
– Пошли на вечерину, – проскулила она. Джуди скулит.
– Зачем? Все, что нужно, у нас и здесь есть. Теплое пиво. Музыка. И более того – парней нет.
Я меняю кассету. Мы слушали «Сборник № 2», который составили на первом курсе. Он вызывает и плохие и хорошие воспоминания. Майкл Джексон («Сколько песен с альбома «ТпгШег» ты можешь назвать?» – спросил меня как-то Виктор. Я соврала – мол, только две. После этого он сказал, что любит меня… где это было? В автокинотеатре «Уэллфлит», или мы шли по Коммершиал-стрит в Провинстауне?), Принс (секс в запаркованном университетском микрике под звуки проходившей рядом пятничной вечеринки, с симпатягой из Брауна), Гранд мастер Флэш (мы танцевали под «The Message» столько раз и ни разу не устали). Эта кассета наводит тоску. Выключи. Поставь что-нибудь другое, «Сборник № 6» (рэгги).
– Когда Виктор возвращается? – спрашивает Джуди.
Из общего корпуса и из «Конца света» доносится искусительная музыка. Может, сходить все-таки. На вечеринку то бишь. Книжка по венерическим заболеваниям с отвратными детальными фотографиями (некоторые крупные планы – розовые, голубые, пурпурные, красные волдыри были прекрасны в абстрактном минималистском смысле) всегда срабатывала как сдерживающий фактор от похода на пятничную вечеринку. Виктор тоже был таким фактором. Если бы он был здесь, мы, наверное, отправились бы на эту вечеринку и повеселились. Листаю книгу. Девушка крупным планом, у которой была аллергия на пластик в противозачаточном колпачке. Отвратительно. Может, мы хорошо бы провели время. Я представляю, как бедный красивый Виктор где-то в Риме или Париже, одинокий, голодный, отчаянно пытается связаться со мной, может, даже орет на какого-нибудь урода оператора на ломаном итальянском или на идише, чуть ли не в слезах, стараясь до меня дозвониться. Вздыхаю и прислоняюсь к колоннам в студии, потом откидываю голову. Чересчур мелодраматично.
– Кто знает? – слышу я свой собственный голос.
– Что тебе это напоминает? – спрашиваю, облокачиваясь назад. – Дега? Сера? Ренуара?
Она смотрит на холст и говорит:
– «Скуби-Ду».
Ну ладно, в «Паб» пора. Взять кувшин «Дженни» и, если мы не забыли обналичить чек, можно отполировать винными коктейлями, а потом заглотить пиццу или багель. Это знает Джуди. Знаю и я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28